Отрывок из жизни (Лухманова)/ДО

«Человѣческое счастье лежитъ въ свѣтлыхъ воспоминаніяхъ дѣтства».^[2]

Отрывокъ изъ жизни^[1]
авторъ Надежда Александровна Лухманова

Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 253.

Глава I

Рамка дѣтской жизни. — Няня.

Если мнѣ не измѣняютъ мои дѣтскія воспоминанія, то, въ концѣ царствованія Императора Николая I, Павловскій кадетскій корпусъ помѣщался тамъ, гдѣ впослѣдствіи было Константиновское училище, а теперь находится артиллерійское.

Я родилась въ этомъ зданіи и провела въ немъ свое раннее дѣтство; въ памяти моей навсегда сохранилось впечатлѣніе очень большихъ комнатъ, широкихъ, нескончаемыхъ корридоровъ, громадныхъ лѣстницъ, словомъ, — картина простора, широты, высоты и свѣта. То же самое встрѣтило меня и въ Павловскомъ институтѣ, куда я поступила 8-ми лѣтъ, и это привило мнѣ на всю жизнь потребность простого и холоднаго воздуха; въ маленькихъ теплыхъ комнатахъ я задыхаюсь и начинаю тосковать; даже мысли мои съуживаются и я ощущаю какое-то нервное безпокойство.

Отецъ мой, полковникъ въ отставкѣ, былъ экономомъ Павловскаго корпуса и Павловскаго же института для благородныхъ дѣвицъ. Какъ смотрѣлъ онъ на такую «выгодную» тогда службу, имѣлъ-ли много побочныхъ доходовъ, — не знаю! Я слышала, что отца очень любили всѣ: и офицеры, его товарищи по службѣ, и кадеты и что при немъ не было ни «кашныхъ», ни «кисельныхъ» бунтовъ.

Исторія этихъ «возмущеній», за которыя и былъ смѣщенъ его предшественникъ, такъ часто разсказывалась въ нашей семьѣ, что мнѣ казалось долго, что я даже сама присутствовала при томъ, какъ кадеты, возмущенные тѣмъ, что имъ слишкомъ часто къ ужину подавалась гречневая размазня на водѣ, почти безъ масла, рѣшились, наконецъ, отмстить эконому. Заговорщики явились въ столовую съ фунтиками или мѣшечками, свернутыми изъ толстой бумаги и, наполнивъ ихъ кашей, спрятали въ карманы. Пользуясь тѣмъ, что изъ столовой, находившейся въ отдѣльномъ флигелѣ, приходилось проходить въ дортуаръ мимо квартиры эконома, они сложили всю эту кашу грудой у его двери. Проходившій въ послѣдней парѣ дернулъ звонокъ; дверь отворилъ на этотъ разъ самъ экономъ, поскользнулся на размазнѣ и чуть не скатился внизъ по лѣстницѣ.

Такъ-ли случилась эта исторія — не знаю, но такою именно она представлялась моему воображенію, такою я разсказывала ее всегда въ институтѣ, съ восторгомъ представляя себѣ эконома, плавающаго и захлебывающагося въ размазнѣ.

Кисельный бунтъ выразился тѣмъ, что кадеты не притрогивались къ этому блюду въ теченіе цѣлой недѣли, а экономъ, ведя съ ними борьбу, каждый день угощалъ ихъ киселемъ.

Отецъ навѣрно кормилъ ихъ порядочно. У него въ Павловскомъ корпусѣ воспитывались три племянника, которые впослѣдствіи, когда приходили навѣщать меня уже въ Павловскій институтъ, съ гордостью заявляли мнѣ, что ихъ никогда не били за дядю, а корми онъ худо, имъ такъ намяли бы бока, что — у!!!

Жила моя семья, должно быть, весело и шумно. Когда я вызываю свои самыя раннія воспоминанія, въ памяти моей воскресаютъ какъ бы двѣ совершенно противоположныя картины. Въ одной я вижу очень свѣтлыя комнаты, съ массой гостей, съ зелеными карточными столами, съ роялемъ, за которымъ играютъ, поютъ… Изъ всѣхъ деталей этого великолѣпія яснѣе всего я помню большіе подносы съ конфектами и себя, крошечную дѣвочку, въ нарядномъ платьѣ, съ рыжими локонами, всегда за руку съ своей няней Софьюшкой, которая подводитъ меня то къ тѣмъ, то къ другимъ и, наклоняясь, шепчетъ:

— Цѣлуй ручку у бабушки, сдѣлай реверансъ дяденькѣ, теперь иди прощаться съ папенькой и съ маменькой.

Отца я всегда находила за карточнымъ столомъ и, нисколько не боясь, дергала его за рукавъ до тѣхъ поръ, пока онъ оставлялъ карты, поднималъ меня на руки, цѣловалъ и всегда, несмотря на восклицаніе няни: «барыня не приказали давать имъ вина», подставлялъ мнѣ свой стаканъ, такой тонкій, красивый, широкій, какъ чашка, изъ котораго я съ гримасой и все-таки съ восхищеніемъ отхлебывала шампанскаго, коньяку съ лимонадомъ или теплаго глинтвейна, смотря по тому, что пилъ въ это время отецъ.

— Стыдно, Наденька, — говорила няня, утирая мнѣ ротъ, — мамашенька не велитъ, а вы^[3] все свое…

Но я цѣловала няню Софьюшку, которую обожала всѣмъ своимъ дѣтскимъ сердцемъ, и мы шли дальше отыскивать мать.

Ее мы находили въ томъ залѣ, гдѣ пѣли и танцовали. Она всегда была окружена офицерами, и я невольно пятилась, замедляла шаги и только, подталкиваемая ласковой рукой няни, рѣшалась пройти въ эту группу нарядныхъ гостей и, подъ сухимъ, строгимъ взглядомъ матери, дѣлала какъ можно граціознѣе реверансъ и шептала: «bonne nuit, chère maman!»^[4]

Правая рука матери, тонкая, надушенная, покрытая кольцами, протягивалась мнѣ для поцѣлуя, изъ лѣвой я получала всегда конфетку, или яблоко и, повернувшись, зная, что этимъ кончается все, я, раскачивающимся бѣгомъ, пускалась прочь изъ зала.

Вторая картина рисуетъ мнѣ большую, полутемную кухню, теплую, чистую и полную до сихъ поръ дорогихъ для меня воспоминаній. Должно быть днемъ, во время стряпни, меня въ кухню не пускали, потому что я никогда не помню огня подъ плитой и процесса жаренья и варенья; я помню кухню всегда вечеромъ при свѣтѣ двухъ «пальмовыхъ» свѣчей, стоящихъ на громадномъ кухонномъ столѣ. Себя я вижу всегда сидящей на этомъ-же столѣ. Я представляю изъ себя какъ бы прочный кухонный элементъ, потому что моя няня тутъ же, возлѣ меня, сидитъ на табуретѣ, чинитъ, шьетъ или вырѣзываетъ мнѣ изъ старыхъ картъ лошадей, куколъ, сани, мебель; возлѣ меня, на столѣ-же, но на байковомъ старомъ одѣялѣ (чтобы все-таки не поганить столъ) всегда сидитъ или лежитъ мохнатая, длинноухая Душка, собака, родившаяся въ одинъ день со мною, выросшая почти въ моей колыбели и потому безраздѣльно отданная въ мое владѣніе.

Эта Душка всюду, всегда сопутствовала мнѣ и, вопреки новѣйшимъ теоріямъ о коккахъ и микробахъ, лизала всѣ мои дѣтскія раны въ видѣ ссадинъ, царапинъ или обжоговъ и пила мои слезы, когда обида или гнѣвъ вызывали ихъ потоки на мое лицо.

Пришлый элементъ въ кухнѣ составляли мои братья.

Я была четвертый ребенокъ въ семьѣ, но первая дочь; братья были гораздо старше меня, но погодки между собой. Старшій — красавецъ Андрей, сильный брюнетъ, съ цыганскимъ типомъ лица, вспыльчивый, почти жестокій въ своихъ играхъ, требовалъ всегда во всемъ абсолютнаго себѣ подчиненія и главной роли. Два младшіе брата — Ипполитъ и Ѳеодоръ близнецы, (составлявшіе совершеннѣйшій контрастъ между собою), безпрекословно подчинялись ему во всемъ не только дѣтьми, но и впослѣдствіи, когда всѣ трое были уже офицерами. Не знаю — было-ли тутъ вліяніе отца и матери, или самъ Андрей съумѣлъ такъ высоко поставить свое первородство, но только мы безмолвно, безъапелляціонно признавали его и покорялись ему до тѣхъ поръ, пока судьба не разбросала насъ всѣхъ по лицу земли и не поставила между нами непреодолимыя, чисто географическія преграды.

Ипполитъ, худенькій, необыкновенно подвижной блондинъ, съ пылкой фантазіей въ играхъ, задира и трусъ, чаще всѣхъ попадалъ подъ гнѣвъ матери и расплачивался не только за себя, но и за насъ всѣхъ.

Когда я вспоминаю наше давно прошедшее дѣтство, теперь, когда уже ни отца, ни матери, ни брата Андрея, ни Ипполита нѣтъ въ живыхъ, мнѣ становится горько именно за то, что въ этихъ, встающихъ передо мною картинахъ дѣтства, слезы, розги, сцены необыкновенной вспыльчивости матери, все падало на бѣлокурую голову худенькаго, суетливаго, но добраго и милаго мальчика, какимъ былъ Ипполитъ.

Третій братъ, Ѳеодоръ, былъ необыкновенно толстъ и неповоротливъ; онъ велъ себя примѣрно, ѣлъ много и въ 9 лѣтъ держался еще за юбку своей няни, Марѳуши, уроженки Архангельской губ. Марѳуша обожала его, защищала отъ всѣхъ, какъ коршунъ своего птенца, и нерѣдко вступала чуть не въ рукопашную съ обидчиками ея красавца Хведюшки. Она собственноручно сшила ему халатъ и ермолочку, въ которыхъ онъ, на всеобщую потѣху, и щеголялъ по утрамъ и вечерамъ. Не только у Андрюши, 11-ти лѣтняго мальчика, но и у Ипполита нянекъ уже не было, но Ѳеодоръ надолго сохранилъ свою и уже кадетомъ, прибѣгая домой по субботамъ, прежде всего отыскивалъ ее и кидался въ объятія своей Марѳуши, цѣловалъ ея лицо, грудь, руки, а та, дрожа и захлебываясь отъ слезъ, ощупывала все его тѣло, взвѣшивала на рукахъ и проклинала «аспидовъ», изводящихъ ребенка.

Братья въ нашей кухнѣ, какъ я уже сказала, представляли пришлый и нежеланный элементъ; Андрей и Ипполитъ врывались туда съ шумомъ, гамомъ, требованіями и немедленно изгонялись обратно въ комнаты, къ своей гувернанткѣ или та сама являлась за ними на кухню и уводила ихъ. Ѳедя-же, опять-таки не знаю вслѣдствіе какихъ соображеній, не разлучался съ няней Марѳушей и потому часто появлялся на кухню въ сопровожденіи ее; она подсаживалась къ свѣчѣ и тоже принималась за какую-нибудь работу; Ѳедя примащивался на другой табуретъ и мирно игралъ со мною, причемъ обыкновенно уважалъ мои капризы и требованія.

Столъ, на которомъ я сидѣла, собственно представлялъ изъ себя курятникъ, стѣны его были рѣшетчатыя, полъ усыпанъ пескомъ и на сдѣланныхъ въ немъ жердочкахъ спали нѣсколько куръ и большой красноперый пѣтухъ. Изрѣдка ихъ движенія во снѣ, какой-то неясный шорохъ или тихое хлопанье крыльевъ сообщали полутемной кухнѣ особую таинственную жизнь, что-то невидимое копошилось подо мной и иногда съ бьющимся сердцемъ я, переставая играть, прислушивалась и шепотомъ спрашивала няню:

— Нянечка, это кто такъ дѣлаетъ: крха-крхумъ?

— Пѣтухъ, родная, бредитъ, должно, во снѣ…

— О чемъ онъ бредитъ, няня?

— О деревнѣ небось, тамъ хорошо, привольно, не то, что въ городѣ, въ клѣткѣ жизнь-то!

— А въ деревнѣ хорошо, няня?

— И-ихъ, какъ хорошо, сударыня вы моя! Зимой теперь посѣдки идутъ у насъ, дѣвки въ одну избу понабьются, прядутъ, пѣсни поютъ, хохочутъ, парни въ гости найдутъ, сѣмячекъ принесутъ, жамокъ… Опять свадьбы теперь играютъ… хорошо-о…

И няня, изъ крѣпостныхъ бабушки, доставшаяся моей матери въ приданое, бросала работу и уставляла глаза въ уголъ кухни. Сколько я ее помню, она всегда тосковала о своей деревнѣ, хотя, взятая оттуда съ 10-ти лѣтъ, болѣе уже не покидала Петербурга и свою дочь, родившуюся у насъ, отдала впослѣдствіи въ модный магазинъ и выростила полубарышней, не имѣвшей понятія о крестьянской жизни…

Посреди кухни была самая таинственная и привлекательная вещь: большое желѣзное кольцо, ввинченное въ подъемныя половицы. Когда за него тянули, въ полу мало-по-малу открывалась черная четыреугольная дыра и виднѣлось начало лѣстницы, но куда она вела — этого я никакъ не могла понять. Мнѣ объяснили, что это люкъ, просто люкъ. Въ моемъ дѣтскомъ воображеніи слово это принимало самые фантастическіе образы: мнѣ то казалось, что это подземный садъ, потому что изъ него вытаскивали морковь, зеленый лукъ, огурцы, то напротивъ, — я думала, что это волшебный пряничный домикъ, полный сахара, миндаля, орѣховъ и другихъ сластей; въ то же время слово это было полно и ужаса, потому что няня моя, изъ страха, чтобы я когда-нибудь не полѣзла туда вслѣдъ за нею, увѣряла меня, что тамъ живетъ громадная семихвостая крыса, которая схватитъ меня, какъ только я нагнусь надъ открытымъ подпольемъ.

Когда мнѣ было пять лѣтъ и воображеніе мое настолько развилось, что я могла дѣлать оцѣнку разнымъ вещамъ, то я часто свой страхъ или свое восхищеніе выражала однимъ словомъ: «люкъ». Я говорила «черно, какъ люкъ; страшно, какъ въ люкѣ»; или: «такъ много, много всего хорошаго, точно нашъ люкъ!»

Во время нашихъ вечернихъ сидѣній въ кухнѣ никогда не обходилось безъ того, чтобы няня не говорила Марѳушѣ:

— Подержи дѣтей, я слазаю въ люкъ достать имъ гостинца.

И вотъ, съ замираніемъ сердца, охвативъ руками Душку, я ждала, какъ скрипнетъ подъемная дверь, которую няня тянула за желѣзное кольцо, какъ откроется черная, громадная пасть, въ которой станетъ пропадать мало-по-малу фигура няни со свѣчей въ рукѣ. Мысль о семихвостой крысѣ, о громадномъ, страшномъ подземельѣ, какими-то безформенными призраками носилась въ моемъ воображеніи и я не спускала глазъ съ люка до тѣхъ поръ, пока темнота въ немъ не начинала снова розовѣть и изъ нея не выплывала, наконецъ, возвращавшаяся фигура няни, несшей на этотъ разъ, кромѣ свѣчи, еще и рѣшето, въ которомъ были разные гостинцы.

Что думалъ въ то время братъ Ѳедя, — я не знаю, но мнѣ кажется, что онъ такъ же, какъ и я, вѣрилъ въ семихвостую крысу, по крайней мѣрѣ его большіе голубые глаза выражали такой же ужасъ, какъ и мои, и во время всей процедуры лазанья въ люкъ, онъ сидѣлъ тихо, не шевелясь, прижавшись къ своей Марѳушѣ. Часть лакомствъ отсылалась въ горницы старшимъ мальчикамъ, остальное дѣлилось намъ.

— Няня, крысу видѣла? — спрашивала я.

— Видѣла, сударыня, сидитъ тихо, глазищи большіе и семь хвостовъ шевелятся.

— Няня, она тебя не тронула?

— Нѣтъ, нѣтъ, голубочка, она только на дѣтей бросается.

— Почему на дѣтей?

— Потому что дѣти бываютъ злые, они у нее разъ маленькихъ крысятъ отняли и утопили, помнишь, какъ Андрюшенька котенка?

При воспоминаніи о томъ, какъ братъ Андрей, разсердившись на какого-то дикаго котенка, притащилъ его домой и, несмотря на то, что котенокъ, защищаясь, въ кровь изодралъ ему руки, потопилъ-таки его въ водопроводѣ, Ѳедя начинаетъ плакать, Марѳуша бросается къ нему, утираетъ слезы своимъ передникомъ и прижимаетъ къ груди, шепча:

— Подь, подь ко мнѣ, дитятко, дай рыльце хвартукомъ утру, ишь дитё сердешное, вспомнить звѣрства не можетъ.

Я не плачу, но вцѣпляюсь въ мохнатыя уши Душки и, глядя въ ея круглые, добрые глаза, шопотомъ объясняю ей, что никогда, никогда не обижу ея дѣтей и Андрюшѣ не дамъ обидѣть ихъ и няню попрошу, если можно объяснить семихвостой крысѣ, что я никогда бы не потопила ея дѣтей.

— Вотъ когда енераломъ будетъ мой Хведюшка, — продолжала Марѳа, — онъ тогда задастъ нашему черномазому разбойнику, — и она, шутя, трясетъ кулакомъ въ ту сторону, гдѣ предполагается Андрюшина комната.

— Ну, ужъ будетъ Ѳеденька генераломъ или нѣтъ, — вступается няня Софьюшка, — это еще бабушка на двое сказала, а вотъ, что моя Наденька графиней или княгиней будетъ, это уже вѣрно, ей самъ Царь двери отперъ, вотъ какъ! — и няня, смѣясь цѣлуетъ меня.

Послѣ этой фразы, какъ бы часто она ни была повторена, и я, и Ѳедя, и даже сама Марѳуша пристаемъ къ ней съ разспросами.

