АВЕРКИЕВА ЭПИТАФИЯ — Под этим названием известен древний документ, имеющий большое значение для определения учения и жизни древней церкви и получивший важный интерес, вследствие сделанного недавно открытия надписи, вполне соответствующей житийной эпитафии св. Аверкия. Надпись эта в переводе с греческого гласит так (курсивом отмечены слова, сохранившиеся в новооткрытых фрагментах):
„Славного города гражданин, я сделал это
при жизни, чтобы в надлежащее время иметь здесь место для тела;
мое имя Аверкий, ученик чистого пастыря,
который пасет стада овец по горам и равнинам
и который имеет великие очи, всё видящие.
Он научил меня… верным писаниям,
посылал меня в Рим посмотреть царя
и царицу в золототканном одеянии и обуви.
Видел я там народ (камень), имеющий блистательную печать.
Равнину Сирии видел я также, и все города, и Низибию
за Евфратом. Повсюду я имел собратьев (спутников),
Павла имел я с собою. Вера повсюду вела меня и
доставляла мне в пищу повсюду рыбу из источника,
весьма великую, чистую, которую уловила дева чистая
и навсегда отдала ее вкушать друзьям;
имея вино хорошее, она в смешении дает его с хлебом.
Всё сказанное я, Аверкий, повелел написать здесь, будучи 72 лет.
Читая это, да помолится об Аверкие весь синод.
Над моей гробницей не следует ставить ничьей другой;
иначе должно уплатить 2,000 золотых римской казне
и тысячу моему милому отечеству — Иераполю“.
Об этой надписи известно было еще из древнего жития св. Аверкия. Но в новейшее время посчастливилось сделать открытия, которые послужили к подтверждению её подлинности. В 1861 г. известный английский исследователь востока Рамсей, производя научные изыскания в небольшом округе Фригии, в долине Сандукли, нашел там остатки трех древних городов, — из которых второй известен в истории монтанизма, — именно Брус, Отрус и Иераполь; и в небольшой деревне Келевдре, на каменной колонне перед мечетью, он нашел греческую метрическую надпись, которая в переводе гласит: „Гражданин славного города, я при жизни приготовил себе этот памятник, чтобы под ним благородно упокоилось мое тело. Имя мое Александр, сын Антония; я ученик чистого Пастыря. Сверх моей гробницы не следует класть ничьей другой; иначе нужно заплатить 2,000 золотых в пользу римской казны, и 1,000 золотых в пользу моего благородная отечества, Иераполя. Написано в 300 г., в шестой месяц, при моей жизни. Мир проходящим и помнящим меня“. Так как 300 год эры, принятой в Иераполе, соответствует 216 г. христианской эры, то здесь, очевидно, заключается текст, который, чрез сравнение, давал возможность удостоверить подлинность и установить дату эпитафии Аверкия, потому что эпитафия Александра, сына Антониева, была в своей метрической части грубым плагиатом эпитафии Аверкия. Кроме того, это была, несомненно, эпитафия христианина, потому что восклицание: „Мир проходящим“, есть отличительно христианское. За этим первым открытием, в следующем году последовало другое, еще более важное. Возвратившись во Фригию в 1883 г., Рамсей нашел близ Иераполя, в стене одной общественной бани, два эпиграфических фрагмента, которые представляли собою не что иное, как часть эпитафии Аверкия. Один из этих двух фрагментов Рамсей увез в Эбердин. Что касается другого, то по совету де-Росси армяно-униатский патриарх предложил султану Абдул-Гамиду II преподнести его папе Льву XIII по случаю его епископского юбилея, что и было сделано в феврале 1893 г. По совету Дюшеня то же сделал и Рамсей, и оба фрагмента теперь находятся вместе в Латеранском музее.
Западные ученые, без различия вероисповеданий, с большим интересом приступили к изучению надписи, подлинность которой теперь уже не подлежит сомнению. Не смотря на некоторые разности в истолковании, они единогласно признали эту эпитафию памятником конца II века и первостепенным свидетельством для определения христианской веры, особенно в вопросе касательно крещения, евхаристии и приснодевства. При этом, однако, не было недостатка и в разных парадоксальных предположениях. Берлинская академия наук заслушала 11 января 1894 г. записку Фиккера, молодого профессора галльского университета, в которой автор старался доказать, что эпитафия Аверкия представляет собою языческую надпись, эпитафию какого-нибудь жреца Цибелы. Дюшень, который уже раньше успел изучить эпитафию Аверкия, однако, немилосердно осмеял эту гипотезу немецкого профессора. «Фиккер, говорить он, без сомнения, хотел только посмеяться над берлинской академией». «Как можно серьезно обсуждать, — писал с своей стороны де-Росси, — и считать заслуживающим научного прения подобное сумасбродство?» Вопроса этого не преминул коснуться и Гарнак. В эпитафии Аверкия, по его мнению, несомненно есть черты христианские; но эти черты смешиваются с другими противоположными, отзывающимися язычеством: что такое, в самом деле, «Пастырь с большими очами, всё видящими?» Не есть ли это солнечный миф? Почему он отсылает Аверкия в Рим посмотреть царя и царицу? Почему в этом пастыре не видеть Аттиса-Гелиоса и чистой девы Цибелы?» На оснований этих соображений Гарнак нашел возможным заключить, что эпитафия Аверкия представляла собою сочетание христианских таин с каким-нибудь солнечным культом, — сочетание, не имеющее, однако, нигде дальнейшего подтверждения: Аверкий, поэтому, наверно-де был гностическим язычником. Вскоре, впрочем, недоумения Гарнака были рассеяны, и ему доказано было, что отождествление «Пастыря» с