О четверояком корне закона достаточного основания (Шопенгауэр; Айхенвальд)/Глава VII

[124]
Глава седьмая.
О четвертом классе объектов для субъекта и о господствую­щей в нем форме закона достаточного основания.
§ 40.
Общее замечание.

Последний предстоящий нашему рассмотрению класс объектов для способности представления очень своеобразен, но и очень важен: он заключает для каждого только один предмет, имен­но — непосредственный объект внутреннего чувства, субъект хо­тения, который для познающего субъекта служит объектом и дан только внутреннему чувству; поэтому он является исключительно во времени, а не в пространстве, и даже в нем, как мы увидим, еще со значительным ограничением.

§ 41.
Субъект познания и объект.

Всякое познание неизбежно предполагает субъект и объект. Поэтому и самосознание вовсе не просто, а распадается, как и познание других вещей (т. е. способность воззрения), на познаваемое и познающее. В данном случае познаваемое выступают исключительно и безусловно как воля.

Вот почему субъект познает себя лишь как волящего, a не как познающего. Ибо представляющее я, субъект познания, будучи не­обходимым коррелятом всех представлении и потому являясь их условием, никогда не может само сделаться представлением или объектом; к нему подходит прекрасное изречение священных Упанишад: «его нельзя видеть: оно все видит; и его нельзя слышать: оно все слышит; его нельзя знать: оно все знает; и его нельзя постигнуть: оно все постигает. И сверх того, что оно — существо видящее, знающее, слышащее и постигающее, оно более ничего». Oupnekhat. Vol. I, p. 202.

Поэтому, не существует познания познания; ибо для этого нуж­но было бы, чтобы субъект отделился от познания и все-таки познавал познание, — а это невозможно.

На возражение: «я не только познаю, но я и знаю, что познаю», я отвечу: Твое знание о твоем познании отличается от твоего по­знания только выражением. «Я знаю, что я познаю» — это означает не что иное, как «я познаю»; а последнее, само по себе, без [125]дальнейших определений, сводится лишь к «я». Если твое познание и твое знание об этом познании — две различные вещи, то попробуй-ка обладать каждою из них в отдельности: познавай, не зная этого, или же знай только о своем познании так, чтобы это знание не было в то же время познанием. Конечно, от всякого отдельного познания можно абстрагировать и таким образом прийти к положению: «я познаю», которое является последней воз­можной для нас абстракцией, но тождественно с положением: «для меня существуют объекты»; а это тождественно с положением: «я — субъект», что́ не содержит в себе уже ничего больше, кроме простого «я».

Но в таком случае можно было бы спросить: откуда же, если субъект непознаваем, нам известны его различные познаватель­ные способности, — чувственность, рассудок, разум? Они известны нам не потому, что познание сделалось для нас объектом, — тогда не было бы столько противоречивых суждений о них; скорее мы умозаключили о них, или, правильнее, они — общие выражения для тех установленных классов представлений, которые во все вре­мена более или менее точно различались именно в этих познава­тельных способностях. Но они отвлечены от таких представле­ний по отношению к необходимому условию и корреляту их — субъекту и, следовательно, относятся к классам представлений точно так, как субъект вообще — к объекту вообще. Как вместе с субъектом сейчас же утверждается и объект (иначе это слово не имело бы даже смысла), и с другой стороны, вместе с объектом — субъект; как поэтому быть субъектом значит то же са­мое, что иметь объект, и быть объектом значит то же, что быть познаваемым со стороны субъекта: так же точно вместе с об­ъектом, определенным каким бы то ни было образом, сейчас же утверждается и субъект, как познающий совершенно таким же образом. В этом смысле все равно, скажу ли я: объекты имеют такие-то и такие-то принадлежащие им и свойственные определе­ния, или: субъект познает таким-то и таким-то образом; все равно, скажу ли я: объекты могут быть подразделены на такие-то классы, или: субъекту свойственны такие-то различающиеся между собою познавательные способности. Следы и такого взгляда нахо­дятся у Аристотеля, в этом удивительном сочетании глубоко­мысленного и поверхностного, — как и вообще у него таится уже зародыш критической философии. Он говорит: «душа каким-то образом содержит в себе все, что существует»; далее, «рассудок — это форма форм, а чувственность — форма чувственных объектов» (De anima, III, 8). Поэтому, сказать ли: нет более [126]чувственности и рассудка, или: мир кончился, — это одно и то же. Сказать ли: не существует понятий, или: разум исчез, и остались только животные, — это одно и то же.