Глава II

Императоръ Николай I отворяетъ мнѣ дверь. — Нянинъ разсказъ о страшномъ быломъ.

— И разскажу, и разскажу, — торжественно повторяетъ няня, — сто разъ буду разсказывать, чтобы барышня моя, какъ большая выростетъ, эту честь помнила.

— А, небось, спужалась? — смѣется Марѳуша.

— И Господи! дня три тряслась, все не вѣрила, что такъ мнѣ это и пройдетъ.

— Няня, разсказывай, разсказывай, — пристаемъ мы.

И, одѣливъ насъ лакомствами, няня начинаетъ:

«Гуляли это мы, — Надечкѣ годокъ былъ — не больше, она у меня на рукахъ, Душка съ нами, а щенокъ ея Мумчикъ, что теперь у дяди Коли живетъ, у меня въ карманѣ. Ужъ это мы завсегда тогда такія прогулки дѣлали: безъ щенка ни-ни, лучше и не выноси мою барышню, вся искричится. Вотъ я и придумала: положу въ карманъ ваты побольше, а потомъ посажу Мумчика. Онъ такъ привыкъ, что бывало спитъ въ карманѣ, пока не придемъ въ садъ, ну, а потомъ вынемъ его да къ маткѣ. Она кормитъ его и играетъ съ нимъ, а Надечкѣ — потѣха. Только это нагулялись мы и идемъ, и сколько разъ намъ баринъ говорилъ: не ходите днемъ по парадной швейцарской, а другимъ входомъ, тѣмъ, что въ офицерскія квартиры ведетъ. Ну, а на этотъ разъ, какъ на грѣхъ, барышня моя домой запросилась и я ближайшимъ ходомъ, да черезъ парадную. Подхожу, а къ швейцарской подкатываетъ какой-то генералъ, ну, генераловъ-то мало-ли тутъ мы видаемъ, я иду себѣ, прошла это изъ швейцарской въ корридоръ, а за мною шаги, повернула я голову — вижу пріѣхавшій генералъ идетъ; иду дальше, а дверь-то къ намъ въ корридоръ тяжелая. Я посторонилась, думаю: „генералъ пройдутъ, я не дамъ двери захлопнуться и перейму ее за ними“. А барышня-то у меня на рукахъ сидитъ, личикомъ въ позадъ меня смотритъ и слышу смѣется и рученками генералу знаки дѣлаетъ, а онъ ей — играется, значитъ, съ дитей; только, какъ я это остановилась и хочу переждать, а онъ-то смекнулъ вѣрно, что дверь тяжела, шагнулъ это мимо насъ, веселый такой, да красивый, да высокій, ну, чистый орелъ, дверь самъ отперъ и говоритъ:

— Проходи, нянюшка.

Я говорю:

— Чтой-то, ваше превосходительство, мы позади, пожалуйте. Вы спервоначалу…

А онъ говоритъ:

— Нѣтъ, ребенокъ впередъ!

И подержалъ намъ дверь… Поблагодарила я его, дура:

— Спасибо, — говорю, — ваше превосходительство, — да тутъ-же диву и далась: генералъ-то въ нашъ корридоръ и не пошелъ, а повернулъ отъ дверей направо — въ классы.

Думаю, не знаетъ дороги, жаль не спросила, кого ему собственно надоть-то?.. Только подумала, а въ корридорѣ-то какъ грянетъ: „ура!“, а кадеты-то наши всѣ изъ классовъ гурьбой вылетѣли, только топотъ по всему дому стономъ стоялъ. Какъ услыхала я это… поняла! — Поняла моя головушка побѣдная, что то былъ самъ Государь, самъ Императоръ Николай Павловичъ… и мнѣ, мнѣ-то, рабѣ своей послѣдней, двери подержалъ: „ребенокъ, — говоритъ, — впередъ!“ Задрожали у меня колѣна, просто хоть на полъ садись, еле доволоклась я до дверей нашихъ, мимо меня баринъ нашъ, Александръ Ѳедоровичъ, бѣгомъ пробѣжали, должно, имъ знать дали, на насъ только походя руками замахали.

Господи, Ты Боже мой! А за нами-то Душка, а въ карманѣ-то у меня щенокъ!.. Вѣрите, едва жива, посадила я барышню въ ихнюю кроватку, выложила имъ въ ножки щенка, да сама къ барынѣ бѣгомъ, да въ ноги, слезами обливаюсь… перепугала барыню-то нашу, она подумала, съ дитей что приключилось… разсказала я ей… „Что, — говорю, — мнѣ будетъ?“ А барыня-то наша горячая, по щекамъ меня раза четыре ударила… и по дѣломъ! Не велѣлъ баринъ по парадной… вотъ и наскочила! Я въ ножки кланяюсь, молю — не выдайте!.. Думала, разыскивать станутъ и невѣсть что сдѣлаютъ… пошла въ дѣтскую, за барышней своей ухаживаю и все Богу молюсь: „Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его“… Вернулся баринъ… веселый-превеселый: Царь-Государь въ кухню ходилъ, прямо изъ котловъ кушанье пробовать изволилъ и всѣмъ порядкомъ остался доволенъ, все похвалилъ!.. А про меня — ни слова!.. Барыня тутъ барину все отъ себя и разсказала: и какъ мы шли, и какъ встрѣтили, и какъ игралась барышня съ Государемъ-то нашимъ и какъ отворилъ Онъ намъ самъ двери и сказалъ такъ милостиво, весело улыбнувшись:

— Проходи, нянюшка, ребенокъ — впередъ!

И опосля много, много разъ меня это разсказывать заставляли, цѣльный годъ, бывало, какъ новый гость, такъ сейчасъ меня позовутъ и — разсказывай, да ничего не упускай! И всякій гость, какъ прослушаетъ, такъ и скажетъ:

— Ну, твоя барышня далеко пойдетъ, коли ей самъ Государь Николай Павловичъ двери отперъ!»

— Вотъ и я говорю, — заканчивала обыкновенно няня, принимаясь меня цѣловать, — будетъ моя барышня княгиней, аль графиней, аль еще чѣмъ тамъ больше и не забудетъ свою дуру няньку, такъ что-ли?

Я обнимала ее рученками, цѣловала и обѣщала никогда не забыть!..

Ѳедя игралъ со мною вырѣзанными изъ картъ куклами; мы сажали ихъ въ сани, возили на прогулку, сажали за столы, кормили обѣдомъ и укладывали спать на кровати за ширмами изъ карты, сложенной гармоникой. Обѣ няни шили, изрѣдка перекидываясь словами, въ промежутки которыхъ Марѳуша мурлыкала какую-то пѣсенку; кухня точно дремала, теплая, тихая; на тяжелыхъ полкахъ блестѣли ряды мѣдныхъ кастрюль, вытянувъ въ рядъ свои прямые хвостики; нагорѣвшій фитиль пальмовыхъ свѣчей бросалъ временами невѣрный свѣтъ, дрожалъ, вспыхивалъ и мнѣ казалось, что кастрюли виляютъ хвостиками, ихъ круглыя очертанія представлялись мнѣ выгнутыми спинами какихъ-то странныхъ животныхъ, я вдругъ поражала няню вопросомъ:

— Няня, а кастрюли живыя?

— Господь надъ вами, барышня, кастрюли живыя? Да, вѣдь, онѣ изъ мѣди; Марѳуша-то небось знаетъ, какъ ихъ чистятъ — ея дѣло!..

— А я видѣла, какъ онѣ хвостиками машутъ!

— Выдумаете тоже, — смѣялась Софьюшка, — хвостомъ машутъ!.. Что онѣ, прости Господи, вѣдьмы, что-ли?

— Няня, ты видѣла вѣдьму?

— Наше мѣсто свято! Зачѣмъ ее видѣть… я такъ къ слову… довольно того, что я вашего дѣдушку видѣла, вотъ ужъ не къ ночи будь помянутъ!..

Исторія объ этомъ дѣдушкѣ, богатомъ помѣщикѣ, надъ которымъ была учреждена опека «за жестокое обращеніе», жила въ нашей семьѣ, какъ страшная легенда о человѣческихъ звѣрствахъ и распущенности. Бабушку, жену его, всѣ уважали и любили, она, къ ея счастью, овдовѣла еще молодая и получила немедленно казенное мѣсто начальницы института; единственный сынъ ея, дядя Коля, воспитывался въ лицеѣ, а дочь (моя мать) вышла замужъ по любви за молодого полковника, который бросилъ военную службу и принялъ мѣсто, какъ тогда говорили «доходное», чтобы содержать прилично свою молодую красавицу-жену. Начиная съ дѣтства и до моего замужества, т. е. до самой кончины моей дорогой бабушки, баронессы Доротеи Германовны Фейцеръ-Фр—къ, я все слышала отрывки изъ исторіи жизни моего дѣда и когда разрозненныя звенья эпизодовъ, наконецъ, связались въ моемъ мозгу въ одну страшную, мрачную картину, я пожалѣла то время, пожалѣла тѣхъ, чья жизнь невольно вплеталась въ жизнь этого человѣка-звѣря, пожалѣла и его самого, потому что на него смотрѣли, какъ на чудовище, а это былъ просто душевно больной, можетъ быть, даже родившійся психически ненормальнымъ человѣкомъ, мѣсто котораго было скорѣе въ сумасшедшемъ домѣ, чѣмъ среди общества.

— Няня, дѣдушка былъ очень злой?

— Охъ, родная моя барышня, волкъ лютый, что въ стадо бросается и овецъ терзаетъ, добрѣй дѣдиньки вашего! Онъ все-таки, коли насытится, и лютовать не будетъ, а тому ни день, ни ночь, ни часъ, ни срокъ отдыху не было!

— И тебя онъ билъ?

— Меня? Не то, что билъ, а убилъ-бы, да и хуже того, несчастной сдѣлалъ-бы, кабы не бабушка ваша, барыня моя старая, Дарья Германовна; любила она меня за то, что родилась я вмѣстѣ съ сыномъ ихнимъ Александрушкомъ, который теперь уже померъ; мать моя и кормила его… Большой грѣхъ за меня на душу старая барыня въ тѣ поры приняла, а только безъ этого не спасти-бы ей меня и не быть-бы мнѣ въ живыхъ. Было мнѣ тогда годковъ восемь не болѣе, дѣвченка я была здоровая, бойкая, да румяная, дѣдушка-то вашъ, уѣзжая какъ-то въ Питеръ по дѣламъ, и сказалъ про меня бабушкѣ: «какъ вернусь, такъ Соньку приставлю къ себѣ трубку закуривать», ну, а ужъ барыня знали, что значитъ, коли дѣвченку баринъ себѣ беретъ для этого дѣла. Ничего ему не отвѣтила Дарья Германовна, а только какъ уѣхалъ онъ и меня она ночью съ отцомъ моимъ выслала верстъ за сорокъ, въ другую деревню, гдѣ ейная подруга замужемъ была, а на другой день вышла моя мать со слезами, да всѣмъ и объяснила, что больна я и въ барыниной комнатѣ лежу. И дня черезъ три гробъ сколотили, чурбашку туда положили и въ могилку зарыли, даже попъ отпѣлъ. Пріѣхалъ недѣли черезъ двѣ старый баринъ и ни одинъ человѣкъ ему не выдалъ, что у насъ тутъ было, кто и зналъ, такъ за барыню стоялъ. Знали, что не меня одну, а всякаго, кого могла, спасала она отъ лютости мужа своего. Такъ я два года и прожила въ чужой деревнѣ, у чужой барыни, а тѣмъ временемъ много дѣловъ совершилось: бабушка ваша, Дарья Германовна, въ столицу сбѣжала, до самой Царицы-Матушки дошла, дѣло разобрали, имѣнья всего лишили дѣдушку и такъ тѣмъ самымъ разсердили его, что онъ и умеръ.

Дѣтскій умъ мой, не умѣющій разбираться въ значеніи фактовъ и схватывающій только слова, останавливается, конечно, подъ впечатлѣніемъ бѣгства бабушки.

— Какъ убѣжала? — спрашивала я, — далеко убѣжала? Устала она?

— А вотъ какъ убѣжала! Маменька моя мнѣ все это потомъ разсказывала. Окромя дяденьки Николая Дмитріевича, какъ я вамъ сказала, былъ еще живъ и Александръ Дмитріевичъ! Дѣдушка вашъ черноволосый, что цыганъ былъ, Андрюшенька нашъ весь въ него вышелъ, и Дарья Германовна темноволосая, и маменька ваша, и братецъ ихній, Николай Дмитріевичъ, а Сашенька, вѣдь, вотъ поди жъ-ты! — въ маѣ родился и что цвѣточекъ полевой: весь свѣтлый, волосики желтые, глазки голубенькіе, ровно херувимъ и кротости безмѣрной. Папашенька-то и говорятъ: «старшій, — говоритъ, — сынъ и не въ меня, и не въ мою породу! Я, — говоритъ, — отучу его за юбки-то прятаться». А Сашенька-то и въ правду, какъ завидитъ отца, задрожитъ весь и наровитъ за няньку или за мамашеньку свою схорониться… Ну, и отучалъ! Господи Боже мой, какъ отучалъ! Съ ученья-то съ этого самаго и померъ Сашенька, ужъ подросткомъ былъ… Вотъ его-то смерти бабушка и не вынесла — убѣжала.

— Да какъ же она убѣжала-то? — допытывался Ѳедя.

— А вотъ все по порядку, дойдемъ и до этого… Ужъ коли начала разсказывать, такъ надо все вспомнить. Одно изъ ученій Сашеньки было такое: поставитъ папенька его въ открытое окно, лицомъ въ садъ, на голову ему надѣнетъ шапку теплую, а поверхъ нее ружье положитъ и начнетъ стрѣлять воронъ въ саду, а бабушку-то, Дарью Германовну, въ спальнѣ на замокъ запретъ, ужъ та и молитъ, и проситъ, и рыдаетъ за дверью, а онъ знай себѣ: пафъ, да пафъ, до тѣхъ поръ, пока Сашенька безъ чувствъ на полъ скатится. Толкнетъ онъ его тогда ногой и уйдетъ, а на завтра опять за то же. Гулять пойдетъ, примется ребенка учить плавать, а какъ учитъ? Раздѣнетъ, да въ воду и броситъ, какъ щенка… Только разъ вотъ такъ-то и доигрался… Сидѣлъ Сашенька въ углу комнаты и книжку читалъ, а дѣдушка у окна трубку покуривалъ, да вдругъ и крикнулъ:

«Александръ, ступай въ мою комнату, неси ружье!..»

Барыня и взмолилась:

«Дмитрій Александровичъ, Христомъ Богомъ прошу, не тронь ребенка, дай ему хоть недѣлю отдохнуть, извелся онъ совсѣмъ, по ночамъ не спитъ, горитъ весь»…

«Небось, — говоритъ, — не сгоритъ, а учить надо, зачѣмъ такую дрянь родила!?.»

А бабушка-то молитъ, извѣстно — мать, встала на колѣни и руки цѣлуетъ, а Дмитрій Александровичъ и толкни ее въ грудь…

Съ Сашенькой ровно что случилось! Вскочилъ, побѣлѣлъ, что платъ, затрясся, да къ отцу; глаза-то горятъ, какъ у волченка! «Не смѣй, — кричитъ, — бить маму! Не смѣй!» — и кулакъ на отца поднялъ. — Захохоталъ баринъ, да какъ хватитъ чубукомъ черешневымъ Сашеньку по головкѣ… упалъ тотъ… да такъ и зашелся, словечка не крикнулъ… Что тутъ было, что тутъ было — не приведи Господи! Барыня бросилась къ барину и сорвалось тутъ у нея страшное слово… «коли ты, — говоритъ, — убилъ своего сына»… и Божьимъ проклятьемъ пригрозила! Маменька моя у дверей стояла и все слышала; вбѣжала тутъ она въ комнату, подхватила ребенка на руки и бросилась вонъ, а бабушка за нею… а баринъ кричитъ: «убью, убью, Дарья, убью!» — Побѣжалъ онъ въ свой кабинетъ, схватилъ ружье и бросился за барыней, а та вмѣстѣ съ моей маменькой въ спальню вбѣжали и дверь за собой на замокъ заперли, а дверь-то дубовая, пушкой не расшибешь… Баринъ давай дверь ломать и все кричитъ: «убью, убью, Дарья!..» Сашенька-то очнулся и застоналъ. Маменька моя давай молить барыню бѣжать: «Бѣгите, — говоритъ, — матушка-барыня, Христа ради бѣгите на деревню, тамъ васъ спрячутъ, а къ ночи гнѣвъ у него уляжется и вернуться можно… тѣ дѣти далеко съ мадамой въ лѣсу, а Сашеньку я не выдамъ, да онъ теперь его и не тронетъ»…

Дарья-то Германовна знала, что Сашеньку маменька моя лучше ее самое отходитъ, коль Богъ поможетъ… Перекрестила она его, да изъ окна и выпрыгнула, да садомъ, оврагами на деревню. На ихъ счастье, барыня старосту повстрѣчали, а тотъ мужикъ умный, какъ услыхалъ, въ какомъ ражѣ баринъ находится, до того осмѣлился, что схватилъ барыню за руки, да задами по огородамъ съ нею бѣгомъ, въ самую бѣдную избу, развалящую, бобылки старухи Афимьи. Печки-то, знаете, Марѳуша, небось наши русскія? По субботамъ въ нихъ мужики да бабы парятся, такъ вотъ въ эдакую самую печку и схоронили они Дарью Германовну, заставили ее корчагой старой квасной и заслонку не закрыли и въ избѣ дверь открытой оставили; старуха-то Афимья легла на лавку въ уголъ, подъ образъ и ну стонать, какъ больная… Староста убѣгъ, а черезъ минуту на селѣ ужъ такія страсти стояли, что и не разсказать!

