В отцов (Лухманова)/ДО

Въ отцовъ
авторъ Надежда Александровна Лухманова

Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 341.

— Кончилъ! Господи, какъ было тяжело! Я думалъ — оборвусь… послѣдніе два дня у меня въ головѣ все время тѣсно было, — точно тамъ все сжалось въ комокъ. Я никакъ не могъ выгнать изъ памяти то, что уже не нужно, сдано и оставить только очередное… Сегодня я всю ночь спалъ, представь себѣ — спалъ, и въ то-же время, не переставая, дѣлалъ какія-то алгебраическія выкладки; когда ты меня разбудила, я былъ такъ утомленъ, точно дѣйствительно всю ночь напролетъ сдавалъ экзаменъ. А алгебра-то когда была? Вѣдь, это замѣчательное явленіе? Ты помнишь, я страшно волновался передъ алгеброй, готовился день и ночь… экзаменъ сошелъ совсѣмъ хорошо: какіе-то пустяки достались… А теперь, подумай, уже черезъ сколько времени и вдругъ алгебраическое навожденіе! Сегодня у меня экзаменъ по аналитической, а въ головѣ прежніе выводы, цифры… не могу оторвать мыслей и все работаю надъ ними, работаю… Я думалъ: «ну, пропалъ!» Вѣдь, это кошмаръ какой-то и при томъ — представь себѣ — необыкновенная ясность математическихъ представленій, самыя сложныя положенія — тѣ, которыхъ я больше всего боялся, теперь логично такъ и вытекали… Можетъ быть, на провѣрку все это вышло бы чушь, но въ умѣ все складывалось такъ великолѣпно, а главное непрерывно и это продолжалось до той самой минуты, пока взялъ билетъ… Взялъ и точно проснулся, отошелъ, прочелъ и все вспомнилъ, алгебра куда-то къ чорту и — все кончено!.. Господи, какъ я доволенъ! — онъ ходилъ по комнатѣ, потиралъ руки, останавливался около молодой женщины, сидѣвшей у письменнаго стола и слушавшей его, цѣловалъ ея темные волосы, смѣялся и ея большіе темно-сѣрые глаза смѣялись ему въ отвѣтъ ясно и ласково.

— Ѣсть хочешь, или подождешь немного, пока отдохнешь?

— Подождемъ немного, я пойду къ себѣ, вымоюсь, оболью голову водой, надѣну свѣжее бѣлье и тогда давай ѣсть.

— Ступай, — у тебя тамъ все приготовлено, если будетъ что нужно — позови, я здѣсь…

Степанъ Прохоровичъ Столѣтовъ, студентъ московскаго университета, математикъ, кончившій только сегодня курсъ, ушелъ въ свою комнату, а жившая съ нимъ Наталья Андреевна Егорова снова опустила голову и принялась было читать развернутую передъ ней книгу, но мысли, наполнявшія ея голову, были гораздо значительнѣе и жизненнѣе тѣхъ, которыя были написаны въ романѣ, и потому она закрыла книгу, встала и начала ходить по комнатѣ. Походка у нея была хорошая, спокойная; юбка мягкой шерсти, безъ всякаго шороха или свиста шелка, фасонъ платья простой, гладкій, именно такой, какой шелъ къ ея фигурѣ… Роста она была средняго, далеко нехудая, но такъ пропорціонально сложенная, что казалось и выше, и тоньше, чѣмъ была на самомъ дѣлѣ; голова у нея была небольшая, съ густыми темными волосами, причесанными, вопреки трепаной модѣ, довольно гладко назадъ и свернутыми на макушкѣ рыхлымъ жгутомъ; открытый гладкій лобъ былъ безукоризненно молодъ, брови тонки и мягко очерчены, подъ ними, въ темныхъ рѣсницахъ, лежали открытые, ясные, сѣрые глаза, казавшіеся то темными, то зелеными, то хрустальными-свѣтлыми и только иногда, подъ вліяніемъ душевной боли или негодованія, они точно задвигались невидимыми ставнями, теряли блескъ, ясность, углублялись и уже въ нихъ не было никакого выраженія, кромѣ необыкновеннаго холода. Они напоминали тѣ затемненныя стекла пустого, вымершаго дома, въ которыя напрасно, загородивъ свѣтъ руками, глядѣлъ бы прохожій: за ними все темно, беззвучно и безжизненно. Прямой, короткій носъ съ тонкими ноздрями указывалъ на упрямство и впечатлительность. Небольшой ротъ больше всего выдавалъ, что эта женщина уже не первой молодости: губы были розовыя, полныя, красиваго изгиба, умѣли, улыбаясь, ложиться ямочками въ углахъ и, смѣясь, показывать бѣлые, мелкіе зубы, но двѣ складки, лежавшія по ихъ сторонамъ, иногда короче, мягче, иногда длиннѣе, глубже, говорили объ усталости и пережитомъ тяжеломъ прошломъ.

Наталіи Андреевнѣ было 32 года, а бѣлокурому, плотному, красивому Степану Прохоровичу всего 24. — Она уже была въ разводѣ съ мужемъ, недавно только умершимъ, и уже четыре года жила въ гражданскомъ бракѣ съ Столѣтовымъ.

Вечеромъ въ день окончанія экзаменовъ у Столѣтова были товарищи, роспили бутылку шампанскаго за окончаніе курса и нѣсколько бутылокъ краснаго и бѣлаго вина для закрѣпленія дружбы, говорились тосты, пѣли студенческіе гимны и пѣсни. Наталія Андреевна аккомпанировала на піанино и пѣла съ ними; она была весела, оживлена, голосъ ея былъ красивый, полный и звуками своими придавалъ жизнь и энергію всему, что она говорила.

— Ну, такъ какъ же ты теперь, Столѣтовъ, — спросилъ кто-то, — не измѣнилъ намѣренія, хочешь въ Путей Сообщенія?

— Непремѣнно! Мы въ Петербургъ… Наташа, налей мнѣ краснаго!..

— Какъ, сейчасъ переѣзжаете?

— Нѣтъ, я на каникулы думаю сперва къ родителямъ, на далекія окраины, а Наташа въ Петербургъ, куда-нибудь на дачку; возьметъ на лѣто своего сына, а къ августу… даже къ первому, ужъ и я къ ней вернусь и заживемъ въ столицѣ…

— Да, тебѣ не бѣда… можно и еще пройти курсъ, средства есть, да и года твои подходятъ, а вотъ мнѣ прямо на «дѣйствительную» нужно, а какая она будетъ, эта «дѣйствительная», гдѣ и на какой окладъ? Это все вопросы…

И Охлоповъ, брюнетъ, лѣтъ 27, худой и желтый, озабоченно потеръ свою короткую, курчавую бородку.

— Хорошо, что жена у меня молодецъ, никогда не унываетъ!..

— «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ»… — подхватилъ хоръ и серьезные разговоры разсѣялись.

Уже свѣтало, когда разошлись, но лѣстница была еще темная и Столѣтовъ вышелъ провожать гостей со свѣчею. Когда внизу за послѣднимъ изъ студентовъ хлопнула дверь и оборвала еще долетавшіе до верха смѣхъ и восклицанія, Столѣтовъ вернулся и съ удовольствіемъ, всей грудью вдохнулъ свѣжій весенній воздухъ; окна были открыты настежъ. Наталья Андреевна съ кухаркой Анной быстро приводили все въ порядокъ, складывали грязную посуду въ одну корзину, чтобы забрать все сразу.

Не прошло и четверти часа, какъ большая комната приняла снова свѣжій и приличный видъ. Окурки, бумажки, пепелъ — все исчезло, въ провѣтренной комнатѣ дышалось легко.

— Ступай спать, Степа, а то завтра головы не поднимешь отъ подушки…

Но онъ обнялъ Наташу за талію и нѣсколько разъ поцѣловалъ въ шею.

— Ложись и ты, я тебя невольно измучилъ, ни одной ночи не спала ты порядочно за мои экзамены.

— Окна-то затворять, или такъ оставить?

---

На другой день Степанъ Прохоровичъ еще спалъ крѣпкимъ сномъ счастливаго человѣка, нервная система котораго отдыхала, а Наташа уже давно встала, осмотрѣла маленькую квартиру и, изгнавъ окончательно всѣ признаки вчерашняго безпорядка, хлопотала въ столовой около чайнаго стола. Лицо ея было серьезно, между бровями лежали двѣ морщинки и черточки около губъ врѣзались глубже. Когда послышалось веселое посвистываніе Столѣтова изъ спальни, она покачала головой и глубоко вздохнула.

— Наташа, какое блаженство, наконецъ, выспаться, встать съ сознаніемъ, что тебя не потянутъ сегодня къ экзамену. Да и день же какой славный, какъ разъ для катанья на лодкѣ!