Аттисом не имеет для себя никакого основания, — что и сделали особенно Дюшень и Вильперт; но вслед затем явилось и новое соображение. Профессор археологии марбургского университета Дитерих вообразил, что так как император Елиогабал праздновал в 220 г. брак своего сирийского бога Елиогабала с Астартой карфагенской, то Аверкий, жрец Аттиса, и был послан в Рим своим богом для того, чтобы принять участие в этой брачной церемонии Солнца и Луны. Он отправился в Рим; там он видел камень (λᾶον) с блистательной печатью,— черный камень емесского бога Елиогабала; он видел бога и богиню, царя и царицу. Что касается его самого, то он принадлежал к общине так называемых «учеников чистого пастыря», Аттиса, каковым был и его современник, Александр, сын Антония; повсюду он был руководим Нестисом, под каковым именем известно было одно сицилийское божество, — божество вод, которое питало Аверкия рыбой на таинственных трапезах культа. Но все эти странные толкования не выдерживают критики и против них достаточно говорят следующие данные: 1) тожество Аверкия этой эпитафии с Абвирцием Марцелла, антимонтанистского епископа, о котором упоминает Евсевий (Церк. Ист. 5, 16, 3), как жившем в этом самом округе Фригии и в то же самое время; 2) большая древность эпитафии Аверкия по сравнению с эпитафией Александра, сына Антониева, так как эта последняя уже несомненно христианская, и относится к 216 году; 3) толкование, даваемое в „Житии Аверкия“, относящемся к тому времени, когда язычники и христиане уже явственно отличались между собой; 4) несомненный христианский смысл самых выдающихся черт эпитафии, не смотря на некоторую неопределенность выражений в дополнительных эпитетах, каковой недостаток совершенно понятен в метрическом тексте; 5) вымученные, чрезмерные текстуальные или мифологические несообразности, заключающиеся в новейших толкованиях. Эти два последние соображения легко находят себе оправдание в простом, естественном истолковании эпитафии Аверкия.
Во всей надписи нет ничего такого, что бы оправдывало подобные натянутые толкования, и, напротив, все выдающиеся выражения прямо находят себе соответствие то в выражениях Св. Писания, то в изречениях древне-христианской литературы. Не останавливаясь на подробном истолковании всей надписи, мы отметим только важнейшие её черты. Так, прежде всего обращает на себя внимание употребленный в ней символизм греческого слова ἴχθυς — рыба. Здесь мы имеем самое древнее указание на этот символ. Известно, что все пять букв этого имени составляют акростих знаменитой христианской формулы: Ἰησοῦς Χριστὸς Θεοῦ Υἱὸς Σωτηρ (Иисус Христос Божий Сын Спаситель). Известно также, что греч. слово «рыба» служило символом крещения и евхаристии. Прежде всего — крещения, потому что оно есть спасительная вода, в которой человек очищенный, возрожденный, становится pisciculus secundum ἴχθυν, как выражается Тертуллиан, уловленным апостолами, этими «ловцами человеков», удою церкви. Климент александрийский советовал христианам своего времени делать изображение «рыбы» на своих перстнях, и не забывать о его происхождении. Отцы церкви не редко делали слово ἴχθυς предметом различных нравственных приложений. Затем в надписи содержится намек и на евхаристию; потому что при обоих случаях умножения хлебов, этих прообразах евхаристии, так же, как и на двух трапезах воскресшего Спасителя с Своими учениками, была и рыба. Она изображалась также на священных сосудах, светильниках, в разных изображениях в катакомбах. Но в надписи есть и более прямое указание на евхаристию, которая обозначается словом τροφὴ — пища. Это есть священная пища, даваемая «друзьям» и состоящая из вина и хлеба, в их таинственном смешении, — что прямо напоминает собою описание евхаристии в известном «Учении двенадцати апостолов», и эти выражения были вполне понятны верующим. Далее, выражение «Дева чистая», несомненно, нужно относить к пресвятой Деве Марии, Матери Слова воплощенного, и служит явным доказательством древнего верования христиан в приснодевство Пресвятой Марии, как мы находим его уже в творениях свв. Игнатия и Иринея. Затем, просьба о молитвах, обращенная ко всему «синоду» в пользу Аверкия, есть также чисто христианская: тут мы видим ясное указание на молитвы за умерших, примеры которой мы встречаем в лирике и эпиграфике III века. Раньше Тертуллиана, кроме эпитафии Аверкия, такие указания встречаются лишь в „Деяниях Павла и Феклы“, где в одном интересном месте сообщается, как одна умершая девица являлась во сне своей матери, Трифине, и просила ее, чтобы Фекла помолилась за нее, и что, благодаря молитве мученицы, она перешла в место сладости. Языческая эпиграфика не знает ни одного примера молитвы за умерших. Наконец, выражение «Павла имел я с собою» — прямо указывает на христианина, который даже во время своего путешествия не расставался (мысленно или буквально) с творениями ап. Павла, видя в них главного наставника в жизни. Ни о каком еще другом Павле нигде не говорится в древней языческой письменности.
Таким образом Аверкиева эпитафия вполне может быть признана подлинной, и как таковая дает нам документальное подтверждение от II века в пользу верований церкви касательно указанных важных предметов.
Подробное исследование и объяснение Аверкиевой эпитафии см. у Цана в его Forschungen 5, 58; Ramsay, Church in the Roman Empire, 2 изд. стр. 430; Báttifol в Dictionnaire de theologie de Vacant, 1, p. 57 и сл.