Барину дверь-то маменька моя какъ отперла, потому Сашенька опять чувствія лишился, такъ и увидѣлъ онъ, что барыни тамъ нѣтъ, на сына и не взглянулъ, а замѣтивъ окно открытымъ, самъ въ него прыгнулъ, да — на деревню, что лютый звѣрь. Съ ружьемъ изъ избы въ избу бѣгалъ, подай ему барыню, да и только! Въ воздухъ стрѣляетъ, бабы воютъ, на колѣняхъ на улицѣ стоятъ, ребята ревутъ, за матерей прячутся, дѣвки — кто куда: которая въ лѣсъ, которая на гумно, одна отъ тѣхъ страховъ въ колодезь о ту пору бросилась, такъ и утопла безъ помощи, не до нее всѣмъ было…

Забѣгалъ баринъ и въ избу Афимьи, да та отъ стона слова вымолвить не могла! Видитъ онъ, изба на всѣ вѣтры открыта и окромя больной старухи ни души, онъ туда больше и не вернулся…

До ночи рыскалъ, пригрозилъ: «Деревню, — говоритъ, — сожгу всю, мужиковъ всѣхъ въ солдаты, лобъ забрѣю, а бабъ пытать стану — кожу сдеру!..» Къ ночи вернулся онъ домой, заперся въ кабинетѣ и началъ пить; подъ утро стихъ, видно, сломился, заснулъ…

Барыню-то нашу голубушку крестьяне въ ту ночь на лошадяхъ за сорокъ верстъ къ ейной подругѣ справили, гдѣ и я жила, а та ее сейчасъ на своихъ заводскихъ коняхъ, да къ губернатору самому, тотъ ее дальше да больше, да такъ до столицы, до самого Государя быстро дошла она, да, слышь, въ самыя ножки Царевы-то и упала. Такъ и такъ: извелъ… измучилъ… сына убилъ… Сердце-то матери, извѣстно, вѣщунъ, — угадало… Сашенька-то къ утру того дня преставился… Ангелъ, мученикъ святой! — няня утерла слезы и долго крестилась… — Эта-то смерть только барина и удержала… Слово-то страшное, что Дарья Германовна молвила: что коли убилъ сына… устрашило небось и въ его душѣ осталось… Ни деревню не сжегъ онъ, ни людей не тронулъ, а заперся у себя въ кабинетѣ, въ домѣ-то, что въ могилѣ — всѣ притаились, недѣлю Сашенька безъ погребенія лежалъ: кто безъ отца, матери хоронить господское дитя осмѣлится! Священникъ, батюшка Никаноръ и тотъ не посмѣлъ приступиться, а тутъ гроза и грянула: самъ губернаторъ пріѣхалъ, разныхъ властей понаѣхало… похоронили ребенка… Что тутъ съ бариномъ толковали, чѣмъ его въ резонтъ привели — никому неизвѣстно, а только все онъ узналъ: что сама барыня до Царя дошла, что приказъ есть крестьянъ отобрать отъ него и самому ему срокъ даденъ въ столицу явиться… Маменька моя, да мадама съ дѣтьми: нашей теперешней барыней Надеждой Дмитріевной, да братцемъ ихнимъ Николаемъ Дмитріевичемъ, были отправлены въ Петербургъ.

Ужъ тутъ даже не знаю, какъ и говорить, — задумывалась няня, разводя руками, — разно толковали люди и всѣхъ не переслушаешь: то-ли съ сердцовъ у барина печенка лопнула, съ обиды-ль да съ гордости сердце не выдержало, то-ли самъ на себя онъ руки наложилъ, а только конецъ ему пришелъ близкій: сталъ онъ все пить, да по ночамъ кричать, все ему Сашенька покойный представлялся и на утро нашли его въ кровати у себя мертвымъ.

Вотъ какія страшныя дѣла на деревнѣ у насъ были и какихъ ужасовъ понаглядѣлись люди отъ стараго барина, Дмитрія Александровича. Бывало, маменька моя, царство ей небесное, ночью вскочитъ, вся дрожитъ, по́томъ обливается, баринъ ей приснится — онѣ оттого молодыя и померли, что такими страстями надышались, а то чего имъ не жить? Какъ съ дѣтьми пріѣхали въ Петербургъ, такъ Дарья Германовна ихъ къ себѣ и взяла, а ужъ характеръ старой барыни всѣмъ извѣстенъ: ангелъ по добротѣ.

А теперь вонъ и барыню Надежду Дмитріевну выростили, замужъ отдали и дочушка ейная, моя барышня ненаглядная, у меня на рукахъ; свово мужа схоронила, свою дочку Софью чуть-что ужъ не выростила, время-то не лежитъ, а впередъ бѣжитъ, а только, хоть и дѣвченкой я деревню покинула, все-таки скажу — хорошо тамъ: рѣка, лѣсъ, опять по зорямъ пастухъ играетъ, ой, какъ хорошо!

---

…Такъ-ли, тѣми-ли самыми словами разсказывала моя няня, — не знаю! Но такъ, именно такъ, въ этихъ самыхъ выраженіяхъ, съ этими жестами, съ этою, ясною до мельчайшихъ подробностей обстановкою кухни, запечатлѣлись эти разсказы въ моей памяти. Теперь, на склонѣ моихъ лѣтъ, я ничего не сочиняю, ничего не придумываю; картина дѣтства встаетъ цѣликомъ передо мною и слова льются, какъ подсказанныя. Правда, разсказы эти повторялись при мнѣ часто и въ разное время, потому что жизнь моей няни (бывшей тогда крѣпостной), неотлучно связанная съ моимъ дѣтствомъ, была навѣрно небогата собственными интересами, а потому память ея безпрестанно возвращалась къ яркимъ и страшнымъ картинамъ ея собственной юности.

Глава III

Моя бабушка. — Ипполитова Лыска. — Розги. — Какъ меня спасаетъ бабушка.

Присутствіе наше, т. е. Ѳедино и мое, въ большой чистой кухнѣ, вѣроятно, разрѣшалось матерью (отецъ, очевидно, не игралъ никакой роли въ нашемъ воспитаніи) и мы засѣдали тамъ по тѣмъ вечерамъ, когда не бывало дома гостей и никакой стряпни не предполагалось; обыкновенно же стряпавшій на нашей кухнѣ поваръ, послѣ обѣда, прибравъ все съ помощью Марѳуши, уходилъ въ общее помѣщеніе для всѣхъ служителей при корпусѣ, мать не терпѣла, чтобы безъ дѣла между подчиненными ей женщинами болтались деньщики или другія лица мужскаго пола; даже собственнаго крѣпостного Степку, котораго я мелькомъ видѣла въ голубой ливреѣ, она временно переуступила своей двоюродной сестрѣ Любочкѣ.

Самою свѣтлой, самой красивою, самой любимою личною въ моемъ дѣтствѣ была моя бабушка, та самая Доротея Германовна баронесса Фейцеръ-Фр—къ, которую когда-то старуха Афимья спрятала въ своей печи.

Я слышала впослѣдствіи, что многіе называли мою мать красавицей, и никогда не могла согласиться съ этимъ. Или мать слишкомъ рано отцвѣла, или собственное мое понятіе о красотѣ не подходило къ ней; мать моя была средняго, почти маленькаго роста, очень худощавая брюнетка, съ желтоватымъ цвѣтомъ лица, длиннымъ, очень тонкимъ носомъ, нѣсколько свѣсившимся къ выдающемуся острому подбородку; глаза ея были темные, съ хорошими рѣсницами, но часто мигали и въ нихъ не было широкаго, прямого взгляда; черные волосы ея, раздѣленные на бандо прямымъ проборомъ, всегда были покрыты какимъ-нибудь «фаншономъ»^[5] изъ черныхъ кружевъ. Маленькій ротъ, съ тонкими губами, сжатъ съ выраженіемъ горечи и обиды; очень худые тонкіе пальцы унизаны кольцами… Такою я помню ее въ институтѣ, куда она аккуратно пріѣзжала ко мнѣ по четвергамъ и воскресеньямъ, всегда съ гостинцами, но и всегда съ длинными, строгими нотаціями, превращавшими наши свиданія въ тяжелыя, скучныя минуты; она всегда становилась на сторону классныхъ дамъ, начальницы и учителей и мучила меня нравоученіями.

Въ годы, до вступленія въ институтъ, я ее почти не помню, точно всѣ свиданья мои съ нею были такъ же мимолетны, какъ разсказанные вечера, когда я, въ сопровожденіи няни Софьюшки, появлялась въ освѣщенныхъ комнатахъ, причемъ отца заставала за карточнымъ столомъ, и онъ поилъ меня шампанскимъ, мать — за роялемъ, окруженную офицерами и другими гостями.

Бабушку же свою я помню во весь ея ростъ, съ ея большими карими, строгими и въ то же время необыкновенно добрыми глазами. Ея жесты, походка, улыбка, смѣхъ, голосъ, все, все такъ и стоятъ въ моихъ глазахъ, такъ и звучитъ въ памяти. Бабушка была высокаго роста и такъ ходила, какъ должна была въ моемъ воображеніи ходить царица; бабушку всегда всѣ, начиная съ моихъ отца и матери, боялись, но не страхомъ, а особымъ почетомъ, уваженіемъ, какъ высшее существо; въ ея присутствіи всѣ подтягивались, всѣмъ хотѣлось быть лучше, удостоиться отъ нея похвалы или поощренія. Послѣ смерти мужа, потерявъ состояніе, она приняла казенное мѣсто (которое оставила впослѣдствіи, чтобы жить со своимъ сыномъ Николаемъ Дмитріевичемъ, когда тотъ кончилъ лицей) и все-таки вращалась въ самомъ высшемъ петербургскомъ кругу, при томъ не она, а къ ней ѣздили всѣ, кто только ее зналъ.

Я помню на бабушкѣ платья только трехъ цвѣтовъ: всегда черное, шелковое или бархатное, смотря по обстоятельствамъ, перламутрово-сѣрое въ торжественные дни и бѣлое — въ годовые большіе праздники и въ дни ея причастія (бабушка была лютеранка); ни колецъ, никакихъ золотыхъ вещей я на ней никогда не видала, но кружева ея вызывали кругомъ завистливыя похвалы и удивленіе. Густые волосы бабушки, мнѣ кажется, были всегда сѣдые, красиваго цвѣта стараго серебра, безъ малѣйшей желтизны; причесывалась она съ прямымъ проборомъ гладкими бандо и короткими буклями, скрывавшими уши; лицо ея было всегда блѣдно и бѣло, какъ слоновая кость, лобъ перерѣзывала черная бархатка^[6] въ палецъ ширины; говорили, что бархатка эта скрываетъ глубокій рубецъ отъ нанесеннаго ей дѣдомъ удара. Безъ этой черной, оригинальной полоски я ее никогда не видала; съ нею она лежала и въ гробу.

Къ намъ бабушка пріѣзжала часто и мы при ней всегда были особенно свѣтлые, радостные, не плакали, не ссорились. Она всегда осуждала мою мать за черезчуръ модные наряды, въ которыхъ насъ водили, и за розги, составлявшія одинъ изъ принциповъ нашего воспитанія. Дни, когда меня отпускали къ бабушкѣ, были днями веселыхъ праздниковъ: во-первыхъ, у бабушки былъ сѣрый попугай, который говорилъ, какъ человѣкъ, и давалъ себѣ чесать головку. Была собака Душка № 2, дочь моей Душки, такая же бѣлая съ коричневыми пятнами, мохнатая, добрая и пустолайная; потомъ у бабушки былъ волшебный шкафъ… Когда его дверь открывалась, мнѣ казалось, что онъ вмѣщаетъ въ себѣ все, что необходимо для человѣческаго счастья: въ немъ были стеклянные бокалы съ леденцами, бульдегомомъ^[7], монпансье и какими-то мелкими драже въ видѣ коричневыхъ бобковъ; они таяли во рту, оставляя на языкѣ вкусъ кофейнаго ликера.

Тамъ-же были книги съ картинками и ящикъ съ крупнымъ, круглымъ разноцвѣтнымъ бисеромъ, изъ котораго я нанизывала себѣ ожерелья и кольца. Я никогда не видала бабушку у себя дома безъ работы и тѣ немногія знанія вышиванья, вязанья и шитья, которыя такъ пригодились мнѣ впослѣдствіи, я получила отъ бабушки въ тѣ счастливые часы, которые подъ говоръ Жака и радостный лай Душки я проводила у ея ногъ. Я никогда не слыхала, что бабушка сердилась… Въ минуту неудовольствія она смолкала, глядя пристально и грустно на виноватаго и — этого было довольно: мы, дѣти, въ такія минуты съ плачемъ бросались цѣловать ея руки и просить прощенія; даже непокорный, всѣми балованный красавецъ Андрей обожалъ бабушку и смолкалъ передъ нею.

Бабушка была невольной причиной большой «козьей драмы»^[8], разыгравшейся въ нашей семьѣ незадолго до болѣзни отца и моего поступленія въ институтъ.

Было это такъ:

Не помню, по какому дѣлу, но няня моя была отправлена матерью на нѣсколько часовъ изъ дому. Уже одѣтая, Софьюшка привела меня въ комнату матери и доро́гой, идя по корридору, наказывала мнѣ быть умницей, играть съ куклой, которую я несла въ объятіяхъ, не надоѣдать мамашенькѣ, и ждать, пока она, няня, вернется и придетъ за мною. Я тихо вошла въ большую комнату.

Около окна, за пяльцами сидѣла мать и вышивала. Она была большая искусница и любительница всякихъ канвовыхъ работъ. Подойдя къ матери, я сдѣлала реверансъ и поцѣловала ея руку, она погладила меня по головѣ.

— Ты, Софья, тамъ лишняго не болтай у Любочки (Любочка это была та тетя, у которой жилъ Степка въ голубой ливреѣ), а то тамъ, какъ со своимъ Степкой начнете про деревню, такъ тебя и къ ночи не дождешься.

— Матушка-барыня, да смѣю-ли я…

— Всѣ вы теперь смѣлыя, — тихо и сердито сказала мать, намекая на все больше и больше ходившіе слухи о волѣ. — Подай сюда скамеечку, вотъ ту, поставь ее возлѣ пялецъ и посади Надину. Ты чѣмъ хочешь заниматься? — обратилась она ко мнѣ.

А я уже увидѣла на ея пяльцахъ нѣсколько паръ блестящихъ ножницъ и глаза мои разгорѣлись.

— Позвольте мнѣ, maman^[9], ножницы и карточки, и я буду куколъ вырѣзывать.

— Ну, вотъ и прекрасно! Нянька, подай тамъ со стола разрозненную колоду картъ.

Мать отобрала небольшую пачку и вмѣстѣ съ маленькими ножницами, имѣвшими тупые, закругленные концы, передала мнѣ.

Я, улыбнулась, довольная, задвинула скамеечку подъ самые пальцы, сѣла тамъ, какъ въ маленькой комнаткѣ, помѣстила противъ себя куклу и принялась за вырѣзываніе. Няня, подъ предлогомъ поправить мнѣ платье, нагнулась подъ пяльцы, поцѣловала мои руки и, шепнувъ: «будьте умницы», вышла.

Тогда отъ окна отошла третья особа, выжидавшая терпѣливо, пока мать сядетъ снова за вышиваніе. Это была одна изъ приживалокъ, которыми всегда окружала себя мать; безцвѣтная, безличная Анна Тимоѳеевна, дальше имени которой я ничего не помню, взяла книгу, присѣла около пялецъ и громко продолжала по французски, очевидно, прерванное чтеніе.

Не понимая, конечно, ни слова, я сидѣла тихо, поднимая изрѣдка голову, слѣдя за мелькавшей внизу рукой матери и любуясь длинными концами разноцвѣтныхъ шерстинокъ, висѣвшихъ книзу, какъ борода. Теперь мать шила фонъ одноцвѣтной зеленой шерстью, а пестрые концы шли отъ всевозможныхъ цвѣтовъ, которые она, вѣроятно, чтобы не прерывать работу, оставляла незакрѣпленными. Тогда никакого подобнаго соображенія, конечно, не было въ моей головѣ и, считая эти висѣвшіе надъ моей головой хвостики никому ненужными, я, забывъ и карты, и куклу, усердно принялась отрѣзывать ихъ у самой канвы, чтобы получить какъ можно болѣе длинными. Идиллія эта нарушилась вдругъ раздавшимся въ сосѣдней комнатѣ быстрымъ топотомъ дѣтскихъ ногъ; чтеніе оборвалось, мать нервно вскрикнула, когда въ отворенную дверь вбѣжалъ Ипполитъ. Высунувъ голову изъ-подъ пялецъ, я видѣла его заплаканное лицо и сердце мое забилось отъ страха: вбѣгать въ комнату maman^[9] безъ зова, конечно, не было въ нашихъ привычкахъ.

— Maman, maman^[9], — кричалъ Поля, — Лыску убили, я самъ видѣлъ — солдаты убили Лыску, мою Лыску!

Лыска была рыжая, некрасивая собака, которую Ипполитъ давно уже притащилъ какъ-то съ улицы домой. Мать была всегда добра къ животнымъ и на горячія просьбы мальчика позволила оставить ее въ квартирѣ, съ условіемъ, чтобы та не появлялась въ комнатахъ. Лыска жила въ кухнѣ и, вѣроятно, вслѣдствіе этого обожала комнаты и пробиралась въ нихъ всегда, когда только находила возможность прошмыгнуть незамѣтно. За все, въ чемъ только могла провиниться Лыска, доставалось брату Полѣ, тѣмъ не менѣе онъ былъ нѣжно привязанъ къ собакѣ, дѣлился съ ней всѣмъ и въ отсутствіе матери часами игралъ съ нею и возился. Изъ окна своей комнаты онъ видѣлъ, какъ солдаты палками били что-то рыжее, мохнатое (оказавшееся впослѣдствіе мѣховымъ коврикомъ генеральши). Пылкая фантазія мальчика разыгралась и съ воплемъ и крикомъ онъ бросился за помощью и защитой къ матери.

— Maman^[9], — рыдалъ онъ, весь дрожа, — прикажите отнять отъ нихъ Лыску, мою Лыску; они бьютъ ее палками!

— Что такое? Что такое? — кричала мать, зажимая уши руками. — Гдѣ твоя гувернантка? Гдѣ mademoiselle Marie^[10]? Какъ ты смѣлъ такъ ворваться ко мнѣ?