Онъ сѣлъ за столъ и принялся за приготовленные ему ломтики хлѣба съ масломъ.

— Ну, когда же ты думаешь въ Петербургъ?

— Я совсѣмъ не собираюсь туда; думаю, напротивъ, какъ ты уѣдешь къ своимъ, выписать сюда сына…

— Что такъ? Ты ничего подобнаго не говорила мнѣ.

— Да, вѣдь, ты, Степа, еще ни о чемъ не спросилъ меня… До экзаменовъ мы не говорили, потому что, — она засмѣялась, — «подъ руку не говорятъ», какіе же проекты, когда вся мысль уходитъ на одну заботу. Кончились они только вчера, ну, вотъ, сегодня и поговоримъ толкомъ обо всемъ.

— Да о чемъ же собственно говорить!? Развѣ въ нашей жизни можетъ произойти теперь какая-нибудь перемѣна? Вѣдь мое положеніе еще все то-же — опять студентъ на нѣсколько лѣтъ…

— Теперь пока еще твое положеніе то-же, — а потомъ?

— Потомъ? Что потомъ? Придетъ время и посмотримъ.

— А я думаю: именно теперь пришло время рѣшить вопросъ нашей жизни. Четыре года мы прожили вмѣстѣ, за это время, я полагаю, и взглядъ твой на меня и на наши отношенія установился и вообще думаю, что человѣкъ, кончившій университетъ, не ребенокъ, и жизнь, и наука настолько близко шли съ нимъ, что онъ долженъ, наконецъ, хорошо понимать, чего онъ хочетъ и какъ хочетъ.

Столѣтовъ кончилъ чай и, поблѣднѣвъ, глядѣлъ на Наташу: не слова ея, но твердый, ясный тонъ говорили ему, что они подходятъ къ какому-то серьезному рѣшенію вопроса ихъ жизни.

— Наташа, что это — сцена? Кажется, первая съ тѣхъ поръ, какъ живемъ вмѣстѣ! Объясненія, счеты? Это ново!..

Наташа встала.

— Ты кончилъ чай? Пойдемъ въ кабинетъ…

Она позвонила.

— Анна, милая, уберите чай и не пускайте никого; если придутъ, скажите — насъ нѣтъ дома… Поняли?

— Поняла, Наталья Андреевна, васъ, значитъ, совсѣмъ нѣту дома…

— Именно: совсѣмъ.

Въ кабинетѣ Столѣтовъ сѣлъ къ письменному столу, еще заваленному книгами и лекціями, а Наташа сѣла въ кресло по другую сторону — противъ него.

— Видишь, Степа, мнѣ ужасно трудно будетъ тебѣ сказать все… Жизнь создала такія ложныя понятія, что есть вопросы, о которыхъ не принято говорить, о нихъ думаютъ, но не говорятъ, и это приводитъ людей къ нелѣпымъ столкновеніямъ и ненужнымъ страданіямъ. Ты сейчасъ поймешь, о чемъ я говорю, только раньше я хочу установить, что сценъ я дѣлать неспособна, мелкія ссоры я ненавижу и не понимаю въ нихъ смысла; то, что я говорю тебѣ, вполнѣ обдумано, рѣшеніе какъ поступить, мною принято безповоротно, и потому я могу и говорить, и твои отвѣты выслушать совершенно спокойно, не теряя самообладанія, не унижая ни тебя, ни себя упреками или слезами. Я въ Петербургъ съ тобой не поѣду.

— Не поѣдешь со мной? Почему? Вѣдь, ты знала, Наташа, уже годъ тому назадъ, что я рѣшилъ, кончивъ университетъ, поступить въ Путей, ты одобряла. Какъ разъ къ тому времени, какъ я кончу, начнется постройка большой желѣзной дороги на нашихъ окраинахъ, я сразу получу мѣсто на родинѣ…

— Ты туда поѣдешь со мной?

Столѣтовъ откинулся на спинку кресла.

— Туда — на родину!?

— Прошу тебя, Степа, погляди на дѣла такъ: вотъ передъ тобой сидитъ женщина, четыре года бывшая самымъ близкимъ тебѣ человѣкомъ, т. е. прямо часть твоего ума, души и тѣла. Такъ вотъ, пришла минута, когда надо одно отдѣлить отъ другаго, т. е. забыть о женщинѣ и говорить только съ равноправнымъ человѣкомъ и говорить такъ вотъ: взять и раздвинуть двумя руками сердце, чтобы всякую таящуюся тамъ мысль можно было прочесть. Можешь такъ говорить со мною?

— И ты также будешь говорить?

— Да, также, безъ личной обиды, безъ женскаго взгляда, даю тебѣ слово…

Столѣтовъ закрылъ лицо руками, минуту какъ бы сосредоточился, затѣмъ, отнявъ руки, протянулъ ихъ на столѣ.

— Попробую — спрашивай.

Наташа протянула свои и крѣпко сжала въ нихъ его руки.

— Степа, можешь ты жениться на мнѣ?

Руки Столѣтова вздрогнули, ему хотѣлось крикнуть: «ага, этого я ожидалъ, вотъ они женскіе расчеты!» — но онъ вспомнилъ только-что заключенное условіе, которое подчеркнуло бы пошлость этого восклицанія и, помолчавъ, отвѣтилъ:

— Я объ этомъ не думалъ.

— Когда мы сходились — да; я вѣрю, что ни ты, ни я не думали объ этомъ, но теперь, черезъ четыре года, когда намъ предстоитъ разлука…

— И теперь не думалъ…

— Такъ подумай и отвѣчай: можешь ты жениться на мнѣ?

— Не могу, уже потому, что насъ не повѣнчаетъ ни одинъ попъ: при разводѣ ты приняла вину на себя и по закону не имѣешь права вѣнчаться второй разъ.

— Ты это оставь! Жена Охлопова поступила такъ же, какъ и я, чтобы освободиться отъ человѣка развратнаго, больного и при этомъ еще идіотски самолюбиваго, она приняла на себя вину. У нее тотъ же паспортъ, но Охлоповъ женился на ней, нашелъ попа, который вѣнчаетъ, а ея дѣло уладить было труднѣе: ея мужъ живъ, а мой уже умеръ. Значитъ, дѣло не въ томъ, обвѣнчаютъ-ли насъ, а опять въ томъ: женишься-ли ты на мнѣ?

— Ты старше меня на восемь лѣтъ… — Столѣтовъ выговорилъ это и въ упоръ посмотрѣлъ на Наташу; онъ думалъ, что нанесъ ей, какъ женщинѣ, самое тяжелое оскорбленіе.

— Вѣрно, но ты разницу эту замѣтилъ-ли хоть въ чемъ-нибудь, въ теченіе этихъ четырехъ лѣтъ?

— Нѣтъ, конечно…

— Между тѣмъ, ты зналъ ее всегда; съ перваго дня нашего знакомства я не скрывала отъ тебя ни мои годы, ни мое семейное положеніе.

— Если ты хочешь знать правду, то тогда я былъ такъ влюбленъ въ тебя, что не слушалъ именно потому, что не сватался за тебя, и, знакомясь съ тобой, не подходилъ къ тебѣ, какъ къ дѣвушкѣ, которой дѣлаютъ предложеніе, а какъ къ женщинѣ, испытавшей любовь и понимающей, чего отъ нее ждетъ влюбленный человѣкъ. Можетъ быть, если бы ты тогда спросила меня, какъ теперь: женюсь-ли я на тебѣ, я сразу ушелъ бы и не вернулся.

— Очень можетъ быть… я тогда и не имѣла права этого спросить у тебя; я хорошо понимала, на что иду, но теперь, когда мы прожили вмѣстѣ четыре года, я вправѣ подумать, что мы уже не влюблены другъ въ друга, но любимъ, уважаемъ и привязаны настолько, что не захотимъ разставаться…

Столѣтовъ молчалъ; ясно было, что мысли эти не приходили ему въ голову и что впервые онъ углубился въ этотъ вопросъ.