Непонимание этого отношения служит причиной спора между реализмом и идеализмом, спора, который в последнее время происходит между старым догматизмом и кантианцами, или между онтологией и метафизикой, с одной стороны, и трансцен­дентальной эстетикой и трансцендентальной логикой, с другой. Он основывается на непонимании указанного отношения при обзоре установленных мною первого и третьего классов представлений, — подобно тому как средневековый спор реалистов и номинали­стов основывался на непонимании этого отношения применительно ко второму из наших классов представлений.

§ 42.
Субъект хотения.

Субъект познания, согласно сказанному, никогда не может быть познан, никогда не может сделаться объектом, представ­лением. Но так как мы имеем не только внешнее (в чувствен­ном воззрении), но и внутреннее самопознание, а каждое позна­ние, по своему существу, предполагает познанное и познающее, то познанное в нас, как такое, есть не познающее, а волящее, субъект хотения, воля. Исходя от познания, можно сказать, что «я познаю» — аналитическое суждение; наоборот «я хочу» — син­тетическое, и притом a posteriori, иначе говоря, данное опытом, и в этом случае — опытом внутренним (т. е. только во време­ни). В этом смысле, значит, субъект хотения был бы для нас объектом. Если мы заглянем внутрь себя, мы всегда найдем себя волящими. Но воля имеет много степеней, начиная от са­мого легкого желания до страсти. А то, что не только все аффек­ты, но и все движения нашего внутреннего мира, которые мы под­водим под широкое понятие чувства, являются состояниями воли, — это я не раз доказывал, например, в Основных проблемах этики (стр. 11, 2-ое изд. — стр. 10 и сл.) и в других местах.

Но тождество субъекта хотения и познающего субъекта, тожде­ство, в силу которого (и притом необходимо) слово я заключает в себе и обозначает оба понятия, — это узел мира, и потому оно необъяснимо. Ибо для нас понятны только отношения объектов, а между последними два лишь постольку могут быть одним, по­скольку они — части целого. Наоборот, в этом случае, где речь идет о субъекте, правила для познания объектов уже [127]неприло­жимы, и действительное тождество познающего с познаваемым в качестве волящего, т. е. тождество субъекта и объекта, дано непо­средственно. И кто глубоко поймет необъяснимость этого тождества, тот вместе со мною назовет его чудом κατ’εξοχην.

Подобно тому как субъективным коррелятом первого класса представлений является рассудок, второго класса — разум, а третьего — чистая чувственность, так коррелятом этого четвертого класса мы находим внутреннее чувство, или вообще самосознание.

§ 43.
Хотение. Закон мотивации.

Именно потому, что субъект хотения дан самосознанию не­посредственно, невозможно дальнейшее определение или описание того, что такое хотение; скорее, это — самое непосредственное из всех наших познаний, и притом такое, непосредственность ко­торого в конце концов должна бросить свет на все прочие, весьма косвенные.

По поводу каждого воспринятого нами решения, как других людей, так и нашего собственного, мы считаем себя вправе спрашивать почему, т. е. мы предполагаем, что этому решению неизбежно предшествовало нечто такое, из чего оно воспосле­довало и что мы называем основанием, или, точнее, мотивом про­исходящего теперь действия. Без мотива последнее для нас так же немыслимо, как движение неодушевленного тела без толчка или тяги. Поэтому, мотив относится к причинам, и я уже при­числил его к ним и охарактеризовал его в качестве третьей формы каузальности (§ 20). Но вся каузальность — это только форма закона основания в первом классе объектов, т. е. в физиче­ском мире, данном внешнему воззрению. Там она — связь изме­нений между собою, так как причина служит привходящим извне условием всякого процесса. Внутренняя же сторона таких процессов там остается для нас тайной, ибо мы сами всегда остаемся снаружи. Мы хорошо видим, что данная причина необ­ходимо влечет за собою такое-то действие; но каким собственно образом она может это делать и что именно совершается здесь внутри — этого мы не узнаем. Так, мы видим, что механические, физические, химические действия и действия от раздражений всегда следуют за своими соответственными причинами; но мы тем не менее никогда не понимаем вполне самой сущности процесса: главное остается для нас тайной, и мы приписываем его свой­ствам тел, силам природы, жизненной силе, а все это однако — [128]чистые qualitates occultae. Не лучше было бы и наше понимание движений и действий животных и людей, и они в наших гла­зах возникали бы необъяснимым образом из своих причин (мотивов), если бы здесь для нас не открывалась внутренняя сторона процесса: мы знаем на основании своего собственного внутреннего опыта, что она представляет собою волевой акт, ко­торый вызывается мотивом, заключающимся в простом пред­ставлении. Воздействие мотива, следовательно, познается нами не извне лишь и косвенно, как все другие причины, — оно познается одновременно и изнутри, вполне непосредственно и потому во всем его объеме. Здесь мы точно стоим за кулисами и узнаем секрет, как причина своим сокровеннейшим существом вызы­вает действие: ибо здесь мы познаем совершенно иным путем и потому в совершенно ином роде. Отсюда вытекает важное положение: мотивация — это причинность, видимая изнутри. Поэтому, причинность выступает здесь совершенно своеобразно, в совер­шенно иной среде, для совершенно иного рода познания: вот по­чему в ней необходимо видеть особую и самобытную форму на­шего закона, который, следовательно, является здесь как закон до­статочного основания действия, principium rationis sufficientis agendi, короче — закон мотивации.