— Maman^[9], Лыска…

Но въ это время случилось самое неожиданное: Лыска, давно пробравшаяся въ комнату и сладко спавшая подъ диванчикомъ, прикрытая его длинной, шелковой бахромой, вылѣзла оттуда, потягиваясь, сладко зѣвая и виляя своимъ пушистымъ хвостомъ.

— Maman^[9], вонъ Лыска! — крикнула я и захохотала.

Поля бросился къ собакѣ, ухватилъ ее за шею руками и сталъ цѣловать.

— Это онъ нарочно, васъ напугать хотѣлъ! — зашипѣла приживалка.

Этого было совершенно достаточно, чтобы мать, всегда безмѣрно строгая къ Ипполиту, вспылила, схватила его за ухо и потащила изъ комнаты съ крикомъ:

— Это тебѣ такъ не пройдетъ! Такъ не пройдетъ! Розогъ…

Когда черезъ нѣсколько минутъ мать, усталая, красная, еще сердитая (такъ какъ она всегда сама производила экзекуцію) вернулась, то застала меня лежащей на коврѣ въ страшныхъ слезахъ; Лыска была уже выгнана, а Анна Тимоѳеевна разсказала ей, какъ я ее била ногами и руками въ животъ, когда она нагнулась утѣшить меня.

— Господи, какая тоска! Минуты нѣтъ покоя, — сердилась мать, — эту Софью только пошли, такъ она и провалится…

Въ эту минуту приживалка нагнулась поднять клубокъ упавшей шерсти и такъ ахнула, что я моментально вскочила на ноги. Мать тоже взглянула на полъ и всплеснула руками; пестрые кончики шерстинокъ лежали и кучечками и вразбродъ. Она бросилась къ вышиванью и удостовѣрилась, что незакрѣпленные крестики цвѣтовъ начали уже распускаться; приходилось каждый изъ нихъ распарывать до тѣхъ поръ, пока нитка будетъ настолько велика, что ею можно будетъ закрѣпить.

— Нѣтъ, это невозможно! Это невозможно! Эта дрянная дѣвчонка испортила мнѣ всю работу!

Теперь она меня схватила за руку, тащила изъ комнаты и громко кричала: «розогъ!»

Но на порогѣ она встрѣтилась съ входившей бабушкой, изъ-за плечъ которой виднѣлось блѣдное, перепуганное лицо няни Софьюшки.

— Бабушка, ба-буш-ка, ба-ба милая! — рыдала я, цѣпляясь за ея платье, — Лыску солдаты били, а Полю высѣкли, Лыска спряталась подъ диванъ, а я подъ пяльцами красныя ниточки рѣзала; не буду, не буду, никогда не буду, не надо розогъ, ба-ба, ба-буш-ка!

— Да что это такое? Что у васъ случилось?

Бабушка властно взяла меня изъ рукъ матери и передала нянѣ, которая немедленно исчезла со мною въ дѣтской.

Съ леденцомъ во рту, обнявъ за шею няню, я долго еще плакала, а Душка, забравшаяся на столъ, лизала мнѣ уши и глаза. Я разсказывала про пестрыя ниточки, висѣвшія внизъ, просила ихъ отдать назадъ мамѣ, спрашивала, есть-ли у няни еще леденчикъ, чтобы передать Полѣ, котораго больно, больно высѣкли, и сказать Лыскѣ, чтобы она не ходила къ солдатамъ… наконецъ, утѣшенная, помытая, я заснула въ кроваткѣ.

Бабушкѣ, какъ всегда, удалось успокоить мать и выпросить для меня прощеніе. Ипполита-же привела гувернантка и, въ силу педагогики, заставила его тоже просить прощенья, которое онъ послѣ долгихъ нотацій и получилъ.

Глава IV

Шесть разбойниковъ и бабушкинъ подарокъ.

Я могла не знать, какой день былъ, когда стряслись всѣ описанныя событія, но я хорошо знала, что на другой день была суббота. Объ этомъ мнѣ заявили по очереди всѣ три брата, отправлявшіеся въ кадетскій корпусъ за тремя двоюродными братьями: Евгешей, Викторомъ и Сашей, проводившими у насъ всѣ праздники. Каждый изъ мальчиковъ былъ въ эти дни гордъ и преисполненъ презрѣнія ко мнѣ, — дѣвчонкѣ.

— Нянечка, — говорилъ Ипполитъ, — не пускай къ намъ Наденьку, мы можемъ ее ушибить, когда развозимся.

— Не ходи къ намъ, — предупреждалъ Ѳедя, — а то они кадеты сильные, вздуютъ тебя.

— Если ты, нянька, — съ разстановкой заявлялъ Андрей, сжимая кулаки и блестя глазами, — пустишь къ намъ дѣвчонку, такъ ужъ пусть она не реветъ и не бѣжитъ жаловаться, если мы ей бока намнемъ! Сегодня у насъ будетъ большая война, всѣ городскія ворота (двери ихъ классной и большой отцовской канцеляріи, отдававшейся на эти дни въ ихъ распоряженіе) будутъ заперты; я самъ разставлю стражу и буду обходить; женщинъ будемъ разстрѣливать, если будутъ пытаться проникнуть къ намъ. Слышала? — и, грозно сдвинувъ брови, онъ важно прошелъ дальше.

Няня по моимъ шевелящимся губамъ и возбужденному лицу хорошо понимая, какую прелесть имѣетъ для меня эта война, и какихъ страшныхъ усилій будетъ ей стоить удержать меня въ дѣтской и не дать проникнуть туда, за городскія ворота, старается внушить мнѣ достоинство:

— Не больно-то мы и рвемся къ вамъ; какъ бы вы къ намъ не запросились! Мы съ барышней въ кухнѣ сидѣть будемъ, изъ люка разныхъ гостинцевъ свѣжихъ достанемъ, сказки станемъ разсказывать — и, говоря это, она наблюдаетъ за мной, но увы! сердце мое горитъ однимъ желаніемъ быть тамъ, съ мальчишками, съ шестью веселыми разбойниками, крики и хохотъ которыхъ страшно заманчивы.

— Я тоже хочу играть въ войну!.. — кричу я сердито.

— Въ войну! Ты — дѣвочка! — Андрей обертывается, презрительно хохочетъ и подходитъ ко мнѣ. — Знаешь-ли ты, что изъ каждаго осажденнаго города прежде всего удаляютъ женщинъ и дѣтей!? Всегда! Понимаешь? Какъ-же я могу дозволить, чтобы мои войска, которыя будутъ брать сегодня приступомъ городъ, гдѣ запрется Евгеша со своимъ войскомъ, стрѣляли по женщинамъ? Нянька, втолкуй ей это! — и, тряся плечами, какъ генералъ, надѣвшій впервые густые эполеты, онъ уходитъ; за нимъ, полные покорнаго восхищенія, идутъ Ипполитъ и Ѳеодоръ.

Ничто: ни краснобокіе яблочки, ни Душкины прыжки, ни нянина ласка, не могутъ утѣшить меня въ томъ, что я не увижу какъ приступомъ берутъ городъ, какъ Евгеша съ войскомъ будетъ защищаться и я горько плачу, топая ногами отъ безсильнаго гнѣва.

— Натальюшка пришли и что-то принесли барышнѣ отъ бабиньки Доротеи Германовны! — докладываетъ Марѳуша, забѣжавъ въ дѣтскую.

Мигомъ мои слезы высыхаютъ, няня наскоро, мокрымъ полотенцемъ утираетъ мнѣ лицо и оправляетъ вышитый фартучекъ и ленту, связывающую снопомъ мои густые, рыжіе волосы.

Натальюшка — это любимая горничная бабушки, ея ровестница и наперстница, никогда не разстававшаяся съ ней, даже въ ту ночь бѣжавшая вмѣстѣ съ нею за сорокъ верстъ въ чужое имѣніе и оттуда въ Петербургъ.

Тихая, маленькая, сморщенная, выглядѣвшая гораздо старше бабушки, беззавѣтно преданная ей, она являлась всегда къ намъ съ подарками или приглашеніями.

Натальюшка вошла степенная, помолилась на образа, поцѣловала мои руки, потомъ уже поцѣловалась съ няней и разспросила ее, почему барышни личико раскраснѣлось.

---

Когда я впослѣдствіи, имѣя уже своихъ дѣтей, приходила въ столкновеніе съ наемной прислугой, то невольно, съ глубокой благодарностью возвращалась къ воспоминаніямъ о моемъ дѣтствѣ. Кругомъ были крѣпостныя-рабыни, ихъ, вѣроятно, очень рѣдко пускали изъ дому, потому что мнѣ кажется, няня всегда была со мною, и между тѣмъ, я не могу припомнить ни одного грубаго слова, ни одного ворчанья, нетерпѣливаго рванья за руки или за плечи, какъ я часто видѣла это отъ современныхъ нянекъ въ садахъ и скверахъ.

Моя мать требовала отъ прислуги необыкновенной вѣжливости къ намъ, дѣтямъ; заставляла ихъ говорить намъ «вы» и цѣловать наши руки, но мы, покоряясь безсознательно этой «формѣ», дѣтскими сердцами нашими обожали своихъ нянекъ и даже Андрюша, говорившій повелительно и грубо, всегда кончалъ тѣмъ, что бросался моей нянѣ, да и Марѳушѣ на шею, душилъ ихъ въ объятіяхъ и тѣ тоже называя его «нашъ разбойникъ», готовы были покориться всѣмъ его прихотямъ. Ипполита, почему-то нелюбимаго матерью, защищали, прятали и послѣ всякой экзекуціи усиленно ласкали и кормили гостинцами. Вообще между родителями и прислугой было довѣріе: первые вѣрили въ ихъ любовь и преданность, вторые — въ то, что матеріальная ихъ жизнь обезпечена отъ господъ, до гроба, что, родившись при своихъ господахъ, они при нихъ-же и умрутъ. Сколько я помню, у няни была хорошая кровать, груды подушекъ, пестрое одѣяло, большой сундукъ, оклеенный въ крышкѣ картинками и всегда почему-то внутри хорошо пахнувшій яблоками. Она была одѣта всегда въ ситцевое платье (вѣроятно, шерстяныя считались неподходящею роскошью) и бѣлый передникъ; ѣли няни хорошо, хотя отдѣльно на кухнѣ, а за нашимъ дѣтскимъ столомъ служили, стоя за стульями. Ключи отъ сахара, чаю, булокъ были всегда при моей нянѣ и въ люкъ она ходила и брала тамъ, что хотѣла властною рукой. Брани или грубаго обращенія съ людьми я отъ моихъ родителей не слыхала и никогда, обратно, отъ людей, окружавшихъ меня, не слыхала ворчанья или непристойнаго сужденія ихъ господскихъ дѣлъ; напротивъ, намъ внушалась любовь и покорность: «Избави Богъ, мамашенька или папашенька услышатъ!», «Кабы мамашенька не увидѣла слезокъ вашихъ, огорчатся онѣ!» или «охъ, какъ стыдно стало бы, если бы папашенька вдругъ вошелъ!» и такъ далѣе… И не у меня одной, а у многихъ, родившихся при крѣпостномъ правѣ, осталась горячая благодарность, неизгладимая признательность выняньчившимъ, выходившимъ насъ нянямъ. У меня и теперь: и образъ моей няни, и голосъ ея точно гдѣ-то глубоко схоронены въ сердцѣ и въ минуту усталости, тоски и того жуткаго одиночества, которое знаютъ всѣ люди моихъ лѣтъ, когда такъ хочется участья, простой, искренней ласки, обнять кого-нибудь, прижаться къ груди и выплакать накопившуюся «обиду жизни», точно дверь какая откроется въ груди и безъ всякаго намека на прошлое изъ тумана выплываетъ лицо моей Софьюшки и тихо внутри меня просыпаются ласковыя слова, баюкающія, утѣшающія и успокаивающія…

---

Я очень любила Натальюшку, и потому, усѣвшись у нея на колѣняхъ, пока нянечка побѣжала готовить гостьѣ кофе, разсказала ей всю обиду.

— И… и… есть о чемъ плакать, мало вамъ, мое золото, шишекъ-то они поставили въ войнахъ своихъ; забыли, какъ два дня въ кроваткѣ лежали, какъ Викторушка вамъ деревяннымъ мячемъ въ голову угодилъ, тоже васъ тогда съ галдареечки увести не могли, все прыгали глядѣть, какъ одни со двора бомбардировку вели, а другіе сверху защищали крѣпость изъ карточныхъ домиковъ; допрыгались… за дохтуромъ Фердинандомъ Карловичемъ посылали… А кто плакалъ, какъ они заставили своимъ раненымъ корпію щипать, а потомъ оказалось, что корпія-то эта самая — шерсть съ вашей Душки была; весь хвостъ ей, всѣ бока повыстригли, срамъ было собаку на улицу выпустить?.. Оставьте ихъ, барышня ненаглядная, посмотрите лучше, что бабинька-то вамъ прислала; вы такой штучки и не видывали, заграничная, въ швейцарскомъ магазинѣ куплена… Давай, няня, развяжемъ диво-то, что я привезла нашей Наденькѣ…

Вошедшая съ кофеемъ няня поставила на комодъ подносъ и принялась развязывать большой пакетъ.

Изъ тонкой бумаги первыми показались золотые, загнутые рожки, потомъ большіе, блестящіе глаза, головка въ бѣлой шерсти съ розовымъ, длиннымъ ртомъ, широкій голубой ошейникъ съ бантомъ, туловище — блестящей легкой шерсти и четыре стройныя ножки козы — безъ доски, безъ этой противной доски, которая отнимала всякую иллюзію, колесики оказались вдѣланными въ копытца…

Когда это чудо освободилось отъ веревокъ и бумаги, Натальюшка взяла игрушку за поводъ, и о чудо! Коза поѣхала на колесикахъ, передвигая ножками, а когда она нагнула ей головку… нижняя челюсть отдѣлилась и въ комнатѣ ясно прозвучало: «мэ-э-кэ-кэ»…

— Живая? — спросила я шопотомъ.

— Не живая, — гдѣ въ комнату живую пустишь! а сдѣлана на манеръ живой… царская игрушка! вотъ, какъ бабинька васъ утѣшить хочетъ. На улицу съ собой возьмете, такъ всѣ ребятишки за вами побѣгутъ, потому — невидаль!

Я сѣла на полъ возлѣ козы, сперва молча разсматривала ее, тихонько дотронулась пальцемъ до ея чернаго носика, — носикъ былъ сухъ и теплъ, у Душки онъ всегда холодный и влажный, затѣмъ я рѣшилась потянуть ее за морду, — рука моя задрожала и живо отдернулась, когда послышалось новое мэ-э-э-кэ-кэ, и вдругъ я залилась хохотомъ и стала снова и снова уже смѣло тянуть козу за голову; храбрости придала мнѣ Душка, влетѣвшая въ комнату съ прогулки и залившаяся лаемъ, при видѣ козы, — я толкнула игрушку, та покатилась на колесикахъ, передвигая ногами, а Душка отъ страха забилась подъ кровать и оттуда лаяла съ ожесточеніемъ и въ то же время трусливымъ визгомъ.

— Барышня, мамашеньку не обезпокоить бы намъ? Цыцъ, Душка, глупая! Думаетъ, вы себѣ новую собачку завели…

Я уже совершенно освоилась съ козой, цѣловала ее въ самую розовую мордочку и перебирала такъ весело звонившіе бубенчики, которыми былъ убранъ весь ошейникъ. Я, можетъ быть, отдавшись вся радости новой игрушки, забыла-бы и войну, и обиду, нанесенную мнѣ братьями, но няня нечаянно указала мнѣ новый путь къ достиженію завѣтной цѣли.

— Если бы теперь братцы узнали, какая у васъ игрушка, сами бы поклонились, только дай поводить за поводочикъ!

— Нянечка, ты думаешь, они прибѣжали бы теперь ко мнѣ?

— Да только бы узнали, такъ намъ отъ нихъ теперь не отвязаться, всю свою штурму бы забыли!

— Нянечка, милая, — я обняла ее за шею, — нянюшка, золотая!

— Да, что вы, что моя барышня золотая, въ чемъ дѣло?

— Нянечка, пойдемъ къ нимъ, покажемъ мою козу, только покажемъ…

— Милая барышня, — вступилась Натальюшка, — не мальчиковская эта игрушка, всѣ-то шестеро какъ налетятъ, такъ и не сдобровать въ ихнихъ рукахъ эдакой заграничной штучкѣ; ужъ показывать-ли? Не повременить-ли денька два, покуда кадеты-то не уйдутъ къ себѣ въ корпусъ?

Но мнѣ уже такъ страстно хотѣлось идти туда сейчасъ и доказать имъ, что я вовсе не плачу, не скучаю безъ нихъ, что у меня такая игрушка, какой они и не видали никогда; я продолжала умолять и няню, и Натальюшку до тѣхъ поръ, пока онѣ не согласились.

— Ну, хорошо, что съ ней подѣлаешь, ужъ коли чего захотѣла, не отступится… бабинькинъ карахтеръ, — смѣясь замѣтила Натальюшка, — сведи Софьюшка ее къ братьямъ, пусть похвастается козочкой… а я прощусь съ вами, да и домой, спасибо на кофеѣ, Софьюшка, — она снова расцѣловалась съ няней. — А бабинькѣ-то что сказать?

— Бабушкѣ скажи, Натальюшка, что я къ ней съ козой въ гости пріѣду, что я теперь съ козочкой и спать буду; вотъ — Душка на креслѣ возлѣ, а козочку въ кровать возьму, такъ, — и я показала, какъ собираюсь спать въ объятіяхъ съ козой.

Глава V

Козья драма.

Черезъ нѣсколько минутъ я, вся сіяя отъ предстоящаго торжества, шла черезъ корридоръ къ дверямъ комнаты, папиной канцеляріи, которая была по пути къ половинѣ мальчиковъ. За собою я вела козу, безпрестанно оглядываясь на нее. Душка, уже начинавшая понимать неопасность своей соперницы, шла за нами, косясь на игрушку и время отъ времени обнюхивая ея шерсть; единственное, что еще пугало ее и приводило въ сомнѣніе, это блеяніе, которое заставляло ее немедленно поджимать хвостъ, отскакивать въ сторону и заливаться лаемъ. За нами шла няня.

