Панург был среднего роста, не слишком высок, неслишком низок; нос у него был орлиный, загнутый точно, ручки у бритвы; лет ему было от роду тридцать пять или около того; он был тонок, точно позолоченный оловянный кинжал; приятного обращения человек, но только чересчур неравнодушен к женскому полу и подвержен болезни, которую в те времена звали:
Faute d’argent, c’est douleur non-pareille[1].
Но y него, однако, было шестьдесят три способа доставать деньги, из которых самым честным и самым обыкновенным было украдкой стащить их.
Он был при этом озорник, воришка, гуляка и забулдыга, каких мало в Париже.
Au demeurant le meilleur fils du monde[2] и постоянно замышлял какие-нибудь каверзы против сержантов и патруля.
Случалось ему порой собрать троих или четверых теплых ребят, напоить их к вечеру как рыцарей-храмовников и затем отвести на возвышенность, где стояла церковь св. Женевьевы, или же в соседство Наварского коллежа, и в тот час, как патруль поднимался на возвышенность, — а об этом он узнавал, положив шпагу на мостовую и приложив к ней ухо, и когда услышит бывало, что шпага зазвенит, то уже знает наверное, что патруль близко, — и в ту минуту он с товарищами берут тяжелую тележку и изо всей силы столкнут ее с возвышенности вниз и таким образом повалят бедный патруль на землю, как свиней, потом разбегутся в разные стороны: ведь он, не пробыв еще и двух дней в Париже, изучил все его улицы, переулки и перекрестки как Deus det[3]. А в другой раз посыплет по дороге, которою должен был идти патруль, порохом, да и подожжет, и веселится, глядя, как патруль разбегается в страхе, что Антонов огонь гонится за ним по пятам.
_p._40.png)
Что касается злополучных магистров (maîtres és arts), то им всех больше доставалось от него. Когда они попадались ему на улице, то он не упускал случая сыграть над ними какую-нибудь злую штуку: то наложить грязи в их докторские шапки, то прицепит им сзади лисий хвост или заячье ухо или как-нибудь иначе подшутит над ними. Однажды, когда они были созваны на конференцию в улице Фуар, он приготовил месиво, состоявшее из чесноку, galbanum, assa foetida, castoreum, горячего кала, смазал это гноем из злокачественных язв и ранним утром вымазал этим всю мостовую, так что самому чёрту бы не поздоровилось. И всех этих добрых людей тошнило на народе и десять или двенадцать человек умерло от чумы; четырнадцать заболело проказой, восемнадцать покрылось нарывами и более двадцати семи схватило венерическую болезнь, а ему и горюшка мало.
Он носил обыкновенно под платьем хлыст и без пощады хлестал нм пажей, которые попадались ему навстречу, — когда несли вино своим господам, — чтобы подогнать их. В куртке его было слишком двадцать шесть кармашков, всегда набитых: в одном был пузырек с свинцовой водой и отточенный, как у скорняка, ножик, которым он отрезывал кошельки; в другом бутылка с виноградным соком, которым он плескал в глаза встречным; в третьем репейники, которыми он забрасывал шапки и платья добрых людей и часто устраивал им таким образом рога, которые они затем носили всю жизнь.
В другой раз он набирал блох и вшей с нищих св. Иннокентия и посыпал ими из трубочки или гусиного пера воротнички самых знатных барышень, каких встречал и даже в церкви: он ведь никогда не становился на хорах, но всегда внизу среди женщин, — как за обедней, так и за вечерней и во время проповеди.
Порою он крючками сцеплял мужчин и женщин, пользуясь теснотой, и даже тех, которые были одеты в прекрасные шелковые платья, и когда они хотели разойтись в разные стороны платья на них разрывались.
Примечание. «Привычки» и «нравы» Панурга достаточно характеризуются вышеописанными шалостями. Дальнейший перечень его подвигов этого рода только утомил бы современного читателя, не говоря уже о том, что многие из этих подвигов невозможны по своей непристойности.