Для дальнейшего руководства, по отношению к моей филосо­фии вообще, я прибавлю здесь, что как закон мотивации отно­сится к установленному выше закону причинности (§ 20), так этот четвертый класс объектов для субъекта, т. е. воспринимае­мая в нас самих воля, относится к первому классу. Эта мысль — краеугольный камень всей моей метафизики. Относительно способа и необходимости действия мотивов, их обусловленности эмпирическим, индивидуальным характером, познавательной способностью индивидуумов и т. д., я отсылаю к моему премированному сочинению о свободе воли, где все это рассмотрено подробно.

§ 44.
Влияние воли на познание.

Не на причинности собственно, а на выясненном в § 42 то­ждестве познающего и волящего субъекта, зиждется влияние, которое оказывает воля на познание; она побуждает его повторять пред­ставления, однажды в нем зародившиеся, вообще обращать внима­ние на то или иное и вызывать любой ряд мыслей. И здесь воля определяется законом мотивации; в силу него она является также тайной руководительницей так называемой ассоциации идей, [129]которой я посвятил во ІІ-ом томе Мира как воли и представле­ния особую главу (14-ую) и которая сама не что иное, как при­менение закона основания, в его четырех формах, к субъек­тивному течению мыслей, т. е. к наличности представлений в сознании. То, что приводит в действие все пружины, это — воля индивидуума, так как она в интересах личности, т. е. для инди­видуальных целей, побуждает интеллект привлекать к своим наличным представлениям и другие, родственные им логиче­ски или аналогически, или связанные с ними соседством во вре­мени или пространстве. Но деятельность воли при этом так не­посредственна, что она по большей части не проникает ясно в сознание; и совершается она так быстро, что мы иной раз не отдаем себе отчета в поводе для вызванного ею представления, и нам кажется, будто оно явилось в наше сознание без всякой связи с другими; но что на самом деле так не могло быть, — в этом и заключается, как сказано выше, корень закона достаточного основания, и это лучше разъяснено в упомянутой главе. Всякий образ, внезапно возникающий перед нашей фантазией, и всякое суждение, которое не вытекает прямо из предшествовавшего ему основания, непременно вызваны актом воли, имеющим свой мотив; часто, правда, остаются незамеченными ни этот мотив вследствие своей незначительности, ни волевой акт, исполнение которого так легко, что оно возникает одновременно с ним самим.

§ 45.
Память.