Дойдя, мы остановились и, какъ заговорщики, посмотрѣли другъ на друга.

— Заперлись, — прошептала няня, тронувъ дверь за ручку.

— Кто тамъ? — послышался звонкій голосокъ брата Ипполита. — Городскія ворота заперты и безъ пароля никто не пропускается. — Пароль?

— Ишь-ты! Воинъ… — улыбнулась няня, — ну-ка, Надечка, потяните козу за голову.

— Мэ-э-э-кэ-кэ! — отчетливо, громко раздалось по пустому корридору.

— Кто это? Что это? А! — слышались восклицанія Поли, метавшагося за дверями; въ щель подъ дверью раздалось фырканье и ворчанье; очевидно, этотъ постъ защищала съ нимъ Лыска.

— Мэ-э-э-кэ-кэ, — заливалась коза.

Дверь быстро открылась, въ ней показался Ипполитъ, подпоясанный поверхъ своей сѣренькой курточки какимъ-то фантастическимъ, краснымъ шарфомъ. На головѣ его былъ игрушечный киверъ Павловскаго полка, въ рукахъ ружье. Лыска, ощетинившись, съ открытой пастью, бросилась на козу, но тотчасъ-же, какъ я двинула игрушку впередъ и та, передвигая ножками, покатилась, отскочила за брата и залилась трусливымъ лаемъ, совершенно не понимая, какого рода звѣрь былъ передъ нею.

— Нянечка, подержи ружье и каску!

И, сдавъ военные доспѣхи, Ипполитъ усѣлся самымъ миролюбивымъ образомъ около козы и точно такъ же, какъ и я, въ первую минуту съ восторгомъ сталъ осматривать ей ротъ, рожки, глаза, бубенчики и заставлять блеять.

Въ это время за противоположной дверью раздались дикіе крики, команда Андрея, выстрѣлы бумажныхъ пистоновъ и въ канцелярію, вдругъ, ворвались Ѳеодоръ, въ халатѣ и ермолкѣ, изображавшій турка, Евгеша, въ кадетскомъ мундирчикѣ, съ саблей, въ кавалергардской каскѣ; ихъ преслѣдовали Викторушка, Саша и Андрей. При видѣ Ипполита, сидящаго на полу, и нашей группы, Андрей разразился страшными криками.

— Измѣна! Городскія ворота отперты, женщины впущены… разстрѣлять!!!.. Раз-стрѣ… — онъ, вдругъ, запнулся, увидѣвъ козу.

Тутъ-же, на корридорѣ, у дверей, всѣ шесть мальчиковъ разглядывали и тянули другъ у друга невиданную игрушку. Къ моей радости и гордости, больше всѣхъ ею восхищался Андрей и, вдругъ, обратился ко мнѣ:

— Знаешь что, дѣвочка, я могъ-бы забрать тебя съ нянькой въ плѣнъ, а козу твою отобрать, какъ военную добычу… да ты не реви, я, вѣдь, ее отъ тебя не отнимаю, а вотъ, — хочешь играть съ нами?.. Ага, смѣешься? то-то! Нянечка, ступай къ себѣ. Надечка останется съ нами… и съ козой.

— Нѣтъ, батюшка, Андрей Александровичъ, ужъ этого я никакъ не могу: изобидите вы Надечку и козочку поломаете.

— Вотъ выдумала! Надюшка, развѣ я обижалъ тебя когда?

И я, забывъ всѣ шишки, толчки и обиды, съ просіявшимъ лицомъ и дрожа при мысли, что няня не оставитъ меня въ такомъ веселомъ обществѣ, бормотала, заикаясь:

— Нѣтъ нянечка, нѣтъ, милая, оставь; Андрюша никогда, никогда не обижаетъ!

— Не могу, барышня, не могу! ишь палокъ-то у нихъ, и ружья, и сабли… нѣтъ, не могу!..

— Нянька, мы и въ войну не будемъ играть, хочешь къ тебѣ въ комнату снесемъ всѣ наши доспѣхи, тамъ арсеналъ сдѣлаемъ? — Андрюша не выпускалъ изъ рукъ рога козочки. — Вотъ, мы будемъ играть въ Робинзона, тамъ безъ козы нельзя.

— Въ Робинзона! Въ Робинзона!

Всѣ оказались въ восторгѣ отъ новой затѣи.

— Мы постелемъ на полъ зеленое сукно съ канцелярскаго стола, это будетъ лужайка. Надя станетъ пасти на ней козу, доить и приносить намъ молоко. Хочешь, дѣвочка?

— Такъ-то такъ, Андрей Александровичъ, да какъ-же безъ меня-то барышня?

— Нянечка, — выступилъ Евгеша, самый любимый изъ моихъ двоюродныхъ братьевъ, — я тебѣ отвѣчаю за Наденьку, слезинки не будетъ у нея, мнѣ-то довѣряешь?

— Ужъ если я сказалъ, — перебилъ его Андрюша, — что не трону, такъ и не трону; слово честнаго солдата, я беру ее подъ свое покровительство!

— Няня, оставь ее намъ, — тянули меня за руки Ипполитъ и Ѳедя.

— Ну, ужъ хорошо, хорошо, когда вы шесть мальчиковъ, такихъ большихъ и умныхъ, обѣщаете мнѣ не обидѣть ребенка, надо же повѣрить вашей совѣсти; я рада заняться, мало-ли у меня дѣловъ-то? Только ужъ, ежели что, сохрани васъ Боже, я за Наденьку знаете какъ съ вами поступлю… — и няня, еще разъ оглядѣвъ всѣхъ мальчиковъ, наконецъ ушла.

Я, въ сопровожденіи козы, наконецъ, проникла за городскія ворота и когда Андрюша не только заперъ ихъ за нами, но даже повернулъ ключъ, мы безпечно шли впередъ, не задумываясь надъ тѣмъ, такъ-ли весело и спокойно мы выйдемъ обратно.

Нянечка не устроила у себя арсенала и не отобрала оружія, не подозрѣвая, какую роль будетъ играть оно при Робинзонѣ.

Какъ все началось хорошо и весело!

Разсмотрѣвъ козу со всѣхъ сторонъ, заставивъ ее ходить и блеять, Андрей кивнулъ головой и сказалъ:

— Хорошая штучка!.. Голосъ-то у нея гдѣ? — онъ нахмурилъ свои красивыя, правильныя брови и, подумавъ, самъ себѣ отвѣтилъ, — ага! понимаю… тутъ! подъ голубымъ галстухомъ, — да, — онъ растягивается и собирается, какъ гармонія… Хорошо! примемъ къ свѣдѣнію…

Ломберный столъ былъ поваленъ на полъ ножками вверхъ; онъ изображалъ плотъ, на которомъ, упираясь палкой въ полъ, плылъ одинокій, печальный Робинзонъ. Съ нимъ было только оружіе, припасы, порохъ, коза и собака, которыхъ онъ спасъ съ разбитаго корабля.

Мы въ это время сидѣли всѣ на диванѣ, повернутымъ спинкою въ комнату, такъ какъ онъ изображалъ скалу, а мы дикихъ, слѣдившихъ изъ-за этой засады за приближеніемъ къ намъ несчастнаго бѣлаго. Ипполитъ, воображеніе котораго всегда страшно разыгрывалось, уже воткнулъ въ свои спутанные, курчавые волосы два гусиныхъ пера, выхваченныя мимоходомъ изъ канцелярской чернильницы. Онъ, изображая радость дикаря, съ необыкновенными кривляньями прыгалъ по дивану, наступалъ намъ на ноги, получалъ толчки и не обращалъ ни на что никакого вниманія. Ѳедя то сопѣлъ, уткнувшись подбородкомъ въ спинку, то, надувъ щеки, изображалъ изъ себя вѣтеръ, потому что тогда, объявилъ онъ, была буря. Евгеша пояснилъ мнѣ всѣ дѣйствія Андрея: вотъ онъ причалилъ, оступился, упалъ въ воду, вскочилъ… коза не хочетъ идти, боится воды, онъ долженъ ея тащить… И дѣйствительно, коза съ тупымъ стукомъ повалилась на полъ, и Андрей тянулъ ее за веревку.

— Не надо! Не надо! — завизжала я во все горло…

— Вотъ глупая, — замѣтилъ Робинзонъ, — развѣ ты не понимаешь, что за вѣтромъ мнѣ ничего не слышно! Ѳедюкъ, дуй сильнѣй!

Ѳедя былъ багровый отъ усилія, въ это время козу подняли, и я перестала волноваться.

Теперь Робинзонъ выстроилъ себѣ палатку изъ кадетскихъ шинелей, онъ жилъ тамъ со своей собакой (Лыска выступила на сцену), коза паслась на зеленомъ сукнѣ. Нашъ отрядъ переселился въ самый дальній уголъ комнаты; за нами лежали поваленные стулья, изображавшіе тѣ лодки, на которыхъ мы, дикари, пріѣхали на этотъ островъ. Начался необыкновенный гамъ и шумъ; мы плясали воинственный танецъ и пѣли страшныя воинственныя пѣсни, — вродѣ: «ого-го съѣмъ! ого-го всю кровь выпью! въ черепѣ буду кашу варить!» и т. д. Все это выкрикивали кадеты, которымъ я вторила съ восторженнымъ визгомъ, стараясь перенять голосъ ихъ и жесты. Наши плѣнники: Ипполитъ и Ѳеодоръ лежали связанными; костеръ былъ сложенъ, ножи наточены… тутъ произошло небольшое разногласіе: Ѳеодоръ по роли былъ Пятница и долженъ былъ, развязанный нами, бѣжать и спасаться у Робинзона; Ипполита-же рѣшили зажарить и съѣсть, но онъ рѣшительно воспротивился этому, объясняя, что когда человѣка съѣдятъ, то его уже нѣтъ, а онъ желаетъ продолжать играть. Евгеша и Викторъ не могли съ нимъ сладить; онъ такъ дрался ногами, что чуть не разбилъ имъ носы; завязалась такая свалка, что Робинзонъ, быстро превратившійся въ авторитетнаго брата Андрея, перескочилъ стулья и объяснилъ, что если Ипполитъ не дастъ себя сжарить, то онъ немедленно выгонитъ его изъ игры; если-же, напротивъ, онъ будетъ съѣденъ, то никто не помѣшаетъ ему продолжать играть, такъ какъ теперь его имя «Боевое перо»; ну, «Боевое перо» и съѣдятъ, а онъ будетъ потомъ продолжать играть подъ названіемъ «Змѣиный зубъ», и это будетъ онъ-же, но совсѣмъ другой дикій, который пріѣдетъ съ новыми лодками и начнетъ настоящую войну противъ Робинзона. Этимъ объясненіемъ было все кончено; Ипполитъ покорился своей участи, Робинзонъ снова мирно гулялъ по полю съ козочкой, которая весело блеяла. Игра шла дальше: Ѳедоръ былъ уже Пятницей; растерзанное и помятое въ борьбѣ «Боевое перо» превратилось въ «Змѣиный зубъ» и наша партія дикарей, вооруженная палками и копьями, снова высаживалась на берегъ, на этотъ разъ съ тѣмъ, чтобы вступить въ борьбу съ поселившимся на островѣ бѣлымъ. Мы напали; завязалась страшная схватка, имущество Робинзона было расхищено, палатка разнесена и, наконецъ, все дѣйствіе сосредоточилось на козѣ; это была самая цѣнная добыча. Робинзонъ отбивался и уносилъ ее, перекинувъ черезъ плечо и прикрывая своимъ тѣломъ. Пятница помогалъ ему, но не успѣвалъ на своихъ толстыхъ, короткихъ ножкахъ за быстрымъ шагомъ повелителя: бѣдный рабъ только цѣплялся за бока и хвостъ козы, отчего въ рукахъ его оставались клочки бѣлой шкурки. Евгеша и Викторушка съ криками преслѣдовали Робинзона, стараясь отнять добычу, Ипполитъ вертѣлся подъ животомъ у козы и наконецъ, изъ-подъ низу умудрился захватить ея рогъ. Саша тянулъ за заднія ноги, а я, ничего не видя, съ какой-то чалмой, закрывавшей мнѣ полъ лица и залѣзавшей кистями въ ротъ, съ ружьемъ въ рукахъ, все бѣжала куда-то впередъ, кричала, командовала, влѣзала на стулья, скатывалась съ опрокинутаго дивана, пока, наконецъ, едва дыша, усѣлась на полъ, сбросила съ головы чалму и… увидѣла шесть мальчиковъ, державшихъ каждый въ рукахъ по куску козы.

— Нянечка, нянечка! — вырывается у меня крикомъ, — ко-за, ко-о-за-за-за!

Крикъ мой былъ до того неистовъ, что мальчики очнулись и подбѣжали ко мнѣ; у одного въ рукахъ была ножка, у другого часть бока, бубенчики, рожки; Андрей держалъ голову съ частью голубого банта, изъ-подъ котораго торчала изогнутая, переломанная пружина, та самая, которую онъ рѣшилъ «принять къ свѣдѣнію».

Андрей швырнулъ эту голову мнѣ въ ноги и крикнулъ оскорбленнымъ голосомъ:

— Я такъ и зналъ, что эта дѣвчонка испортитъ намъ всякую игру, мало-ли какія бываютъ случайности, на войнѣ и людей убиваютъ, — и, поднявъ меня съ полу, онъ приказалъ, — держи передникъ; на, вотъ твоя коза…

Онъ сложилъ мнѣ всѣ разрозненныя части, провелъ за плечо черезъ классную, канцелярскую, вывелъ за городскія ворота, снова щелкнулъ ключомъ и до меня долетѣлъ его крикъ:

— Ребята, по мѣстамъ, начинается война!

— Нянечка, нянечка! Ко-за, ко-о-за-за-за! — огласился корридоръ новымъ воплемъ, и когда няня, обезумѣвшая отъ страха, подбѣжала ко мнѣ, я стояла передъ ней грязная, опухшая отъ слезъ; лента исчезла съ головы и рыжіе локоны вихрями торчали во всѣ стороны; батистовое платьице, бѣленькое, съ голубыми горошинками представляло изъ себя однѣ лохмотья; сквозь дыры передника выглядывала одна козья нога.

— Господи! — могла только вскрикнуть няня, схватила меня на руки и помчалась въ дѣтскую.

Въ дѣтской было полутемно; въ углу, у образа Божіей Матери горѣла лампада, да на столѣ, около няни стояла свѣча, заслоненная отъ меня какою-то картинкой. Послѣ катастрофы съ козой, няня умыла меня, причесала, убаюкала и уложила въ кровать, но теперь я проснулась и… снова залилась слезами.

— Господи Ты, Боже мой! Вотъ горе нажила себѣ, — вздыхала Софьюшка, — ну, что я буду дѣлать, захвораетъ дитя! И барыни, какъ на грѣхъ, нѣту дома; пойду хоть папеньку просить, чтобы пришелъ васъ утѣшить…

Глава VI

Отецъ. — Золотой мячикъ. — Волшебныя кладовыя. — Живая коза.

Отца мы очень любили; безспорно, что любили и мать, но ее мы побаивались, она всегда была слишкомъ нарядна, не допускала насъ ни бросаться ей на шею, ни теребить за платье, взыскивала за малѣйшій безпорядокъ въ туалетѣ или за рѣзкость манеръ; но что стѣсняло насъ больше всего — это ея требованіе, чтобы мы говорили съ ней по французски, для чего и ко мнѣ каждый день на одинъ часъ приходила гувернантка, занимавшаяся съ мальчиками, и учила меня тѣмъ коротенькимъ, безсодержательнымъ фразамъ, которыми умные дѣти здороваются, прощаются, благодарятъ и просятъ. Эти маленькія фразы сдерживали насъ больше, чѣмъ всякія требованія и наставленія; по французски нельзя было ни кричать, ни капризничать, ни вообще распространяться, поэтому мы, дѣти, всегда при матери умно молчали или повторяли, какъ попугаи, отвѣты, которые она сама за насъ составляла на свои-же вопросы; только Андрюша, всеобщій любимецъ и гордость, немедленно переходилъ на русскій языкъ и нерѣдко увлекалъ за собою и насъ до тѣхъ поръ, пока строгая фраза: «ne bavardez pas russe»^[11] не сокращала наши языки. Съ отцомъ было совсѣмъ не то: встрѣчая его въ корридорѣ, приходя къ нему въ кабинетъ, мы вѣшались ему на шею, цѣловали лицо, волосы, требовали гостинцевъ, подарковъ, разныхъ льготъ до тѣхъ поръ, пока онъ, наконецъ, не произносилъ:

— Ну, хорошо, я пошлю за мамашей и все, что она позволитъ, я сейчасъ-же вамъ дамъ и сдѣлаю!..

Андрей относился къ этой фразѣ индифферентно, Ѳедя спокойно, потому что во всемъ онъ былъ чрезвычайно благоразуменъ; у меня и у Ипполита обыкновенно падалъ весь энтузіазмъ: онъ, страшно трусившій матери, немедленно убѣгалъ, отказываясь отъ всего, я-же закладывала руки за спину и укоряла отца:

— Если вы, папаша, хотите жаловаться мамашѣ, такъ я къ вамъ и ходить не буду; я никому не жаловалась, когда вы раздавили мой золотой мячикъ.

Гибель этого золотого мячика былъ мой постоянный упрекъ отцу и хотя онъ всегда хохоталъ при этомъ воспоминаніи, тѣмъ не менѣе считалъ себя въ долгу у меня и откупался за упрекъ всевозможными жертвами.

Дѣло въ томъ, что бабушка привезла намъ когда-то четыре летающіе шара изъ тонкой резины точно такіе, какъ продаютъ и теперь, привязанные за веревочку, но тѣ были золоченые и произвели необыкновенный эффектъ. Всѣ эти шары кончили самой разнообразной смертью: мой погибъ раньше, чѣмъ я успѣла насладиться игрою съ нимъ. Какъ только я получила его и нянька привязала ему длинный хвостъ, позволявшій летать до самаго потолка нашей, очень высокой комнаты, въ дѣтскую вошелъ отецъ.