Наташа посмотрѣла на него и продолжала:

— Ты нѣсколько мѣсяцевъ бывалъ у меня каждый день и ты зналъ, что тогда я не была влюблена въ тебя; ты нравился мнѣ, какъ молодой, неглупый, красивый; сходиться съ тобой я не думала, но — твоя молодая влюбленность, твои шутки, слова, просьбы, слезы мало-по-малу размягчили мое сердце, я поняла, до чего я одинока, до чего безсмысленно мои дни распредѣлены на конторскія занятія и одиночество въ часы отдыха отъ утомительной, скучной службы. Ты долженъ же понимать, что холостая жизнь женщины совсѣмъ не то, что холостая жизнь мужчины. Вѣдь наше холостое существованіе — безусловно монашеская жизнь. Чѣмъ порядочнѣе женщина, тѣмъ болѣе она стѣснена всюду: одной неприлично, да и тоскливо, а тѣхъ случайныхъ встрѣчъ, о которыхъ на другой день мужчина и не думаетъ, у нея не можетъ быть, потому что ужъ таковъ законъ природы или жизни или, вѣрнѣе, — женскаго естества, что такія встрѣчи загрязнили бы не только ея тѣло, но и умъ, и душу; женщина не можетъ считать мимолетную связь «эпизодомъ», это непремѣнно паденіе. Вѣдь, падшихъ мужчинъ нѣтъ, а женщины становятся падшими и это не простое слово, — нѣтъ — это фактъ: женщина падаетъ, когда отдается безъ любви, просто — при случаѣ. Я жила совершенно одиноко, монотонно, сѣро… ты встрѣтился… полюбилъ… сперва я была только польщена тѣмъ, что вотъ такой молодой, сильный, здоровый остановилъ свой выборъ именно на мнѣ; потомъ сердце мое согрѣлось, забилось… откликнулось… само запросило любви… мы сошлись. Я знала, что кончивъ курсъ, ты уѣдешь на родину, но передо мной были четыре счастливыхъ года. Вѣдь, мы были счастливы? Но, вотъ, они прошли и мы должны разстаться.

— Но почему же, Наташа, почему мы должны разстаться? Вѣдь, я не уѣзжаю въ провинцію, не начинаю карьеры, которая тамъ, конечно, немыслима для человѣка, стоящаго, что называется въ фальшивомъ положеніи. Мы ѣдемъ въ Петербургъ и передъ нами еще нѣсколько лѣтъ той же студенческой жизни, полной свободы.

— Я смотрю на это иначе. Если теперь мнѣ надо всю мою справедливость, весь мой умъ, чтобы понять и простить тебѣ нежеланіе связать со мною твою жизнь послѣ прожитыхъ лѣтъ, то какъ же я буду на это глядѣть еще спустя три-четыре года, когда я уже такъ сживусь съ тобой, что оторваться буду не въ силахъ? Теперь, ты видишь, я не плачу, мало того, я прямо говорю тебѣ, что оправлюсь, буду жить, снова примусь за трудъ, можетъ быть придетъ время, я даже въ состояніи буду дружески встрѣтиться съ тобой и сказать спасибо за прошлое счастье. А кто мнѣ поручится, что черезъ три года я буду такая же? Что, если мои нервы тогда не выдержатъ; оскорбленіе покажется слишкомъ сильнымъ?

— Оскорбленіе!?

— А ты думаешь, это не оскорбленіе, что человѣкъ меня любитъ, живетъ со мною восемь лучшихъ лѣтъ своей жизни, но только потому, что онъ еще за эти года считаетъ себя школьникомъ, не отвѣтственнымъ за свои поступки передъ родными и обществомъ, но вотъ, онъ кончитъ учиться, войдетъ въ настоящую жизнь, сдѣлается настоящимъ человѣкомъ и броситъ свою любовницу вмѣстѣ съ своей студенческой формой, изъ которой выросъ, и со всѣми глупыми, юношескими мечтами, которыя, по своей наивной честности, не примѣнимы въ практической жизни.

Столѣтовъ теръ лобъ, теръ руки, у него былъ какой-то сумбуръ въ мысляхъ и чувствахъ.

— Надо же понимать вещи, какъ онѣ есть; надо же имѣть благоразуміе!

— Ну, вотъ, оно у меня теперь и есть… Простимся!

— Теперь? Да развѣ я къ этому былъ подготовленъ? Развѣ такъ можно? — онъ глядѣлъ въ ея глаза: въ нихъ было много муки, но никакой затаенной мысли онъ въ нихъ не нашелъ.

— Какъ же ты будешь жить? Чѣмъ?

— Я сама еще этого не знаю…

— Однако, это очень существенный вопросъ…

— Ты заставляешь меня о немъ думать?.. Изволь, я буду говорить, но не то, что я рѣшила, такъ какъ повторяю, я ни о чемъ подобномъ не думала, а то, что мнѣ сейчасъ приходитъ въ голову. Эта квартира заплочена тобою до сентября, когда кончается контрактъ; мы съ тобой уже говорили о томъ, что надежды мало на то, чтобы сдать ее. Мебель есть и моя, и твоя… Такъ какъ ты въ деньгахъ не нуждаешься, то и оставь мнѣ эту квартиру такъ, какъ она есть. Моихъ золотыхъ вещей, серебра, ну тамъ всякой дряни, если продать, можно выручить 200—300 рублей. Я выпишу сюда сына, и такъ какъ отецъ его умеръ, то опекуны не помѣшаютъ мнѣ воспитывать его тамъ, гдѣ я живу. До сентября — или найду жильцовъ на двѣ комнаты и въ состояніи буду сохранить эту квартиру, или-же я продамъ всю обстановку, что опять-таки дастъ мнѣ небольшую сумму, найму себѣ съ сыномъ комнату и снова начну служить. Та-же контора или опять дастъ мнѣ работу или отрекомендуетъ меня въ другую. Иныхъ проэктовъ у меня нѣтъ!

— И ты твое рѣшеніе не измѣнишь?

— Не измѣню, Степа, потому что не мо-гу, не мо-гу!

Она встала и сложила руки.

— Я не хочу страдать, я не хочу, чтобы жизнь изломала меня, теперь я не бѣгу за тобой, я говорю тебѣ: «прощай!» и ты видишь меня здоровой, сильной, крѣпкой женщиной, ты меня видишь человѣкомъ, а поѣду съ тобой въ Петербургъ… — она вздрогнула, и махнула рукой, — ой, какъ этой страшно! Вѣдь, произнесенныхъ словъ назадъ не воротишь и вотъ этотъ же твой отказъ жениться на мнѣ будетъ грызть меня тамъ, въ новой жизни день и ночь. Срокъ новаго студенчества будетъ для меня срокомъ человѣка, посаженнаго въ тюрьму до казни; я буду каждый день спрашивать себя: «сколько-же еще осталось? Когда-же наступитъ день окончательной разлуки?..» Боже, избави! Кто за себя поручится? Можетъ, я тогда возненавижу тебя, дойду до отчаянія, потому что… пойми-же, Степа, если ты теперь уговоришь меня переѣхать съ тобой въ Петербургъ, то у меня въ душѣ будетъ жить надежда… я съ ней буду засыпать, съ нею буду просыпаться и все буду ждать, когда ты самъ скажешь мнѣ: «обвѣнчаемся!» Нѣтъ, нѣтъ! Жить хитря, скрывая, переходя отъ надежды къ отчаянію, я не могу!.. Простимся… ради Бога, простимся теперь!..

— Наташа, слушай, вѣдь, ты знаешь мою семью? Ты видѣла ихъ портреты, читала письма?.. Вѣдь, они меня проклянутъ за такую женитьбу!..

Она отрицательно покачала головой.

— Дѣло не въ твоихъ родителяхъ, ни въ комъ, ни въ чемъ… Дѣло въ твоей любви ко мнѣ и въ твоемъ собственномъ убѣжденіи, какъ ты долженъ поступить…

Столѣтовъ долго, молча ходилъ по комнатѣ.

— Ну, а если я женюсь на тебѣ, а потомъ возненавижу тебя?

— За что?

— Да вотъ за то, что ты поставила мнѣ этотъ вопросъ ножемъ къ горлу; я не могу на тебѣ жениться, но я не хочу и разстаться съ тобой, я люблю тебя, люблю!..

Онъ схватилъ за плечи молодую женщину, горячо прижалъ ее къ своей груди, всю ей голову охватилъ своими руками, причинялъ ей боль, вдавливая металлическія пуговицы своего сюртука ей въ щеки, въ носъ, осыпалъ поцѣлуями ея лобъ и волосы. Онъ сѣлъ въ кресло и посадилъ ее на колѣни.

— Ну, какъ же я съ тобой разстанусь?

— Такъ обвѣнчаемся.

Онъ всталъ, оттолкнулъ ее и снова началъ ходить.

— Ты, Наташа, не любишь меня!

— Въ томъ-то и дѣло, что я люблю тебя, оттого и не ѣду съ тобой въ Петербургъ.

— Наташа, вѣдь, это пытка какая-то, шантажъ… да, именно шантажъ! Ты знаешь, что я не могу разстаться съ тобой и ты хочешь связать меня!..

Глаза Натальи Андреевны съузились, потускнѣли и приняли холодное выраженіе.

— Ты не держишь слова… разговоръ переходитъ въ оскорбленіе и замѣть — это первое во всю нашу жизнь!..

Столѣтовъ опять бросился къ ней.

— Ну, прости, сорвалось… не гляди на меня такими глазами! Не гляди, умоляю тебя!