Та особенность познающего субъекта, что он в воспроизве­дении представлений тем легче повинуется воле, чем чаще такие представления уже возникали у него, другими словами, его способ­ность упражнения, это — память. Я не могу согласиться с обыч­ным определением ее, как хранилища, где мы будто бы дер­жим запас готовых представлений, которые, следовательно, у нас всегда налицо, хотя мы и не всегда сознаем это. Произ­вольное повторение бывших у нас представлений становится, благодаря упражнению, так легко, что лишь только нам дан какой-нибудь член ряда представлений, мы сейчас же вызываем остальные и часто, по-видимому, против нашей воли. Если уж обрисовать это свойство нашей способности представлений в образе (как это делает Платон, сравнивая память с мягкой массой, которая воспринимает и хранит отпечатки), то мне кажется наиболее подходящим сравнение с тканью, которая уже как бы сама собою [130]обозначает те сгибы, по каким ее часто складывают. Как тело посредством упражнения научается повиноваться воле, так точно и способность представления. Ни в каком случае воспоминание, как это обыкновенно думают, не есть всегда одно и то же предста­вление, которое всякий раз как бы вынимается из своего футляра: нет, каждый раз возникает действительно новое представление, но только, благодаря упражнению, с особенною легкостью; вот почему образы фантазии, которые, как нам кажется, мы храним в своей памяти, (а на самом деле лишь упражняемся в них ча­стым повторением), незаметно изменяются, и мы замечаем это, когда после долгого промежутка времени опять видим старый, знакомый предмет и он, оказывается, не вполне отвечает образу, какой мы составили себе о нем. Этого не могло бы быть, если бы мы хранили в себе совершенно готовые представления. Вот по­чему приобретенные знания, если в них не упражняться, мало-помалу исчезают из памяти, ибо они поддерживаются только упражнением и привычкой; так, например, большинство ученых забывают греческий язык, а художники, вернувшиеся на родину, — итальянский. Этим объясняется и то, что если мы некогда хорошо знали какое-нибудь имя, стих и т. п., а затем в течение мно­гих лет не думали о нем, то мы воспроизводим его с уси­лием; но раз нам это удалось, мы опять получаем его в свое распоряжение на несколько лет, так как упражнение возобновлено. Поэтому, знающий несколько языков должен от времени до времени читать на каждом из них; таким путем он со­хранит свое достояние.

Этим объясняется и то, почему окружающая обстановка и со­бытия нашего детства так глубоко запечатлеваются в памяти: в детстве мы обладаем лишь немногими и преимущественно нагляд­ными представлениями и, для того чтобы занять себя, мы беспре­станно повторяем их. Люди, мало способные к размышлению, делают так в течение всей своей жизни (и притом не только с наглядными представлениями, но и с понятиями и словами); поэтому они, если только нет препятствия в тупости и умствен­ной лени, часто обладают очень хорошей памятью. Наоборот, гений иногда совсем не отличается особенной памятью, как это сообщает о себе Руссо: это можно объяснить тем, что множе­ство новых мыслей и комбинаций не оставляет ему досуга для частых повторений; впрочем, гениальность не легко встречается в союзе с совершенно дурной памятью, ибо большая энергия и по­движность всего мышления возмещают здесь беспрерывное упражнение. Не забудем также, что Мнемозина — матерь муз. Таким [131] образом, можно сказать, что память находится под двумя антаго­нистическими влияниями: с одной стороны, — энергии представляющей способности, с другой стороны, — количества занимающих ее представлений. Чем незначительнее первый фактор, тем не­значительнее должен быть для создания хорошей памяти и другой: и чем сильнее второй фактор, тем сильнее должен быть и первый. Вот почему люди, беспрестанно читающие романы, теряют от этого память: у них, как и у гения, есть множество представлений, которые однако не собственные мысли и комбинации, а чужие, быстро мелькающие сочетания, и которые не оставляют ни досуга, ни терпения для повторения и упражнений; того же, чем у гения компенсируется упражнение, этим людям не доста­ет. Впрочем, надо ко всему этому сделать следующую оговорку: каждый обладает наилучшей памятью в том, что его интересу­ет, и наихудшей — в остальном. Поэтому, часто высокий ум необыкновенно скоро забывает мелочи и случайности обыденной жизни, а также ничтожных людей, с которыми он ознакомил­ся; наоборот, ограниченная голова все это отлично удерживает, и тем не менее первый по отношению к тому, что для него важно и само по себе значительно, обладает прекрасной, даже изумительной памятью.

Вообще же, легко видеть, что мы лучше всего сохраняем такие ряды представлений, которые связаны между собою узами одной или нескольких из указанных категорий оснований и след­ствий; но труднее сохранить те ряды, которые связаны не между собою, а только с нашей волей, по закону мотивации, т. е. сопо­ставлены произвольно. В первом случае для нас облегчает половину труда a priori сознаваемая форма; это, как и вообще всякое познание a priori, вероятно дало повод Платону для его теории, что всякое изучение — только воспоминание.