— Ого-го, какой у тебя чудный шаръ! Кто тебѣ его подарилъ?

— Бабушка… А онъ, папаша, ужасно упрямый, ни за что не хочетъ сидѣть на полу, — вотъ посмотрите.

Я притянула шаръ за ниточку, положила на полъ и придерживала рукой; моя дѣтская рука была слишкомъ мала, шаръ подался въ сторону, выскользнулъ и немедленно поднялся на верхъ.

— А вотъ хочешь я сейчасъ сяду на твой шаръ и полечу къ потолку?

Мысль, что мой отецъ, высокій, плотный, казавшійся мнѣ громаднымъ, вдругъ сядетъ на шаръ и полетитъ на немъ къ потолку, привела меня, конечно, въ восторгъ; я начала прыгать кругомъ него и кричать:

— Не полетите! Не полетите! Вамъ будетъ страшно!..

— А вотъ увидишь, сейчасъ полечу!

Отецъ притянулъ шаръ и, придерживая его одной рукой, сталъ дѣлать видъ, что садится на него. И вдругъ, не удержавшись, отецъ дѣйствительно шлепнулся на полъ, раздался страшный трескъ и шара не стало.

Увидя это страшное исчезновеніе, я начала топать ногами и кричать:

— Гдѣ-же мой золотой мячикъ? Золотой мячикъ?

Няня, закрывъ лицо передникомъ, смѣялась до слезъ.

Когда отецъ, полетѣвшій самымъ естественнымъ образомъ внизъ, а не наверхъ, всталъ, то полы его сюртука были мѣстами позолочены, а на паркетѣ лежалъ грязный свернутый комочекъ лопнувшей резины.

— Шаръ былъ гадкій, онъ лопнулъ; я куплю тебѣ другой… — сказалъ смущенный отецъ.

Но я, не желая признавать въ этомъ комочкѣ моего шара, долго не понимала, куда онъ дѣлся и продолжала требовать мой, тотъ самый, на которомъ сейчасъ сидѣлъ папаша.

Отцу оставалось одно — идти къ мальчикамъ и постараться купить у нихъ шаръ, но увы! Андрей разстрѣлялъ свой шаръ, и онъ былъ въ такомъ-же состояніи, какъ и мой; шаръ Ипполита пропалъ безъ вѣсти, потому что Андрюша научилъ привязать его на дворѣ къ хвосту какого-то котенка, а за первое покушеніе взять шаръ у Ѳеди, Марѳуша такъ яростно набросилась на отца, «завсегда обиждающаго Хведеньку», что тотъ быстро ретировался снова ко мнѣ и мы помирились съ нимъ на его обѣщаніи брать меня цѣлую недѣлю въ кладовыя на выдачу провизіи кадетамъ.

Въ такіе дни, какъ бы то ни было рано, стоило нянѣ подойти къ моей кровати и сказать: «барышня, папенька идутъ въ кладовую», какъ я вскакивала веселая, безъ малѣйшей сонливости, быстро мылась и одѣвалась, пила свое молоко и затѣмъ нетерпѣливо ждала у дверей, когда раздадутся шаги и, по мѣрѣ того, какъ звукъ ихъ приближался, лицо мое все расплывалось улыбкой, а ноги нетерпѣливо начинали топтаться на одномъ и томъ-же мѣстѣ.

Отецъ входилъ, поднималъ меня до себя, цѣловалъ, затѣмъ бралъ меня за руку и мы шли.

Какъ я любила отца!

Его рука была широкая, большая и нѣжная; я шла и изрѣдка цѣловала ее, прижималась къ ней щекою и когда поднимала при этомъ голову, то встрѣчала большіе, сѣрые, всегда такіе веселые и ясные глаза.

Въ этихъ глазахъ было столько доброты и въ то-же время тамъ, въ глубинѣ точно скрывался смѣхъ.

Потомъ, когда прошло много, много лѣтъ послѣ этихъ прогулокъ по нескончаемымъ корридорамъ, когда отецъ разбитый параличомъ (онъ жилъ болѣе 20-ти лѣтъ послѣ перваго удара), сидѣлъ въ своемъ креслѣ и писалъ лѣвою рукою письма и счета, я, съ моими дѣтьми, его внуками любила сидѣть у его ногъ и, какъ прежде, держала въ рукахъ его руку, безсильную, парализованную и все-таки старавшуюся легкимъ пожатіемъ выразить мнѣ свою ласку, я также цѣловала ее, прижималась щекой, поднимала голову и видѣла тѣ же ясные, сѣрые глаза, полные необыкновенной доброты. И до самой смерти, пока не закрылись эти дорогіе глаза, въ глубинѣ ихъ свѣтился все тотъ-же веселый и добрый взглядъ на жизнь и на людей…

Густые, вьющіеся волосы отца были рыжеватаго оттѣнка, онъ причесывалъ ихъ на боковой проборъ; брови были темнѣе, также, какъ и короткія бачки; густые и мягкіе усы закручивались колечками у угловъ рта, бороды онъ не носилъ. Эта красивая голова сидѣла на короткой, плотной шеѣ; роста онъ былъ большого, широкъ въ плечахъ и нѣсколько сутуловатъ. Доброта его была необыкновенная: отказать кому-нибудь въ просьбѣ было для него гораздо тяжелѣе, нежели не получить просимаго многимъ изъ тѣхъ, которые обращались къ нему.

Переходя корридоры, сѣни, спускаясь по площадкамъ лѣстницъ, мы, наконецъ, попадали въ кладовыя, около которыхъ отца ждали какіе-то люди. Тутъ начиналось сказочное царство бочекъ, мѣшковъ, ящиковъ, изъ которыхъ отмѣривалась и отвѣшивалась провизія, причемъ всегда повторялась одна и та же исторія: я, замѣняя соотвѣтствующую своему вѣсу гирю, становилась на одну доску вѣсовъ, съ добавленіемъ для необходимой тяжести настоящихъ гирь, красивыхъ комочковъ съ ушами, которыя мнѣ почему-то очень нравились, а на другую доску клали отвѣшиваемую провизію. Возвращалась я изъ этихъ раннихъ путешествій всегда съ кармашками фартука, набитыми изюмомъ, миндалемъ, а иногда и стрючками гороха или молодой морковкой. Всѣ эти незатѣйливыя лакомства въ изобиліи хранились въ нашемъ люкѣ у семихвостой крысы, но это было не то, это давалось мнѣ отцомъ, давалось съ такой особой лаской и любовью, причемъ дозволялось въ мѣшки и кадки погружать голыя до локтя мои дѣтскія лапки и выбирать.

Няня знала, что съ этихъ прогулокъ меня надо встрѣчать съ мокрой губкой, полотенцемъ и чистымъ передникомъ и никогда не сердилась за это.

---

Няня вернулась въ дѣтскую съ отцомъ; едва заслышавъ его шаги, я уже выхватила изъ-подъ подушки, спрятанныя тамъ козьи ножки и рожки и протягивала ихъ, не имѣя силъ высказать свое горе.

— Это что же такое? Это отъ той козы, что прислала тебѣ бабушка? — спрашивалъ отецъ, усаживаясь около моей кровати. — Ахъ, они, разбойники! Ты говоришь, няня, Андрюша?

— Гдѣ ихъ, батюшка баринъ, разберешь; видно всѣ шестеро рвали, вы посмотрѣли бы на что сама барышня была похожа: однихъ волосиковъ я съ шейки цѣлый пучокъ собрала, — должно быть и съ ними-то они не лучше поступали…

— Ну, ну, няня, будетъ; наши мальчики никогда не ударятъ сестру!..

— Ударить-то не ударятъ, когда они въ себѣ, такъ даже съ полнымъ уваженіемъ къ барышнѣ, а ужъ только какъ они въ войну заиграютъ, ну — тогда ужъ не попадайся; съ меня голову сорвутъ, не то что съ ребенка. Какъ у нихъ стѣны въ комнатѣ стоятъ — не знаю!..

— Такъ какъ же: ты играла въ войну? А коза чѣмъ была? Барабанщикомъ, что-ли?

— Мы не въ войну играли, въ Робинзона…

— Ну-у… и Робинзонъ съѣлъ свою козу?

И, мало-по-малу, вопросъ за вопросомъ, отецъ достигъ своего: онъ заставилъ меня говорить, представлять, смѣяться и думалъ уже, что горе мое побѣждено совсѣмъ, но я, дойдя въ воспоминаніяхъ до той минуты, когда, снявъ чалму, увидѣла свою разорванную козу въ рукахъ мальчиковъ и Андрюшу, потрясавшаго ея головой, снова залилась слезами и такими не удержимыми, что отецъ вовсе растерялся:

— Папенька, папаша, дайте мнѣ козу! — умоляла я его, — дайте! — и я обвивала руками его шею, цѣловала, заглядывала въ глаза и продолжала рыдать, — ко-зу-зу-зу дайте мнѣ ко-о-зу!..

— Ну, что-жъ, козу? Ну, конечно, я дамъ тебѣ козу, только вотъ видишь, мальчики опять разломаютъ ее; я пожалуй… только, право, раздерутъ…

— А вы дайте мнѣ такую другую, чтобы они не могли, вы мнѣ живую дайте!

— Живую?

У отца въ глазахъ мелькнулъ смѣхъ.

— А вѣдь это можно! Ты не плачь, я тебѣ дамъ живую, маленькую такую, у ней рожки совсѣмъ крошечные…

— Золотые?

— Нѣтъ… ну, да мы позолотимъ!

Няня принимала весь этотъ разговоръ за шутку и улыбалась, но отецъ обратился къ ней:

— Я, нянечка, какъ разъ сегодня былъ у нашего огородника, а у его козы совсѣмъ маленькій козленочекъ, но уже отдѣленъ отъ матери; я за нимъ сейчасъ пошлю вѣстового на лошади съ телѣжкой… черезъ часъ будетъ козочка.

— Батюшка-баринъ, да куда же мы съ живымъ козленочкомъ дѣнемся?

Но я уже цѣловала отца, прыгала, смѣялась, торопила его идти посылать вѣстового.

Я была очень похожа на отца: у насъ на лѣвой щекѣ даже одно и то-же родимое пятно, и потому отецъ никогда не могъ устоять противъ слезъ или радости маленькаго существа, изображавшаго его самаго въ миніатюрѣ.

Такъ и теперь: онъ поспѣшилъ скрыться, чтобы не слыхать возраженій няни, и въ дверяхъ проговорилъ:

— Какъ Лыску де́ржите, такъ и козленочка: когда въ комнатѣ, когда въ кухнѣ.

Я провела этотъ часъ, какъ въ туманѣ, переходя отъ окна къ дверямъ и отъ двери къ окнамъ.

Отецъ сдержалъ слово: въ дверь вошелъ вѣстовой и спустилъ съ рукъ на полъ маленькаго, бѣлаго, какъ снѣгъ, козленочка; у него не было ни золоченыхъ рожекъ, ни голубого банта, но онъ былъ живой, теплый, прыгалъ, скакалъ, блеялъ и главное, — ѣлъ изъ рукъ и морковку, и хлѣбъ, и пилъ молоко.

Братья чуть не штурмомъ взяли мою дверь, и, наконецъ, ворвались, но ни просьбы, ни гордыя приказанія Андрюши на этотъ разъ не имѣли никакого послѣдствія. Няня еще разъ сбѣгала за отцомъ, и тотъ ласково, но твердо поговорилъ съ мальчиками, что тѣ, расцѣловавъ козленка и пообѣщавъ мнѣ его не трогать, торжественно вышли изъ комнаты. Но за то, на смѣну имъ, на другое утро у насъ въ комнатѣ появилась Анна Тимоѳеевна.

Глава VII

Судъ и расправа. — Скарлатина. — Несчастный чтецъ.

Въ субботу мать съ утра уѣхала куда-то за городъ, гдѣ провела весь день и, вернувшись поздно вечеромъ, хотя и выслушала докладъ своихъ приживалокъ обо всѣхъ дѣтскихъ шалостяхъ, но нашла, что уже слишкомъ поздно чинить судъ и расправу; за то удивленію ея не было конца, когда на другое утро къ ней вбѣжала Анна Тимоѳеевна и, захлебываясь, разсказала, какъ она была испугана, столкнувшись въ кухнѣ съ живымъ козленкомъ, съ живымъ, котораго, какъ объяснила нянька Софья, баринъ изъ-подъ земли вырылъ, да досталъ на утѣшеніе своей Надечкѣ.

— Гдѣ-же теперь этотъ козленокъ? — спросила взволнованная мать.

— Въ дѣтской; онъ только ночевалъ въ кухнѣ. Вы можете себѣ представить, какъ теперь тамъ чисто! Вѣдь, черезъ недѣлю это будетъ козелъ, — козелъ въ дѣтской!.. У него выростутъ рога, онъ можетъ забодать дѣтей!..

— Перестаньте говорить глупости, — раздражительно перебила ее мать и послала въ дѣтскую позвать няню.

— Ну, барышня, сидите здѣсь смирно со своимъ любимцемъ; все равно вамъ скоро съ нимъ разставаться придется; я пойду съ Анной Тимоѳеевной, меня мамашенька къ себѣ требуетъ.

Мать встрѣтила няню цѣлой бурей упрековъ и за то, что я играла съ мальчиками, и за растерзанную игрушку, и главное — за появленіе живой козы въ моей дѣтской, отъ которой грязь и безпорядокъ. И тутъ-же приказала отобрать ее отъ меня.

Няня чуть не упала въ ноги своей барынѣ:

— Матушка-барыня, ради Христа, пожалуйте сами къ намъ въ дѣтскую… Какъ-же я буду изъ ручекъ моей барышни отнимать козленка, когда онѣ надъ нимъ такъ и дрожатъ, не дай Богъ захвораютъ еще.

— Глупости, нянька; избаловали ребенка, ни на что не похоже; попроси ко мнѣ Александра Ѳедоровича и приведи сюда Надину.

Няня вернулась въ мою комнату вся въ пятнахъ отъ волненія.

— Пожалуйте, барышня, чистенькій передникъ надѣну вамъ, мамашенька зоветъ.

— Козу хочетъ видѣть?

— Ну, нѣтъ, золото мое, изъ-за козы-то вашей и весь сыръ-боръ загорѣлся… и не манеръ это, не манеръ держать такихъ животныхъ въ комнатахъ!..

— Няня, мамаша отниметъ у меня козу?

И няня, почуявъ въ моемъ голосѣ слезы, уже цѣловала мои руки.

— Брилліантовая вы моя, ненаглядная, нельзя мамашеньку ослушаться: что захочетъ, то и надо сдѣлать и никто не осмѣлится ихъ ослушаться; папашенька и тотъ на перекоръ не пойдутъ. Пожалуйте.

Уже испуганная, съ дрожащими губами, съ глазами, полными слезъ, я вошла съ няней къ матери.

Противъ дверей въ креслѣ сидѣлъ отецъ и покручивалъ усы.

— Ну, что, Надюкъ, наигралась съ козочкой? Пора ее отпустить къ ея мамѣ, тамъ ее коза-мама ждетъ; ты, вѣдь, будешь умница, отпустишь?

Я смотрѣла изъ-подлобья и трясла головой: «Не пущу!»

— Какъ не пустишь? Надюкъ, когда я прошу? Ну, ступай сюда… Видишь, козочка очень сегодня ночью плакала по своей мамѣ; въ комнатахъ ей душно, она заболѣла, ей нужно зеленую травку… Ну, отдашь?

Я еще болѣе понурила голову: «Не отдамъ».

Отецъ разсмѣялся; ему должно быть было очень смѣшно, что такое маленькое существо стояло передъ сильными взрослыми людьми и съ упрямымъ хладнокровіемъ отстаивало свои права.

— Вы кончили? — спросила мать.

— Т. е., какъ кончилъ? Слышала — не отдаетъ; не можемъ покончить.

— Да что это, Александръ Ѳедоровичъ, ты серьезно хочешь дождаться, пока у меня будетъ припадокъ головной боли?

— Да Боже меня избави! Я только говорю…

Мать потрогала пальцами, унизанными кольцами, свой лѣвый високъ. Анна Тимоѳеевна подскочила и подала ей нюхать какой-то флакончикъ.

— Ты такъ избаловалъ дѣвочку, такъ избаловалъ, что ни на что не похоже! Поди сюда, Надина…

Но я быстро приблизилась къ отцу, прижалась къ нему плотно и взяла его за руку.

Отецъ не выдержалъ, немедленно обнялъ меня и одной рукой посадилъ къ себѣ на колѣни.

— Да что же это такое? Что-же это за воспитаніе? Что же я тутъ такое? Анна Тимоѳеевна! Анна Тимоѳеевна!

Мать схватилась за грудь.

— Софья, воды!

Отецъ вскочилъ на ноги; больше всего на свѣтѣ онъ боялся истерическихъ припадковъ матери.

— Да дѣлайте вы, какъ хотите! Надюкъ, — онъ повернулъ меня за голову и поглядѣлъ мнѣ прямо въ глаза, — ты слышишь, — онъ говорилъ съ разстановкой, чтобы каждое слово запечатлѣлось во мнѣ, — папа тебя проситъ, твой папа, отдай козу, для меня отдай… — онъ подержалъ минуту на моей головѣ свою руку и вышелъ.

Мать уже рыдала.

— Меня съ ума сведутъ всѣ эти исторіи; на одинъ день ѣдешь и Богъ знаетъ, что въ домѣ: живой козелъ ходитъ! Завтра балованная дѣвочка потребуетъ лошадь и Александръ Ѳедоровичъ лошадь приведетъ ко мнѣ въ залъ!

Мать говорила очень много, нюхала флаконъ, а я все стояла и во мнѣ точно кто повторялъ одно и то-же: «отдай козу, для меня отдай»…

— Господи, да неужели вамъ не жалко огорчать мамашеньку, — бросилась ко мнѣ Анна Тимоѳеевна; она схватила меня за руку и начала трясти, но няня сейчасъ же была около, ни слова не говоря, освободила мою руку и заслонила меня.