Наталья Андреевна закрыла глаза, изъ-подъ рѣсницъ выкатились слезы и точно омыли затемнившія ихъ нехорошія чувства; она снова улыбнулась.

— Видишь, Степа, я думаю, что нельзя всегда быть мужчиной, надо быть и человѣкомъ и для тебя будетъ роль играть не всегда женщина и ея ласки, а нуженъ будетъ и другъ, второй ты, отъ котораго тебѣ ужъ дѣйствительно, какъ отъ самого себя, нельзя будетъ ждать ни измѣны, ни горя, ничего, что портитъ жизнь. Такимъ человѣкомъ я могу тебѣ быть; вотъ почему я и считаю себя вправѣ сказать тебѣ: «обвѣнчаемся!»

— Ахъ, да никто мнѣ и не нуженъ кромѣ тебя, ни о комъ я не думаю, но… бросимъ этотъ разговоръ, не мучь меня, я не поѣду домой на каникулы, скажу, что не могу, долженъ приготовляться къ Путей Сообщенію, отцу такъ хочется, чтобы я туда поступилъ, отложимъ этотъ разговоръ до сентября.

— Не могу, Степа, въ сентябрѣ мнѣ поздно будетъ переводить сына въ другое училище, а оставить его въ Петербургѣ и жить одной въ Москвѣ — это слишкомъ жестоко.

— А если бы я женился на тебѣ?

— То понятно, поѣдемъ въ Петербургъ и сынъ будетъ проводить у насъ всѣ праздники.

— Ну, баста, довольно, оставь, не будемъ говорить больше объ этомъ, я не хочу насилія, дай мнѣ самому разобраться въ сердцѣ.

— Хорошо…

---

Въ тотъ же день, вернувшись поздно домой съ катанья по рѣкѣ, въ которомъ участвовали вчерашніе гости, Столѣтовъ вошелъ въ спальню. Наталья Андреевна, стоя передъ зеркаломъ въ бѣлой батистовой рубашкѣ, расчесывала волосы; широкая оборка, окаймлявшая вырѣзъ, то спускалась съ плечъ, открывая грудь, то набѣгала до самого горла, смотря по тому, поднимались или опускались руки. Бѣлая, тонкая юбка, внизу густо обшитая оборками, красиво лежала на бедрахъ и при всякомъ движеніи клубилась въ ногахъ. Онъ стоялъ и молча глядѣлъ на розовыя покатыя плечи, на грудь, на волны густыхъ волосъ, въ которыхъ мелькали маленькія руки, и находилъ Наташу безусловно молодой, безусловно красивой.

Онъ такъ грубо и страстно привлекъ ее къ себѣ, что гребенка выпала изъ ея рукъ, волосы разсыпались, закрывая и плечи, и грудь. Онъ цѣловалъ ее…

— Ты что-же не гонишь меня? Развѣ такъ я буду имѣть силу разстаться съ тобой?

Наталья Андреевна вырвалась, схватила брошенный на кресло широкій капотъ и закуталась въ него.

— Вотъ видишь, уже началось, — сказала она, — теперь, по твоему, я вызываю тебя, а если бы я заперлась и отказалась отъ твоихъ ласкъ, ты опять сказалъ бы, что я шантажирую, мучаю тебя, чтобы заставить получить меня хотя бы черезъ попа!

— Все равно, я это скажу!..

— Это возмутительно! Неужели ты такъ ничтоженъ, такъ безхарактеренъ, что я могу заставить тебя жениться на себѣ? Вѣдь, я не угрожаю тебѣ, не умоляю тебя, я говорю тебѣ просто, если вѣришь, что мы счастливы, и спокойно можешь глядѣть въ будущее. Если въ теченіе прожитыхъ лѣтъ ты такъ глубоко привязался ко мнѣ, что не въ силахъ перенести разлуку, то обвѣнчаемся… Если-же, напротивъ, что-нибудь въ твоемъ сердцѣ говоритъ противъ меня, если инстинктъ удерживаетъ тебя отъ женитьбы на мнѣ, или фантазія дразнитъ тебя другимъ возможнымъ счастьемъ въ будущемъ, скажи честно и прямо: «Нѣтъ, я не женюсь!..»

— И ты уйдешь?

— Уйду безъ всякой ненависти къ тебѣ, а вотъ, если женишься, да потомъ станешь упрекать меня, обвинять… о! вотъ это будетъ ужасно, вотъ за это я можетъ и стала бы ненавидѣть тебя… Ради Бога, если колеблешься, — не женись! Это должно быть желаньемъ твоего сердца, спокойнымъ рѣшеніемъ вопроса, а не насиліемъ твоей воли. Уѣзжай на каникулы къ твоимъ, до тѣхъ поръ будемъ жить, какъ прежде, безъ подозрѣній, безъ упрековъ, я люблю тебя… Оставь-же мнѣ о себѣ хорошее, теплое, дорогое воспоминаніе! — и съ глазами, полными слезъ, она раскрыла руки и упала къ нему на грудь.

---

Прошло двѣ недѣли и на посланную Столѣтовымъ телеграмму пришло въ отвѣтъ письмо: отецъ одобрилъ рѣшеніе не ѣхать домой, совѣтовалъ съѣздить самому въ Петербургъ, пріискать помѣщеніе неподалеку отъ училища «тишкомъ, да съ оглядкой». «Такъ оно можно за время облюбовать себѣ комнату може въ семействѣ, гдѣ кормить будутъ попорядочнѣй, чтобы не отощать при ученьи, да не отравиться какой падалью въ вашихъ кухмистерскихъ. Только будь ты благоразуменъ, не льстись на вдовъ, иль на хозяйскихъ дочерей, это все народъ голый: первыя, коли немолоды, такъ въ карманъ залѣзутъ со своими вдовьими горями да одиночествомъ, а вторыя въ сѣти поймаютъ и оженятъ, тоже, братъ, не сласть… Ну, да ты у меня, Степанъ, не безъ разсудку, и самъ знаешь, какъ вести линію, чтобы не изгадить свою жизнь и не загубить молодость».

Съ письмомъ была послана довольно значительная сумма денегъ на новую экипировку и необходимые расходы по переѣзду и устройству.

Мать тоже писала сыну: ея крупныя безграмотныя каракули всегда полны были чисто практическихъ наставленій: «Ѣшь больше, пей съ разумомъ, не давай ловить себя мамзелямъ, — а затѣмъ передавались новости о тѣхъ невѣстахъ, которыя, по мнѣнію старухи Столѣтовой, подходили къ ихъ семьѣ, — Шушинька Лутошкина стала въ клубъ выѣзжать, чистый розанъ, тѣломъ пышная, нравомъ кроткая и въ приданое чистоганомъ тысячъ восемьдесятъ, а то и больше. Аничка Большакова заневѣстилась, тоже гляди — кушъ отвалятъ, дѣвушка очень по образованному и сложенія деликатнаго. Фимочка Угарова та совсѣмъ королевной стала, недавно дѣдинька ихъ умеръ, большой капиталъ оставилъ ей, да малолѣтней сестрѣ Машенькѣ. Фимочкѣ эту зиму 17 стукнуло, гляди, сватовъ засылать станутъ… Очень наши всѣ барышни разогорчены, что ты лѣтомъ дома не будешь».

Молодой человѣкъ читалъ эти письма и чувствовалъ, что онъ — сильный, здоровый побѣгъ тѣхъ старыхъ корней, что остались на его родинѣ; все въ письмахъ родителей было ему близко, понятно и дорого. Мысль его невольно вызывала образы всѣхъ этихъ Шушинекъ и Фимочекъ, съ которыми онъ игралъ въ бабки на мощеныхъ сибирскихъ дворахъ, большіе сады, черезъ заборъ которыхъ онъ лазалъ для нихъ за кислыми «райскими яблочками», лѣса, куда вся ватага дѣтей ѣздила съ большими по грибы на длинныхъ долгушахъ, гдѣ такъ хорошо было толкаться, сидя спиной къ спинѣ.

Ему было немножко грустно, что онъ не поѣдетъ домой это лѣто: тѣ каникулы всѣ эти дѣвушки считались подростками, а вотъ теперь мать пишетъ и заневѣстились, начнутъ вывозить въ клубъ.