Я сдѣлала шагъ впередъ, еще подошла къ матери и, не поднимая на нее глазъ, проговорила:

— Maman^[9], возьмите мою козу…

И такъ какъ подвигъ этотъ былъ мнѣ не по силамъ, то я бросилась бѣжать и очнулась у себя въ дѣтской.

Козочка была въ самомъ веселомъ настроеніи духа; она прыгала, играла съ Душкой, и дѣлала видъ, что бодаетъ ее.

— Не смѣй играть съ козою! — крикнула я на Душку и вцѣпилась въ нее. — Это не наша коза, не наша, ее отъ насъ отняли…

Няня, воспользовавшись этой минутой, схватила козу на руки, выбѣжала въ кухню, передала ее кому-то и вернулась обратно. Она вынула всѣ мои игрушки, сбѣгала еще разъ въ кухню, принесла разной провизіи, сказала, что мы затопимъ спиртомъ большую кухонную плиту, подаренную мнѣ въ именины отцомъ, и будемъ жарить и печь разныя кушанья и позовемъ Марѳушу съ Ѳедей въ гости, но я отвѣчала на все вяло и неохотно, а затѣмъ меня еще разъ позвали къ матери.

Видя меня такою тихою и покорною, она похвалила меня, дала гостинцевъ, долго толковала о томъ, какъ должна вести себя дѣвочка, затѣмъ я снова ушла въ дѣтскую и, хотя ничего не ѣла, къ вечеру у меня сдѣлалась рвота, жаръ; ночью я бредила, пѣла пѣсни дикихъ: «Ого-го съѣмъ!», размахивала руками, звала «Змѣиный зубъ» и все покрывала криками: «ко-за-а-а».

Цѣлую ночь няня просидѣла около меня и утромъ, вся въ слезахъ, пошла доложить барынѣ, что со мной худо. Перепуганный отецъ бросился самъ за нашимъ постояннымъ докторомъ Фердинандомъ Карловичемъ Мебесъ и тотъ объявилъ, что у меня скарлатина.

Говорятъ, двѣ недѣли я была между жизнью и смертью, все бредила и требовала козу. Отецъ всѣ свободныя минуты проводилъ у моей постели; онъ считалъ себя виноватымъ въ моей болѣзни: если бы не его безмѣрное баловство, заставившее привести въ дѣтскую живую козу, я, конечно, поплакавъ, утѣшилась бы, что мальчики разорвали игрушечную, и забыла бы ее, замѣнивъ какой-нибудь новой куклой; но живая коза была такой неожиданный подарокъ, тѣмъ болѣе, чѣмъ набалованная уже дѣтьми огородника, козочка оказалась совсѣмъ ручная. Отца въ особенности мучило то насиліе, которое онъ сдѣлалъ надъ моей волей, заставивъ добровольно, безъ слезинки, отдать мое сокровище.

Мать, добрая, какъ всегда, когда намъ случалось заболѣть, забыла ради меня и вечера, и выѣзды.

Бабушка пріѣзжала ко мнѣ во всѣ свободныя минуты; она обѣгала всѣ игрушечные магазины, но второй козы не было и, къ счастью, потому что пора было положить конецъ этой, по выраженію доктора, «козьей драмѣ».

Про няню и говорить нечего: когда бы, въ какую минуту я не открыла глаза, какимъ бы тихимъ шопотомъ не спросила пить, она была возлѣ меня и мнѣ казалось, что дни и ночи взглядъ ее неотлучно слѣдитъ за мною.

Моя болѣзнь тяжело отозвалась на томъ, на комъ, по какому-то странному стеченію обстоятельствъ, тяжело отзывалось все, что бы ни случилось въ домѣ.

Я говорю объ Ипполитѣ.

Ѳедора и Андрея, какъ не имѣвшихъ скарлатину, какъ только я захворала, отдѣлили и отправили къ бабушкѣ.

У Ипполита скарлатина была уже, и потому его прикомандировали ко мнѣ.

Бѣдный Зайчикъ, какъ мы его звали, попалъ въ ловушку. При его подвижной натурѣ сидѣть цѣлые часы, не шевелиться и ждать, не захочу-ли я лѣниво и капризно поиграть съ нимъ въ куклы, было должно быть большою мукой, но мать была тутъ же, и онъ сидѣлъ не шевелясь. За то и ему теперь выдавались часы, полные отдыха и удовольствій; отецъ бралъ его съ собой, то пройтись, то прокатиться, и эти часы, полные свободы смѣяться, болтать, давали ему терпѣніе переносить ту темницу, которую изображала для него моя комната.

У каждаго изъ насъ, по желанію матери, была своя копилка, въ которую мы бросали мелочь, даваемую отцомъ (каждому изъ насъ) отъ своихъ выигрышей, матерью и бабушкой — на игрушки.

Изъ этой мелочи, къ каждому первому числу, когда мы имѣли право открыть копилку, образовывалась сумма въ нѣсколько рублей и мы ее тратили по своему произволу. Андрей покупалъ военные доспѣхи, ружья, пушки и аммуницію. Ипполитъ — краски, картинки и разныя изящныя вещи, которыми украшалъ отведенную ему въ классной полочку. Ѳедоръ копилъ свои деньги, долго отказываясь сказать, на что, и наконецъ объяснилъ, что онъ хочетъ купить себѣ домъ, въ которомъ онъ будетъ жить съ Марѳушей. Мы съ няней шили кукламъ платья и дѣлали разные подарки: папашѣ, мамашѣ, бабушкѣ и братьямъ. Вотъ на этой-то копилкѣ и попался бѣдный Ипполитъ. Сама-ли я дошла до этой идеи, внушилъ-ли мнѣ ее кто, только я предложила Ипполиту гривенникъ въ недѣлю за чтеніе мнѣ Робинзона.

Сначала Ипполитъ принялъ этотъ проектъ обогащенія своей копилки съ удовольствіемъ. Робинзонъ сидѣлъ у меня въ головѣ и мнѣ очень хотѣлось познакомиться съ его исторіей.

И вотъ, когда я настолько поправилась, что могла слушать, Ипполитъ сидѣлъ около моей постели и читалъ мнѣ удивительную исторію моряка Робинзона Крузо. Когда мнѣ что-нибудь особенно нравилось, я говорила:

— Поля, прочти это еще разъ…

Когда онъ замолкалъ съ пересохшимъ горломъ и говорилъ: «ну — довольно», — я сердилась и требовала:

— Нѣтъ, ты читай, все время читай!

— Я не хочу больше, мнѣ надоѣло! — Ипполитъ захлопывалъ книгу.

— Нѣтъ, ты не смѣешь, я тебя купила за гривенникъ!

И спорили мы до тѣхъ поръ, пока не приходила мать. Она строго объясняла ему, что онъ — мужчина и долженъ держать свое слово. Ипполитъ плакалъ и просилъ позволенія не только отдать мнѣ мои гривенники, но прибавить гривенникъ и изъ своей копилки, только бы я отъ него отвязалась.

Даже и это не помогало: я гривенникъ не брала и заставляла его читать.

Бѣдный Ипполитъ! Какъ часто потомъ мы вспоминали съ нимъ этого Робинзона и какъ искренне хохотали надъ тѣмъ, какъ онъ, заливаясь слезами, читалъ мнѣ о нападеніи дикарей или о появленіи Пятницы.

Но, наконецъ, Робинзонъ еще не былъ оконченъ, какъ я уже выздоровѣла, мнѣ сдѣлали ванну и назначенъ былъ день нашего переѣзда въ Петергофъ.

Весна подкралась въ то время, пока я хворала. Ипполитъ, послѣ катанья съ отцомъ, привозилъ мнѣ вѣточки полураспустившейся березы съ сморщенными свѣтло-зелеными, липкими листочками, привозилъ подснѣжники, первыя фіалки, продававшіяся на улицѣ, показывалъ пальцами, какой вышины уже выросла травка, представлялъ, какъ щебечутъ и прыгаютъ воробьи, какъ купаются въ лужицахъ, потряхивая крыльями, говорилъ, что солнышко все розовое и улыбается, а вѣтеръ дуетъ теплый, теплый, какъ изъ чайника, и наши дѣтскія сердца бились, голоса звенѣли и духъ захватывало при одной мысли, что мы будемъ играть въ тепломъ пескѣ и бѣгать по зеленой травкѣ.

Глава VIII

Паршивка. — Андрюшина месть приживалкѣ. — Страшное горе. — Императоръ Александръ II вступаетъ со мной въ бесѣду. — Институтъ.

Паршивка! Кто такъ мѣтко прозвалъ это поле, отдѣлявшее пространство, бѣлѣвшее лагерными палатками, отъ шоссейной дороги, за которою тянулся рядъ дачъ?

Поле дѣйствительно было «паршивое», мѣстами голое, вытоптанное, сѣрое, какъ-бы посыпанное сигарнымъ пепломъ, мѣстами поросшее сѣрой-же щетиной какой-то колючей растительности, среди которой вдругъ появлялись оазисы молодой травки, спѣшившей заткать свои зеленые коврики тамъ, гдѣ земля сохранила еще свою жизненность, свою влагу, можетъ быть, отъ подземныхъ водяныхъ жилокъ узкой полуизсохшей рѣченки, что вилась по одну сторону поля.

На Паршивкѣ учились кадеты; имъ дѣлались смотры, а осенью производились травли, испытанія охотничьихъ собакъ на рѣзвость и злобность. Царскіе ловчіе привозили въ ящикахъ волковъ и лисицъ изъ «звѣринца», существовавшаго тогда еще въ Петергофѣ; егеря верхами проводили съ собою своры узкомордыхъ поджарыхъ собакъ, звѣря выпускали и за нимъ гнались борзые, а кругомъ невысокой ограды поля живой изгородью стоялъ народъ и кричалъ: «ату его, ату!» Если волкъ или лисица прорывались изъ поля и перескакивали невысокій заборчикъ, то за нимъ перескакивалъ его и верховой, перелетали собаки и, кажется, не было случая, чтобы жертва ушла.

Свидѣтелемъ этой травли я ребенкомъ не была никогда; нянѣ строго было запрещено въ эти дни выходить со мною изъ дачнаго сада, но братья видѣли и Андрей, съ необыкновеннымъ оживленіемъ, съ жестами и криками передавалъ мнѣ всю картину.

Въ Петергофѣ мы занимали всегда одну и ту-же дачу, большую, красивую, съ палисадникомъ на улицу и большимъ садомъ въ глубинѣ за дворомъ. Семья наша лѣтомъ разросталась: у насъ гостилъ кончавшій курсъ лицеистъ, дядя Коля (младшій братъ матери) и не только Анна Тимоѳеевна, но еще и ея двѣ сестры, Дашенька и Лизынька. Были-ли онѣ молоды, красивы — не знаю, мы, дѣти, не любили ихъ и держались совершенно отдѣльно.

Съ Анной Тимоѳеевной я помню только въ это лѣто очень печальное происшествіе, за которое Андрей избѣгнулъ розогъ только благодаря горячему заступничеству дяди Коли, бабушки и, какъ я думаю, колебанію самой матери, не рѣшавшейся примѣнить такое наказаніе къ страшно пылкому и самолюбивому мальчику.

Дѣло въ томъ, что участіе въ козьей драмѣ, ея наушничество не было забыто братьями. Наши дѣла (въ родѣ игры въ Робинзона) были наши, а чужимъ въ обиду мы другъ друга не давали.

Замѣтивъ, что Анна Тимоѳеевна необыкновенно сладкимъ голосомъ разговариваетъ съ однимъ корпуснымъ офицеромъ, часто посѣщавшимъ насъ, Андрей сталъ ее выслѣживать и засталъ однажды, когда она, лежа грудью на подоконникѣ, вся перевѣсившись въ палисадникъ, необыкновенно оживленно разговаривала съ стоявшимъ подъ окномъ офицеромъ. Вооруживъ гибкими хлыстами Ипполита и Ѳедора, Андрей, предводительствуя ими, подкрался къ ней, по данному имъ сигналу всѣ три хлыста разомъ свиснули и опустились на спину Анны Тимофеевны.

Ея внезапный крикъ и искривленная физіономія среди самаго кокетливаго разговора были, вѣроятно, такъ комичны, что офицеръ, не понимая въ чемъ дѣло, разразился самымъ неудержимымъ хохотомъ.

Отскочивъ отъ окна, она увидѣла убѣгавшихъ младшихъ братьевъ, но Андрей храбро стоялъ передъ нею и, блестя глазами, объявилъ:

— Это тебѣ за Надину козу, не сплетничай другой разъ.

— Скверный мальчишка, я тебѣ уши надеру! — бросилась она на него, но Андрей поднялъ хлыстъ и такъ сказалъ: «попробуй», что она, съ воплемъ, бросилась жаловаться матери.

Два дня мы не видѣли Андрюшу за нашимъ столомъ: онъ былъ на хлѣбѣ и на водѣ въ своей комнатѣ и не только не просилъ прощенья, но даже гордо отказывался отъ всего, что тайкомъ таскала ему Марѳуша отъ имени своего любимца Ѳедюшки.

---

Конечно, всѣ наши мечты и желанія сосредоточивались тамъ — за Паршивкой, гдѣ стояли ряды большихъ и малыхъ бѣлыхъ палатокъ, гдѣ, подъ полотнянымъ навѣсомъ и въ дождь, и въ холодныя ночи, подъ грубымъ сѣрымъ одѣяломъ спали Евгеша, Викторушка и Саша. Тамъ была страна чудесъ: громадныя ружья, сложенныя въ «козлы», блестѣли стальными штыками, большіе барабаны стояли на низенькихъ подставкахъ и палочки ихъ казалось только и ждали, чтобы мгновенно подлетѣвшій къ нимъ барабанщикъ забилъ тревогу. Къ намъ долетали звуки сигнальнаго рожка и мы, дѣти, безошибочно пѣли слова сигналовъ:

«Колонна храбрая, впередъ, — равненіе на право, — кто первый на стѣну взойдетъ, — тому и честь, и слава».

отбоемъ которому слышался сигналъ:

«Слышь велятъ вернуться назадъ!»

и дробно, дробно, высокими нотами:

«Разсыпьтесь, молодцы, за камни, за кусты, по два въ рядъ».

Днемъ теплый лѣтній вѣтеръ слабо доносилъ хоровое пѣніе, звуки оркестра, но за то по вечерамъ, когда прекращалось ораніе разносчиковъ, несносная ѣзда по шоссе экипажей и дребезжащихъ извозчичьихъ пролетокъ, жизнь точно замирала съ гаснущими лучами солнца и мы ясно и отчетливо слышали вечернюю молитву, мы знали, что это поютъ «наши» кадеты, «нашъ» корпусъ, противъ котораго и стояла наша дача. И тогда, и всю послѣдующую жизнь, и теперь, я, безъ глубокаго волненія, не могу слышать хорового молитвеннаго пѣнія. Заслышавъ молитву, няня всегда складывала мои руки и, держа ихъ въ своихъ, говорила:

— Молитесь, барышня, молитесь, родная! Это ангелы въ небесахъ поютъ славу Божію…

И вся вытянувшись, закинувъ голову, я напряженно ловила каждый звукъ, глядя въ небо, вѣря, что молитва летитъ и оттуда, что и тамъ теперь поютъ ангелы, съ голубыми крыльями, окружая престолъ Божій.

Съ балкончика нашей дачи намъ виденъ былъ и бельведеръ, двухъ-этажный узенькій павильонъ, съ двумя входами и лѣстницей внутри, соединявшей двѣ квартиры, вѣрнѣе отдѣленьица, каждое въ двѣ комнаты. Внизу жилъ какой-то офицеръ, а наверху — отецъ; у него была спальня и большая канцелярія, въ которой по вечерамъ и даже ночью долго былъ огонь (я это знала изъ гнѣвныхъ словъ матери) и за огнемъ сидѣли не переутомленные писаря, а веселые офицеры, собравшіеся къ отцу поиграть въ карты и выпить шампанскаго.

Наши дѣтскія сердца и мысли всегда стремились туда… въ лагерь… Мальчики бѣгали сами въ тѣ часы, когда кадеты были свободны: въ особенности часто бывалъ тамъ Андрюша, который съ осени уже долженъ былъ поступить въ корпусъ. Я ходила туда съ няней подъ вечеръ, въ часы, свободные для отца. Ноги мои сжигали Паршивку, такъ торопилась я пройти это пространство, казавшееся мнѣ безконечнымъ. Сторожъ пускалъ насъ по немъ для сокращенія пути.

Подходя къ лагерю, я начинала смѣяться и радостно визжать; я знала, что какъ только съ передней линейки замѣтятъ двигающійся грибъ, который я собою изображала, подъ широкими полями соломенной шляпы, сейчасъ дадутъ знать Евгешѣ и тотъ выбѣжитъ мнѣ на встрѣчу, схватитъ на руки и, несмотря на нянины крики:

— Осторожнѣй, Евгеній Петровичъ! Упаси Богъ споткнетесь, — онъ мчался со мною, крича нянѣ:

— Иди, Софьюшка, къ дядѣ, мы тебѣ принесемъ ее туда цѣлою и невредимою.

И няня не протестовала, шла дальше къ папашиному бельведеру. А Евгеша, передавая меня съ рукъ на руки то тому, то другому изъ встрѣчавшихся кадетъ, сопутствовалъ мнѣ все съ возраставшей свитой до свой палатки, гдѣ всѣ три двоюродные брата принимали меня, какъ дорогую гостью.

На всѣ мои безчисленные вопросы они отвѣчали подробно и торопливо, показывали мнѣ ранцы, давали пить изъ «манерки», которая пахла мѣдью, вели меня къ своему маркитанту, гдѣ угощали сладкими пирожками съ битыми сливками, оставлявшими липкіе, бѣлые усики на губахъ, послѣ чего надо было идти къ фонтану-умывальнику, стоявшему среди палатокъ. Вода изъ-подъ его крановъ текла совсѣмъ холодная и брызгала изъ подставленныхъ горсточкой рукъ во всѣ стороны.