Ребенкомъ Степа не любилъ товарищей; всегда тихій, себѣ на умѣ, онъ росъ между бабушками и тетушками, баловавшими его, какъ единственнаго наслѣдника мѣстнаго богача. Онъ больше любилъ играть съ дѣвочками, прятаться съ ними по чердакамъ и сараямъ, а затѣмъ, когда пріѣзжалъ уже подросткомъ, развращенный приказчиками на отцовскомъ кожевенномъ заводѣ, наученный многому тайными ласками разныхъ воспитанницъ и дѣвченокъ, «на побѣгушкахъ», которыми полны купеческіе дома, онъ все-таки, оставаясь по природѣ нерѣшительнымъ и трусливымъ, позволялъ себѣ тѣ мелкія вольности, которыя возникаютъ всегда въ близкихъ и безконтрольныхъ отношеніяхъ молодежи обоего пола, нравственный кодексъ которыхъ весь сводится къ тому, чтобы «не согрѣшить», такъ какъ за это впослѣдствіи мужъ «не погладитъ» и родителей не поблагодаритъ.

Теперь, перечитывая письма матери, онъ сознавалъ, что на него смотрятъ, какъ на лучшаго жениха въ своемъ городѣ, что всѣ эти невѣсты для него, что онъ могъ бы выбрать, какъ султанъ, и мечты его останавливались, то на пышной, какъ розанъ, Шушинькѣ, то на тонкой и деликатной Аничкѣ. Мысль о томъ, подходитъ-ли ихъ образованіе и внутренній міръ къ тому, съ чѣмъ онъ долженъ былъ бы сжиться теперь, даже и не приходила ему въ голову. Онъ зналъ, что онѣ ѣдятъ, что пьютъ, какъ смѣются, какъ проводятъ свое время, и именно это знаніе женщины, въ связи съ ея родовой обстановкой, дорогой и ему съ малолѣтства, дѣлала ихъ ему близкими, понятными и милыми. Даже при выборѣ между ними онъ только такъ баловался фантазіей; на своемъ дѣлѣ, мать вполнѣ могла рѣшить этотъ вопросъ безъ него, принявъ во вниманіе родство и количество приданаго. Ни одной изъ этихъ мыслей онъ не высказывалъ при Натальи Андреевнѣ и, если бы рамки его души могли раскрыться такъ, какъ она говорила — настежъ, безъ утайки, она ужаснулась бы, увидѣвъ передъ собою совершенно чужого и незнакомаго человѣка, неглупаго, вполнѣ честнаго и порядочнаго, но по требованіямъ и взглядамъ той среды, въ которой онъ выросъ.

Пріѣхавъ изъ глухой провинціальной гимназіи и попавъ въ самый водоворотъ московскаго университета, переживавшаго тогда горячій періодъ новыхъ взглядовъ на равноправность женщины, на отношенія семьи и брака, онъ немного потерялъ голову, увлекся идеями и съ порывомъ молодости сталъ тоже толковать о святомъ товариществѣ, объ осмысленномъ трудовомъ пути рука объ руку съ женщиной-другомъ. Все это было у него въ мѣру, и онъ никогда бы не примкнулъ къ тѣмъ крайнимъ кружкамъ, которые разсыпались потомъ по россійскимъ тюрьмамъ и, не окончивъ курса, отправлялись въ мѣста, столь и не столь отдаленныя; тѣмъ не менѣе онъ слылъ за славнаго товарища, зубрилу и тихоню, но человѣка надежнаго, у котораго можно было въ нуждѣ перехватить деньжонокъ, который съ удовольствіемъ принималъ товарищей у себя. Главной приманкой для студентовъ у Столѣтова, конечно, служила Наталья Андреевна; всегда ровная, ласковая и веселая, она незамѣтно ни для товарищей, ни для Степана Прохоровича умѣла держать въ рукахъ вѣсы ихъ обоюдныхъ отношеній и никогда не давать ни Столѣтову выказать скупость или трусость передъ слишкомъ смѣлыми теоріями или, напротивъ, другимъ завлечь его настолько, чтобы какой-нибудь ложный шагъ испортилъ его учебную карьеру. Хорошая музыкантша, обладавшая звучнымъ и чрезвычайно симпатичнымъ контральто, она мало-по-малу сгруппировала вокругъ Столѣтова небольшой музыкальный кружокъ. Ея врожденная порядочность, манеры настоящей свѣтской женщины безъ всякой утрировки, невольно импонировали и пьяницы, кутилы, мрачные передовики не посѣщали Столѣтовыхъ, находя ихъ скучными, но тѣмъ не менѣе порядочными людьми.

Степанъ Прохоровичъ такихъ женщинъ, какъ Наташа, до нея не встрѣчалъ. Онъ влюбился въ нее со всѣмъ пыломъ первой любви, на какую была только способна его осторожная и довольно холодная натура. Когда онъ сошелся съ нею, его самолюбіе торжествовало: ея манеры, знаніе языковъ и музыки — все это льстило его самолюбію. Жить въ незаконномъ сожительствѣ, имѣть любовницей не какую-нибудь швею или гувернантку, тайкомъ прибѣгающую на свиданіе, а настоящую свѣтскую женщину-барыню, вдову, это все было для провинціальныхъ взглядовъ совершенно необыкновенно, и онъ не могъ не гордиться этимъ необыкновеннымъ положеніемъ. Но до сихъ поръ онъ никогда не анализировалъ своего чувства къ ней, онъ никогда не думалъ о томъ времени, когда они разойдутся; если было для него что-нибудь непредвидѣнное, выходящее изъ ряда обыденныхъ вещей, такъ это то, что она не только согласилась, но даже сама предложила ему жить вмѣстѣ, но разстаться — это было также естественно и неизбѣжно, какъ и разстаться съ университетомъ по окончаніи курса. Онъ очень былъ радъ, что его собственное желаніе, какъ и желаніе родителей, совпадало съ тѣмъ, чтобы продолжить еще на три года курсъ ученья, онъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что это должно радовать и Наташу. Но то, что она высказала ему теперь, ея взгляды на счетъ ихъ отношеній, которые, по его мнѣнію, изживались временемъ, а по ея, наоборотъ, только закрѣплялись имъ, поставленный такъ прямо и открыто вопросъ о женитьбѣ засталъ его совершенно врасплохъ: ничто, никогда не приводило его даже къ этой мысли; она казалась ему прямо невозможной; теперь онъ былъ испуганъ и молчалъ не потому, что думалъ, а именно потому, что не зналъ, какъ приступить къ обсужденію этого вопроса.

Охлоповы зашли къ Столѣтовымъ проститься; молодой человѣкъ получилъ мѣсто съ хорошимъ окладомъ, но далеко на окраинѣ и уѣзжалъ на свою неизвѣстную «дѣйствительную», какъ онъ называлъ, совершенно спокойно.

— Намъ, — говорилъ онъ, смѣясь, — вдвоемъ, какъ пьянымъ, море по колѣно. Вотъ Наталья Андреевна, — обратился онъ къ блѣдной и за послѣднее время какъ-то особенно сдержанной хозяйкѣ дома, — вотъ, я говорю, когда забудешь всякія препирательства о томъ, кто лучше: мужчина или женщина? Чтобы я теперь дѣлалъ безъ своей Мани? Какой бы страхъ меня взялъ передъ этой «дѣйствительной», которая ждетъ меня чортъ знаетъ гдѣ, на окраинѣ и при такихъ условіяхъ, среди такого общества, которое я и представить себѣ не могу; а возьму жену за руку и силенъ, и ничего не боюсь, такъ вотъ и чувствуешь, что мужчина и женщина, если ужъ дѣйствительно вступили въ брачный союзъ по любви, да обдуманно, такъ это и выходитъ цѣльный человѣкъ и такого человѣка, куда его судьба ни закинь, вездѣ ему будетъ уютно и хорошо.

Мужъ и жена Охлоповы смотрѣли ясно, смѣло впередъ, оба рады были, что жизнь начинается не рутинною чиновничьей карьерой, а чѣмъ-то новымъ, неизвѣданнымъ, гдѣ будетъ и борьба, и работа, и много лишеній, гдѣ источникъ счастья придется искать въ собственномъ сердцѣ, въ обоюдной любви.

Столѣтовъ, выждавъ, пока обѣ молодыя женщины, передававшія другъ другу какіе-то практическіе хозяйственные совѣты, ушли въ другую комнату, обратился къ товарищу:

— Ты слышалъ, Алексѣй, что я не ѣду домой на каникулы?

— Слышалъ, только не знаю, почему.

— Хочу жениться… вотъ ты объясни-ка мнѣ, какъ обдѣлать это дѣльце; мы, вѣдь, въ такомъ же по консисторіи нелегальномъ положеніи?..

Охлоповъ посмотрѣлъ на Степана Прохоровича, всталъ, не отвѣчая на его вопросы, прошелъ нѣсколько разъ по комнатѣ, затѣмъ остановился, пощипывая бородку и поглядывая въ глаза Столѣтову.

— Ты меня извини, братъ Столѣтовъ, я вѣдь въ чужія дѣла не охотникъ соваться, ну, а ужъ коли ты самъ ко мнѣ идешь за совѣтомъ, такъ раньше, чѣмъ его дать, я хочу ясно видѣть ваше дѣло.

— Да, пожалуйста… — Степанъ Прохоровичъ засмѣялся какъ-то натянуто, — секретовъ у насъ нѣтъ, спрашивай…

— Это… ты самъ пришелъ къ этому убѣжденію? Отъ тебя идетъ, такъ сказать, иниціатива? Или… этого потребовала Наталья Андреевна?

Столѣтовъ чуть-чуть покраснѣлъ.

— Ну, положимъ, что потребовать она не имѣла никакого права, не невинная дѣвушка, которую соблазнили… а только, такъ какъ прожили мы четыре года и убѣдились, что, кажется, подходимъ другъ къ другу, а намъ предстоитъ еще три студенческихъ года, такъ вотъ я и думаю: ужъ не все-ли равно, тѣмъ болѣе, что въ Петербургѣ будетъ ужасно неудобно такое сожительство; Богъ ихъ знаетъ, какіе тамъ взгляды, въ Путей Сообщеніи; да потомъ у ней тамъ сынъ, опекуны, словомъ, — я думаю, что такъ будетъ удобнѣе.

Охлоповъ уловилъ въ голосѣ и въ самыхъ отрывочныхъ словахъ Столѣтова какую-то горечь и смущеніе, не вязавшіяся, какъ ему казалось, съ дѣломъ. Онъ раздумывалъ, что заставляетъ Столѣтова жениться? Если искренняя, горячая любовь, такая же, какая связывала его съ своей женой, то Столѣтовъ говорилъ бы объ этомъ взволнованно, быстро, переходя прямо къ практическимъ вопросамъ: какъ устроить дѣло? Подумать же, что это дѣлается въ силу требованій или слезъ Наташи, онъ тоже не могъ: онъ слишкомъ хорошо зналъ доброту и спокойствіе молодой женщины; выгоды эта свадьба не представляла изъ себя тоже никакой.

— А ты не можешь мнѣ сказать, Степанъ, откровенно, зачѣмъ ты хочешь жениться? Всѣ высказанныя тобой причины пусты…

Теперь Столѣтовъ въ свою очередь всталъ и прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ. У него вдругъ явилась надежда, что Охлоповъ стоитъ почему-то противъ этой свадьбы и, можетъ быть, если онъ разскажетъ ему все откровенно, уладитъ какъ-нибудь это глупое дѣло, и уговоритъ Наташу ѣхать въ Петербургъ на прежнихъ основаніяхъ.

Онъ откровенно разсказалъ ему, какъ стояло дѣло.

Алексѣй Павловичъ выслушалъ.

— Я на твоемъ мѣстѣ не женился бы, — сказалъ онъ съ убѣжденіемъ.

— Не женился бы? — Столѣтовъ какъ-то оживился. — Не женился бы? А почему?

— Да потому, что ты это дѣлаешь изъ высшаго эгоизма, и Наталья Андреевна счастья въ такомъ бракѣ не найдетъ; вѣдь, она тебя не понимаетъ…

— Какъ не понимаетъ!? Вѣдь я же ей все объяснилъ…

— Все равно, она тебѣ не вѣритъ! Все, что ты ей говоришь, она приписываетъ не тебѣ, а твоему воспитанію съ взглядами той среды, изъ которой ты вышелъ, потому она и борется съ ними, она вѣритъ въ одно: въ твою любовь и къ ней одной обращается; если любишь, то не захочешь разстаться; такъ какъ совмѣстная жизнь самая удобная въ формѣ брака, то она на нее тебѣ и указываетъ. Если ты не любишь, то зачѣмъ же тянуть канитель — лучше разстаться — она права!

— Да ты пойми же, что я не хочу теперь съ ней разстаться!

— Теперь? А потомъ?

— Ну, вотъ! ты совершенно такъ же, какъ и она! Да почемъ я знаю, что будетъ потомъ? Потомъ, когда я буду въ своей семьѣ, во главѣ можетъ быть отцовскихъ заводовъ… Мнѣ она нужна теперь, я привыкъ не только къ этой семейной жизни, которую она мнѣ устроила, къ комфорту, порядку, къ ея музыкѣ, пѣнію; я привыкъ къ ней самой, къ ея красотѣ, къ ея ласкамъ, она хорошо знаетъ, что она отнимаетъ отъ меня! Да кто мнѣ поручится, что я черезъ мѣсяцъ, два, даже черезъ полгода, если бы съумѣлъ теперь взять себя въ руки, не затоскую по ней такъ, что брошу все на свѣтѣ и прибѣгу за нею… Не лучше-ли обвѣнчаться мнѣ съ нею теперь, когда она этого хочетъ, нежели потомъ, когда я тяжелымъ опытомъ приду къ тому же убѣжденію, что я жить безъ нея не могу?..

— Вотъ это-то и есть эгоизмъ, Столѣтовъ! Ты теперь уже видишь, что въ состояніи будешь отлично обходиться безъ нея по окончаніи курса, среди своихъ, среди дѣла, а вотъ теперь, въ своей школьной жизни, тебѣ дѣйствительно тяжело потерять такую любовницу-няньку…

— Да нѣтъ же, я ужъ спрашивалъ себя объ этомъ, я бы ее такъ не ревновалъ, если бы любилъ только, какъ няньку; мнѣ стоитъ только представить себѣ ее съ другимъ, какъ у меня вся кровь ходуномъ ходитъ, въ глазахъ темнѣетъ… Да нѣтъ! Я двухъ недѣль не проживу безъ нея въ Петербургѣ, все брошу и прибѣгу глядѣть, что она и съ кѣмъ…

— А все-таки, братъ, не женись! — Охлоповъ положилъ ему руку на плечо. — Не женись, чтобы не сдѣлать подлости…

— То есть какъ это?

— Вотъ видишь-ли, когда женишься легально, со всѣми, такъ сказать, онерами, такъ развестись трудненько; ужъ это почти что вѣчная петля, а когда женишься тайкомъ, да съ разными компромиссами, такъ тутъ вѣдь въ сущности ниточка-то ой какъ тонка! Такой бракъ могутъ заключать только очень честные люди и твердые въ своей клятвѣ; цѣна такому браку, какъ цѣна клятвѣ: иной, вѣдь, поцѣловалъ Евангеліе, да и поклялся, такъ, вѣдь, ужъ онъ дастъ себя на куски истерзать, а клятву сдержитъ, а другой скажетъ, какъ тотъ знаменитый грекъ: «свободный человѣкъ тѣмъ и отличается отъ раба, что онъ господинъ своему слову; захотѣлъ далъ слово, захотѣлъ — взялъ назадъ»^[1]. Вѣдь чуть доносъ, простое письмо въ консисторію и бракъ уничтожается, признается незаконнымъ, дѣти — незаконнорожденными и притомъ еще все падаетъ только на ту сторону, которая не имѣла права вступать въ бракъ, а другая — свободна: ступай и больше не грѣши, т. е., иначе говоря, выбирай себѣ новую жену и на этотъ разъ женись, соблюдая всѣ правила.

— Я этого не зналъ, я думалъ, — разъ ужъ въ церкви вѣнчаны, такъ и… — онъ даже не нашелъ конца для своей фразы и только глубоко вздохнулъ. — Тебя кто-же вѣнчалъ?

— Есть тутъ подъ Москвой одинъ такой попъ, нашелся… старъ онъ, да и приходъ его такъ бѣденъ, что его никакой отставкой не устрашишь: ни отъ сана, ни отъ прихода… Ну, вотъ, пока Богъ грѣхамъ терпитъ, онъ и наживается, потому что, конечно, такая свадьба подороже иной съ цѣлымъ хоромъ пѣвчихъ… Что-жъ, все-таки хочешь вѣнчаться?

— Я же сказалъ…

— Такъ ты, тово… все, что сейчасъ мы говорили, передай Натальѣ Андреевнѣ, слышишь? Ты безъ всякихъ комментарій, передай ей только, пусть знаетъ, что этотъ бракъ есть тоже сожительство, если его не оформить…

— Оформить?

— Ну да, есть способъ, я тебѣ все это объясню; нашъ бракъ теперь утвержденъ, я до тѣхъ поръ не успокоился, пока этого не устроилъ… Приходи ко мнѣ завтра, одинъ, я тебѣ покажу всѣ бумаги и объясню.

— Пора, Алеша, домой, у насъ еще дѣла по горло…

Столѣтовъ взялъ за руку Наташу, вошедшую съ Маріей Сергѣевной Охлоповой.

— Вы когда же уѣзжаете?

— Мы… — молодые люди взглянули другъ на друга и засмѣялись.

— Мы… — они отвѣчали оба, и потому Охлоповъ рукой зажалъ себѣ ротъ.

— Маня, отвѣчай! — промычалъ онъ.