Водили меня и въ столовую, гдѣ давали пить изъ грубой оловяной кружки темный, пѣнистый квасъ, казавшійся необыкновенно вкуснымъ.

Я росла здоровая, веселымъ и ласковымъ ребенкомъ, что и доставляло мнѣ много друзей среди кадетъ; они всѣ возились со мной, какъ съ сестренкой; я не помню случая не только грубости, но даже неласковаго слова отъ кого-бы то ни было за всѣ мои частыя и долгія пребыванія въ лагерѣ, среди кадетъ, безъ всякаго надзора. Когда, наконецъ, я изъявляла желаніе отправиться къ отцу, къ моимъ услугамъ являлась одноколесная тачка, въ которой возили песокъ, я садилась въ нее на набросанные шинели и меня мчали къ самому бельведеру.

Въ теченіе лѣта въ Петергофѣ у насъ, дѣтей, была совсѣмъ обособленная жизнь, въ которой главную роль играли наши няни, собаки, собственныя грядки на огородѣ и, наконецъ, самое главное, — связь жизни съ лагеремъ и кадетами. Жизнь взрослыхъ шла совершенно отдѣльно, и мы появлялись среди нихъ только въ торжественные случаи, всегда нарядныя, завитыя, а потому недовольныя и стѣсненныя. Появлявшіеся гости насъ не интересовали, и я изъ всѣхъ помню только одного стараго, щетинистаго, необыкновенно худого чиновника Осипова, появленіе котораго наводило на всѣхъ ужасъ. Мать, какъ докладывали ей, что изъ города прибылъ «чиновникъ Осиповъ» (его никто почему-то иначе не называлъ), въ ужасѣ махала руками и даже закрывала глаза.

— Ради Бога, ради Бога, — говорила она, какъ будто ей дѣлалось дурно, — не допускайте его до меня; Александръ Ѳедоровичъ со своими благодѣяніями съ ума меня сводитъ; мало того, что въ городѣ нѣтъ отбою отъ всякихъ нищихъ, еще и сюда приходятъ. Софьюшка, пошли сейчасъ деньщика въ лагерь, прикажи принести нѣсколько солдатскихъ порцій каши, щей и хлѣба, а пока вели ему посидѣть гдѣ-нибудь на огородѣ, да дай ему скорѣе хоть крынку молока.

Этотъ ужасъ матери и немедленная заготовка такого количества провизіи не могли не возбудить нашего любопытства. Одинъ за другимъ мы проникли въ огородъ, и останавливались на почтительномъ разстояніи отъ того мѣста, гдѣ кормился Осиповъ. Глаза его необыкновенно блестѣли; очевидно стыдясь своего недуга, онъ заискивающе улыбался намъ, кивалъ головой и даже называлъ насъ по имени, но мы не поддавались и никогда, никогда близко не подходили къ нему; даже Андрей не трогалъ его, не смѣялся надъ нимъ, но подолгу пристально слѣдилъ за тѣмъ, какъ щелкали большіе бѣлые зубы чиновника и неустанно двигались челюсти.

— Несчастный! — говорилъ всегда Андрей и уходилъ, уводя насъ за собою. — Ну, и чего сбѣжались глядѣть на то, какъ человѣкъ ѣстъ, значитъ голоденъ!..

— А почему же ты называешь его несчастнымъ? — приставали мы къ нему.

— А потому, что гдѣ бы онъ ни служилъ, даже у самаго царя въ адъютантахъ, никогда ему не дадутъ такого жалованья, чтобы онъ былъ сытъ.

— Ну? Что ты? Почему? — приходили мы въ ужасъ.

— Потому что у него волчій голодъ.

То же самое говорила намъ и няня на всѣ наши вопросы. Что это такое за болѣзнь и существуетъ-ли она въ дѣйствительности, я не знаю, но только этотъ фактъ остался у меня въ памяти. Мы смотрѣли-смотрѣли на Осипова, какъ въ его громадной пасти исчезали молоко, щи, каша, краюхи хлѣба, жареный картофель и какъ глаза его блестѣли все той же ненасытной жадностью и руки дрожали, хватаясь за новое блюдо; когда его взглядъ скользилъ по намъ, мы вздрагивали и, наконецъ, не выдержавъ, разбѣгались, кажется, изъ страха, чтобы онъ не съѣлъ и насъ.

Накормленный, но, кажется, какъ будто еще не сытый, онъ уходилъ отъ насъ, забирая съ собою все, что только прислуга накладывала ему въ клеенчатый мѣшокъ, который онъ всегда носилъ съ собою. Взрослые не думали о немъ, какъ только онъ исчезалъ съ нашей дачи, но мы, дѣти, часто толковали о чиновникѣ Осиповѣ, жалѣли его и уговаривались, когда выростемъ, посылать ему отъ себя хлѣба и всего другого, чтобы онъ не ходилъ по домамъ. Часто отказываясь отъ какого-нибудь блюда, я шептала Софьюшкѣ:

— Нянечка, спрячьте это для чиновника Осипова.

И няня никогда не смѣялась надъ этимъ.

— Непремѣнно, милая барышня; никогда не забывайте голодныхъ…

У большихъ были разговоры о зарѣ съ церемоніей, великолѣпныхъ праздникахъ въ Петергофскомъ саду, о Царской семьѣ. Мы видѣли, какъ всѣ собирались въ экипажахъ, на какія-то далекія прогулки, но для насъ это тогда не представляло еще никакой прелести; насъ вполнѣ удовлетворяла наша собственная жизнь, и если я грустила по чему-нибудь, то это только по отсутствію отца.

На дачѣ онъ бывалъ очень рѣдко, а тамъ, у него въ бельведерѣ я все заставала его или за карточнымъ столомъ, или въ большой компаніи дамъ и офицеровъ.

Онъ всегда радовался, видя меня, бралъ на руки, цѣловалъ, но это былъ не тотъ, мой любимый «зимній» папаша, который находилъ время и шутить, и играть, и выслушивать исторію нашего дѣтскаго горя и радостей…

---

Такъ прошло еще четыре года и мнѣ минуло восемь. Я училась, у меня была гувернантка, которая, по счастью, больше служила компаньонкой матери, а меня оставляла съ моей ненаглядной няней. Мы такъ же коротали съ ней наши вечера въ кухнѣ, но уже вдвоемъ, потому что и Поля, и Ѳедя поступили въ корпусъ; третьимъ лицомъ являлась 14—15-лѣтняя Соня, дочь моей нянечки, которая училась въ какомъ-то французскомъ модномъ магазинѣ и училась дѣлать шляпы. Это была высокая, стройная, очень красивая дѣвочка, такая же высокая и ласковая, какъ сама няня; она шила наряды моимъ кукламъ и разсказывала намъ о житьѣ дѣвочекъ въ ученьѣ.

По мѣрѣ того, какъ я подростала, мать чаще требовала меня въ комнаты къ гостямъ, заставляла меня декламировать французскіе стихи, брала меня изрѣдка въ гости съ собою, но подругъ того времени я не помню; вѣроятно, ихъ у меня не было и въ общемъ жизнь моя измѣнялась мало.

Отецъ, лѣтомъ почти не принимавшій участія въ нашей жизни, зимой былъ все тотъ же необыкновенно добрый и веселый, баловавшій и дарившій всевозможныя игрушки.

Субботы и всѣ кануны праздниковъ имѣли для меня теперь еще больше значенія, потому что появлялась цѣлая гурьба мальчиковъ, которые теперь охотнѣе переносили мое присутствіе, потому что, подростая, я болѣе подходила къ ихъ взглядамъ на «хорошаго товарища».

Лѣтомъ мы по прежнему переѣзжали въ Петергофъ, я также бывала въ лагеряхъ, дѣлала визиты кадетамъ, но событіе послѣдняго нашего петергофскаго лѣта наложило на всѣ мои дальнѣйшія воспоминанія такое неизгладимое тяжелое впечатлѣніе, что передъ нимъ стушевывается и забывается все.

Это было въ 1859 году; наканунѣ я была съ няней въ лагерѣ и отецъ объявилъ намъ, что на завтра офицеры устраиваютъ у насъ на дачѣ праздникъ: будетъ музыка, иллюминація и фейерверкъ (по какому поводу это назначалось — не знаю), но помню, что это была или суббота или канунъ какого-то праздника и братья были дома.

Мы легли спать, наболтавшись вволю о предстоящемъ удовольствіи, и всѣ просили разбудить себя какъ можно раньше, чтобы мальчикамъ сбѣгать въ ближайшій лѣсъ принести моху, еловыхъ вѣтвей и устроить тріумфальную арку.

Была темная іюльская ночь… я проснулась, слыша голосъ няни, будившей меня.

— Барышня, Наденька, родная, вставайте!..

Необычная тревога, странный шумъ, голоса разбуженныхъ братьевъ, вопросы, торопливые отвѣты, все заставило меня быстро вскочить въ кроваткѣ.

— Что, няня? Отчего темно? Пора вставать?

— Голубушка, миленькая барышня, давайте скорѣй одѣваться, надо къ папенькѣ скорѣй бѣжать, въ бельведеръ…

— Зачѣмъ къ папѣ? Развѣ праздникъ будетъ тамъ?

— Не праздникъ для насъ, а горе… папенька захворалъ, мамашенька уже тамъ, а братцы вонъ ужъ одѣлись — бѣгутъ; давайте ножки скорѣй обую.

Дрожащими руками няня все-таки заботливо одѣла меня, закутала и мы побѣжали съ нею; во дворѣ насъ ждалъ дворникъ, няня велѣла ему взять меня на руки, такъ какъ ночь была темная и я не могла бѣжать по полю…

Въ бельведерѣ была страшная суматоха; насъ не впустили въ комнаты отца, а ввели внизъ въ тѣ комнаты, которыя занималъ жившій съ нимъ офицеръ. Люди входили, выходили, кричали, требовали, я видѣла нашего доктора, Фердинанда Карловича, и другого корпуснаго, Степана Алексѣевича, который бывалъ у насъ; оба они говорили съ фельдшеромъ о томъ, что надо немедленно пустить кровь, потомъ пошли всѣ наверхъ; я сидѣла на большомъ обитомъ темной кожей диванѣ, безъ слезъ, безъ вопросовъ и только глядѣла на все, что происходило кругомъ.

Мать входила нѣсколько разъ, но не обращала на меня никакого вниманія. Она плакала, бросалась въ кресло, ей подавали пить воду и нюхать какой-то флаконъ, уговаривали не падать духомъ и кто-то спросилъ ее:

— Дѣтей онъ благословилъ?

Она зарыдала еще громче:

— Ахъ, онъ безъ языка, безъ движенія, дѣтей и нельзя туда…

Я вдругъ вскочила съ дивана:

— Я хочу къ папѣ… — объявила я и побѣжала къ лѣстницѣ.

Няня перехватила меня, но страхъ того «неизвѣстнаго», что окружало меня съ той минуты, когда я проснулась, теперь охватилъ все мое существо; непонятныя слова матери, слышанныя мною сейчасъ, вызвали у меня образъ отца и уже никто, ничто не могло остановить меня. Я вырвалась отъ няни съ крикомъ:

— Папа, мой папа! — и вбѣжала по лѣстницѣ.

Но тамъ мнѣ загородилъ дорогу Фердинандъ Карловичъ; въ открытую имъ дверь я все-таки успѣла разглядѣть отца, лежащаго на кровати, фельдшера на колѣняхъ около него и на полу большой тазъ, полный какой-то темной жидкости.

Фердинандъ Карловичъ крѣпко держалъ меня, а я билась въ его рукахъ.

— Нельзя къ папѣ. Нельзя… Онъ очень боленъ, пойди и скажи мамѣ, что онъ живъ и будетъ жить; слышишь, будь умницей, теперь не время капризничать, а главное, нельзя кричать, папѣ нуженъ полный покой… — и негромкій голосъ его былъ такъ внушителенъ, что я перестала биться, стихла, позволила подоспѣвшей нянѣ свести себя съ лѣстницы и передала матери слова доктора.

Съ отцомъ былъ апоплексическій ударъ и хотя жизнь его была спасена, но служба стала невозможна. Въ эту ночь погибла вся веселая, безпечная жизнь нашей семьи.

Онъ не только не скопилъ никакихъ средствъ, но все то небольшое, что имѣлъ самъ, было роздано имъ въ долгъ пріятелямъ и друзьямъ безъ росписокъ, и на уплату его собственныхъ долговъ, на приведеніе въ порядокъ казенныхъ счетовъ пришлось продать все, что имѣлось. Отца на излѣченіе взялъ въ свое имѣніе одинъ изъ братьевъ бабушки — богатый помѣщикъ; а мать, получивъ изъ корпуса вспомоществованіе и собравъ послѣднія крохи, переселилась въ крошечную квартирку и жила, едва сводя концы съ концами. Но все это я узнала и поняла потомъ, а въ ту ночь, когда съ отцомъ случился ударъ, конечно, ни я, ни братья не придавали этому никакого другого значенія, кромѣ прямого сожалѣнія объ отцѣ.

Гдѣ я спала эту ночь и спала-ли вообще, — не помню, на утро насъ пустили къ отцу… Онъ лежалъ на кровати, лицо его было странно, одна половина темнѣе другой и правый глазъ закрытъ, но лѣвая рука его приподнялась и слабо погладила меня по волосамъ. Затѣмъ, насъ сейчасъ-же вывели, и такъ какъ няня была занята уходомъ за отцомъ, то я и отправилась съ братьями въ лагерь.

Андрей, котораго, жалѣя, обманывали и офицеры, и доктора, сообщилъ мнѣ, что папа выздоровѣетъ, что у него просто кровь бросилась въ голову, но что теперь глазъ правый открылся, смотритъ, что папа черезъ нѣсколько дней встанетъ, ему дадутъ отпускъ, и онъ переѣдетъ къ намъ на дачу. Мысль, что папа и лѣтомъ будетъ съ нами въ одномъ домѣ обрадовала и развеселила меня. Мало-по-малу я очутилась на самомъ краю палатокъ передовой линейки, у двоюродныхъ братьевъ, бывшихъ уже въ старшихъ классахъ.

Евгеша, чтобы отвлечь мои мысли, далъ мнѣ чистить свои пуговицы, показавъ при этомъ, какъ покрываютъ бумагой бортъ сюртука, чтобы не испачкать сукно.

Я принялась за дѣло, какъ вдругъ во всѣхъ концахъ лагеря барабаны забили тревогу — общій сборъ и, какъ электрическая нитка, по палаткамъ разнесся крикъ:

— Государь!

Всѣ выскочили; оставшись одна, я, не замѣченная никѣмъ, тоже вышла изъ палатки и прижалась къ колу, кругомъ котораго обвязывались веревки, натягивающія полотно.

Государь Императоръ Александръ II (уже четыре года какъ вошедшій на престолъ) обходилъ лагерь со свитою, здоровался съ кадетами, принималъ рапорты и, дойдя до конца линіи, вдругъ обратилъ вниманіе на мою голову, выглядывавшую изъ-за палатки.

— Это что за ребенокъ? — спросилъ онъ.

Перепуганный дежурный офицеръ оглянулся, тоже увидѣлъ меня и принялся, заикаясь, объяснять, что сегодня въ ночь случилось несчастье: ихъ эконома разбилъ ударъ паралича, жена съ дѣтьми была при больномъ и никто не замѣтилъ, какъ дѣвочка, прибѣжавъ къ братьямъ, пробралась на переднюю линейку.

Разспросивъ подробно обо всемъ, Государь велѣлъ меня позвать.

Зная хорошо Государя по виду, такъ какъ мнѣ въ Петергофѣ часто указывали его высокую, красивую фигуру и няня, и родные, слыша отъ всѣхъ кадетъ восторженныя похвалы его добротѣ, я подошла спокойно и довѣрчиво глядѣла въ его глаза.

— Какъ тебя зовутъ? — спросилъ онъ.

— Надя…

— А зачѣмъ-же ты, Надя, здѣсь, гдѣ нѣтъ ни одной дѣвочки, а только офицеры и кадеты?

— Я здѣсь у папы… папа захворалъ, меня къ нему не пускаютъ, а мама и няня тамъ… я пошла къ братьямъ, я тутъ всегда бываю, всегда!..

Государь засмѣялся:

— Ну, если всегда, то, конечно, это твое мѣсто.

Затянутой въ бѣлую перчатку рукою, онъ погладилъ меня по головѣ. Не смотря ни на какіе знаки офицера, я не догадалась поцѣловать эту руку и все продолжала смотрѣть въ большіе глаза Государя, которые мнѣ очень нравились.

Командиръ корпуса, воспользовавшись добротой Государя, объяснилъ ему, что отецъ не въ состояніи будетъ продолжать службу, что положеніе его признано врачами безнадежнымъ и что семья его, состоящая изъ жены, трехъ сыновей и дочери, остается безъ всякихъ средствъ.

— А гдѣ-же мальчики? — спросилъ Государь.

— Всѣ въ нашемъ Павловскомъ корпусѣ, но пока своекоштные.

— Такъ перевести ихъ на казенный счетъ, а дѣвочку отдать въ Павловскій институтъ. Передайте больному, что я надѣюсь на его выздоровленіе… — и Государь еще разъ погладилъ меня по головѣ.

Этими милостивыми словами была рѣшена моя участь: черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, когда отца увезли въ имѣніе дѣда, меня приняли въ Павловскій институтъ.

Примѣчанія

1. См. также «Дѣвочки» и «Разбитыя грезы». Прим. ред.
2. Необходим источник цитаты
3. По приказанію матери няни всегда говорили намъ, дѣтямъ, «вы»; мы родителямъ говорили тоже «вы», но всей прислугѣ «ты».
4. фр. Bonne nuit, chère maman! — Доброй ночи, дорогая мама! Прим. ред.
5. фр.
6. Эта бархатка шла по лбу, а концы ея уходили подъ волоса.
7. фр.
8. См. также «Надина коза». Прим. ред.
9. фр.
10. фр. Mademoiselle Marie — Мадемуазель Мари. Прим. ред.
11. фр. Ne bavardez pas russe — Не говорите по русски. Прим. ред.