— Мы сами не знаемъ, когда ѣдемъ; у насъ есть теперь и время, и деньги, то и другое для насъ до того ново, что мы сидимъ дома и ни на что не можемъ рѣшиться: намъ вездѣ хорошо!

— Такъ не торопитесь уѣзжать; мнѣ бы хотѣлось, чтобы наша свадьба была при васъ.

Наташа вспыхнула и положила голову на плечо Столѣтова. Маня Охлопова широко открыла глаза, а потомъ бросилась, заразъ обняла и Столѣтова, и Наташу и поочереди поцѣловала ихъ обоихъ въ щеку.

— Вотъ это хорошо! А я молчала и мучалась за Наташу. Вѣдь, я знала, какъ трудно будетъ ей въ Петербургѣ, сколько придется перенести, а теперь, какъ это хорошо! Я никогда не думала, что ваши родные согласятся…

Наташа подняла голову, Столѣтовъ какъ-то невольно отстранилъ ее отъ себя.

— Ну, старики объ этомъ еще не скоро узнаютъ; у всякаго свои убѣжденія и мнѣ заставить ихъ смотрѣть на эти вещи моими глазами трудно.

Эта необдуманная фраза была каплей холодной воды, упавшей на общее возбужденіе. Всѣ стали прощаться.

— Такъ я, Алексѣй, завтра зайду къ тебѣ, и мы вмѣстѣ съѣздимъ къ тому священнику; я хотѣлъ бы кончить дѣло, пока вы здѣсь.

Охлоповы ушли, Наталья Андреевна закрыла за ними дверь, вернулась въ залъ, гдѣ Столѣтовъ стоялъ лицомъ къ открытому окну и барабанилъ пальцами по подоконнику.

— Степа, — она тронула его за плечо, — Степа, неужели ты дѣлаешь это по принужденію?

Онъ обернулся къ ней съ веселымъ лицомъ:

— Конечно, по принужденію, только принуждаетъ-то меня къ этому то, что я тебя люблю. Какъ я ни верчу, что ни думаю, а понимаю только одно, что разстаться съ тобой я не въ силахъ! — онъ горячо обнялъ ее и поцѣловалъ. — Вечеромъ поѣдемъ кататься на лодкѣ?

— Поѣдемъ.

---

На другой день Столѣтовъ ушелъ къ Охлопову устраивать дѣло. Наталья Андреевна осталась одна и, наказавъ прислугѣ не безпокоить себя, тоскливо ходила изъ угла въ уголъ, раздумывая все объ одномъ и томъ-же.

Ей было больно и унизительно, что она не могла поставить человѣка, котораго любила, на одну точку зрѣнія съ собой, отступиться отъ того, что она высказывала, она не могла, не изъ упрямства, а изъ глубокаго убѣжденія, что невѣнчанная она жить со Столѣтовымъ не могла бы по истеченіи новаго курса. Было слишкомъ ясно, что возвращаться на родину съ любовницей — немыслимо; женатый онъ можетъ быть разочаровалъ бы надежды свахъ и маменекъ, но, пріѣхавъ съ сожительницей, вызоветъ всю лицемѣрную нравственность окружающихъ и сразу создастъ себѣ невыносимо фальшивое положеніе. Тутъ не поможетъ ни любовь, ни собственное достоинство, ни убѣжденіе. Это было такъ ясно, что даже и Столѣтовъ не нашелъ въ себѣ силы солгать ей, что и послѣ трехъ лѣтъ жизнь ихъ не перемѣнится. Для этого ему надо было бы отказаться отъ того, что всегда составляло его завѣтную мечту: отъ дѣятельности на родинѣ, отъ возвращенія въ свою родную семью. Ей надо было молчать, все это знать въ душѣ, молчать и ѣхать въ Петербургъ, рѣшившись пожертвовать еще три года своей жизни для счастья и спокойствія Столѣтова, словомъ, — «выняньчить его окончательно», какъ иронически подсказалось у ней въ душѣ и — разойтись.

На это у ней не хватило силъ, значитъ нѣтъ уже той неразсуждающей, слѣпой, беззавѣтной любви. Значитъ, нѣтъ! — Она сжала голову руками, постояла минуту и заходила снова, а мысли продолжали работать.

«Но, вѣдь, у меня и никогда не было къ нему этой безумной любви; за то все мое сердце полно вѣрной, глубокой привязанности, привязанности жены къ мужу, которая чувствуетъ себя частью его, кромѣ того, — я устала. Устала отъ нелегальнаго положенія, отъ тысячи мелкихъ уколовъ при наймѣ квартиры, прописки паспорта, договора съ прислугой, при каждомъ новомъ знакомствѣ, все это такъ пошло и такъ ужасно тяжело. Нѣтъ, или снова быть одной, безъ всякой тайны и безъ всякой любви выйти на одинокую, холостую дорогу, взять къ себѣ сына и покончить со всей личной жизнью, или быть женой любимаго человѣка, снова стоять на твердой законной почвѣ, занимать мѣсто въ обществѣ, имѣть родныхъ, семью»…

Все это ясно и много разъ высказывала она за это время Столѣтову, а онъ понималъ только одно, что для того, чтобы обладать этой женщиной, надо было жениться на ней, иначе — она отъ него уходила. Она — это не была Наташа, съ ея умомъ, сердцемъ и страстнымъ желаніемъ опредѣленнаго смысла жизни, а это была только его любовница, красивая женщина, къ ласкамъ которой онъ привыкъ и разстаться съ которой теперь онъ не хотѣлъ ни за что на свѣтѣ. Неужели-же онъ смотритъ на этотъ бракъ, какъ на плату, которую она требуетъ за продолженіе своей любви? Неужели?

---

Столѣтовъ вернулся отъ Охлопова спокойный и даже веселый. При первыхъ-же словахъ Наташи, выражавшихъ все, что она передумала утромъ, онъ ласково закрылъ ей ротъ рукой и просилъ не говорить больше ни о чемъ.

Мысль жениться была ему слишкомъ нова; при томъ, зачѣмъ было жениться, когда онъ чувствовалъ себя счастливымъ, довольнымъ и женатымъ. Онъ и высказалъ ей, что думалъ, даже въ обидной и грубой формѣ, а теперь онъ свыкся съ этой мыслью, обдумалъ и хорошо созналъ одно, что жить безъ нея не можетъ, значитъ, — нечего и разсуждать… Онъ побывалъ у священника и сговорился съ нимъ; такъ какъ Охлоповъ выдалъ его за бѣднаго студента, то и въ цѣнѣ они сошлись. Черезъ недѣлю ихъ перевѣнчаютъ, но теперь, когда онъ сдѣлалъ все такъ, какъ хотѣла Наташа, онъ въ свою очередь, обращается къ ней съ просьбой: свадьба ихъ останется тайной для его родныхъ до тѣхъ поръ, пока онъ не кончитъ курсъ; отецъ его изъ купцовъ стараго закала и первое, что можетъ сдѣлать, узнавъ о его самовольной женитьбѣ, прекратить ему высылку денегъ, а тогда ему нельзя будетъ и кончить курсъ. Бракъ будетъ уже совершенъ и пойдетъ глупая безсмысленная канитель… Кончивъ-же курсъ и получивъ мѣсто, онъ будетъ спокойно говорить съ отцомъ, да и тотъ не можетъ тогда не признать за нимъ правъ на свободу.

Съ этимъ поневолѣ должна была согласиться Наталья Андреевна и Столѣтовы весело и дружно принялись хлопотать о свадьбѣ и о скоромъ переѣздѣ въ Петербургъ.

Столѣтовы пріѣхали въ Петербургъ обвѣнчанными, и это, какъ совершенно справедливо предполагала Наталья Андреевна, сразу поставило ихъ въ нормальныя и спокойныя отношенія къ разнымъ мелкимъ, но въ общемъ очень значительнымъ вопросамъ жизни.

Въ гостинницѣ они заняли одинъ померъ, не спѣша искали квартиру и черезъ мѣсяцъ, при чисто женской способности Наташи устраиваться, у нихъ была недалеко отъ института небольшая, свѣтлая, уютная квартира, обставленная не только комфортабельно, но даже съ той изящной роскошью, которую сообщили ей цвѣты, дешево купленные на Сѣнной, и піанино, взятое на прокатъ.

Мало-по-малу у нихъ завязались знакомства не только изъ студентовъ, но въ первую же зиму у нихъ стали появляться и семейные люди. Наташа, красивая, помолодѣвшая въ атмосферѣ спокойствія, умѣвшая съ необыкновеннымъ тактомъ принять, во-время отдать визиты старшимъ, быть заразительно веселой и простой съ молодежью, сдѣлала свой домъ сборнымъ пунктомъ цѣлаго кружка.

Никому въ голову не приходила разница лѣтъ между мужемъ и женой. Столѣтову завидовали, въ ихъ союзѣ не было именно того, что губитъ и подрываетъ студенческую семейную жизнь: нужды, безхозяйственности и сценъ, вызываемыхъ вспышками ревности, упрековъ и ссоръ по поводу ничего, съ такими же бурными, горячими примиреніями.

Тѣмъ не менѣе, между Наташей и Степаномъ Прохоровичемъ что-то измѣнилось. Это «что-то» трудно было опредѣлить словами, но молодая женщина инстинктивно чувствовали перемѣну и иногда, оставаясь одна, не могла избавиться отъ какого-то страннаго безпокойства. Когда она сидѣла за роялемъ, руки ея вдругъ замирали на клавишахъ, она опускала на нихъ голову и оставалась такъ подолгу, точно прислушиваясь и не понимая тотъ голосъ, который говорилъ что-то внутри нея.

Въ обращеніи съ женою при товарищахъ и постороннихъ у Столѣтова выработался какой-то особенный тонъ авторитета и покровительства. Всѣ его просьбы, обращенныя къ Наташѣ, похожи были скорѣе на распоряженія, но это не оскорбляло ея. Ей даже какъ будто нравилось, что онъ выглядитъ солиднымъ и больше подходитъ къ типу мужа; она спѣшила извиняться, смѣясь, исполняла всѣ его требованія и дѣлала все съ той милой граціей, которая молодила ее.

Все измѣнялось, какъ только они оставались вдвоемъ; въ вечерніе интимные часы, когда закрывалась дверь спальни и блѣдный свѣтъ большого розоваго фонаря мягкой лаской обливалъ прекрасныя формы молодой женщины, освобождавшейся отъ платья, корсета и юбокъ. Ея круглыя, бѣлыя руки поднимались къ головѣ, вынимая изъ тяжелыхъ косъ шпильки и гребешки, на стѣнѣ отражалась ея тонкая, стройная тѣнь, напоминавшая греческую амфору, а когда усталыя руки падали внизъ, а волоса мягкой темной волной охватывали плечи, спину, играли кольцами на широкихъ бедрахъ, Столѣтовъ забывалъ все на свѣтѣ и становился тѣмъ же страстнымъ молодымъ любовникомъ, который когда-то рыдалъ у ея ногъ, моля о взаимности.

— Ты знаешь, — говорилъ онъ ей, — я тебя, какъ женщину, такъ люблю, что мнѣ кажется, если бы мы разошлись, если бы я не видалъ тебя Богъ знаетъ, сколько лѣтъ и потомъ мы встрѣтились, я опять забылъ бы все и искалъ только близости съ тобой!..

Она смѣялась грустно и обиженно.

— Неужели же ты не находишь во мнѣ ни души, ни сердца, ни ума, только одно то, что ты называешь — женщиной?

— Только одно, — отвѣчалъ онъ, — а все остальное — философія, — и онъ цѣловалъ ея руки.

— Значитъ я тебя только страстью и держу? Ты только изъ-за этого на мнѣ и женился?

Онъ продолжалъ смѣяться:

— Только изъ-за этого; не могъ перенести мысли, что ты останешься и, можетъ быть, будешь принадлежать другому.

— Степа, но, вѣдь, это же ужасно, вѣдь, я могу постарѣть, подурнѣть, захворать?

На все это онъ отвѣчалъ только смѣхомъ, лаской и поцѣлуями.

Подходили первые каникулы, а значитъ, и первая серьезная разлука. Родители не знали еще ничего, старикъ, Прохоръ Степановичъ Столѣтовъ, по прежнему, высылая деньги, давалъ сыну практическіе совѣты и предостерегалъ противъ ловушекъ; мать, Маремьяна Ѳедоровна, составляла тотъ же «синодикъ» невѣстъ и расписывала ихъ качества и приданое.

Столѣтовъ прекрасно провелъ экзамены и его мучалъ денежный вопросъ. Отецъ выслалъ ему на дорогу и на уплату за квартиру, которую онъ оставлялъ за собою, объясняя, что дома онъ закажетъ и сдѣлаетъ себѣ все, что нужно, а между тѣмъ Степанъ Прохоровичъ хотѣлъ послать Наташу на дачу съ ея мальчикомъ, который всю зиму хворалъ. Какъ-то само собой устроилось такъ, что Митя остался жить по прежнему у своихъ опекуновъ и только праздники проводилъ у матери. Столѣтовъ былъ индиферентенъ къ ребенку, и мальчикъ тоже: онъ называлъ его «Степанъ Прохоровичъ» и у Наташи не хватало почему-то смѣлости заставить ребенка называть его отцомъ.

---

— Ты напрасно хлопочешь о деньгахъ, я сегодня переговорила съ опекуномъ Мити; если я возьму сына на лѣто къ себѣ, то онъ находитъ возможнымъ выдать мнѣ небольшую сумму, достаточную, чтобы уѣхать съ нимъ въ Гапсаль или Дубельнъ, словомъ, — куда-нибудь къ морю, въ недорогой курортъ.

Говоря это, Наташа не глядѣла въ лицо мужу, она устало сидѣла въ креслѣ; лучъ весенняго полуденнаго солнца игралъ въ ея темныхъ волосахъ и особенно ясно выдѣлялъ ея блѣдность. На вискахъ выступали синія жилки, подбородокъ обострился и длинныя, опущенныя рѣсницы тѣнью углубили и такъ замѣтно похудѣвшіе виски и щеки.

Степанъ Прохоровичъ, писавшій что-то на письменномъ столѣ, при ея словахъ повернулся къ ней и теперь внимательно глядѣлъ, какъ бы впервые замѣчая происшедшую въ ней перемѣну.

— Это было бы очень хорошо, потому что, конечно, какъ только я пріѣду домой, тотчасъ же вышлю нужныя тебѣ деньги, тамъ мнѣ ихъ достать легко, но я хотѣлъ поговорить съ тобой о другомъ: здорова-ли ты, Наташа? Ты въ послѣднее время какъ-то измѣнилась.

Наташа, не поднимая головы, улыбнулась, пошевелила губами и вдругъ изъ глазъ ея часто-часто потекли крупныя слезы.

— Наташа, что съ тобой? О чемъ ты?

Столѣтовъ подошелъ къ ней, поднялъ ея голову, прижалъ къ своей груди, а глаза его бѣгали безпокойно по письменному столу, рука даже машинально прижалась къ лѣвому боку сюртука, гдѣ въ карманѣ лежалъ ключъ отъ всегда запертыхъ ящиковъ письменнаго стола. Въ головѣ его мелькало подозрѣніе: не прочла-ли она писемъ стариковъ или его отвѣты матери, полные жаднаго любопытства къ мельчайшимъ подробностямъ жизни разныхъ мѣстныхъ невѣстъ? Не узнала-ли она?.. И онъ, держа въ своихъ большихъ, широкихъ рукахъ ея маленькія, покрытыя холоднымъ потомъ руки, продолжалъ допрашивать:

— Ну, что? Въ чемъ дѣло? Скажи.

Наташа подняла рѣсницы, мокрыя, слипшіяся стрѣлками, и ея влажные, темные глаза съ напряженнымъ вниманіемъ остановились на свѣтлыхъ, часто мигавшихъ глазахъ друга.

— Степа, это такъ хорошо, что мы повѣнчались, такъ хорошо! Видно Богъ пожалѣлъ меня… я… беременна.

Столѣтовъ отшатнулся, выронилъ ея руки, побѣлѣлъ и широкими глазами глядѣлъ на нее съ нескрываемымъ страхомъ.

— Что ты?.. Кто тебѣ сказалъ? Развѣ ты убѣждена въ этомъ?

Наташа смѣялась страннымъ, дѣланнымъ смѣхомъ.

— Какіе ты задаешь вопросы! Если бы ты больше приглядывался ко мнѣ, то замѣтилъ бы, какъ я измѣнилась за послѣдній мѣсяцъ! Наконецъ, вѣдь, сколько разъ при тебѣ со мной были болѣзненные припадки, именно такіе, которые могли бы навести тебя на мысль… Вчера я была у извѣстной докторши-акушерки, она мнѣ сказала, что уже три мѣсяца; къ октябрю надо будетъ ждать, ахъ, все это не то… приласкай меня, утѣшь, скажи, что ты радъ, что теперь на каникулахъ переговоришь съ родителями и что нашъ ребенокъ, съ самаго дня рожденія будетъ принятъ въ семью; лучше всего было бы, если бы ты написалъ теперь-же обо всемъ, дождался отвѣта и взялъ бы меня съ собою.

Столѣтовъ ходилъ по комнатѣ, стараясь глазами не встрѣчаться съ женой. Отъ ея словъ передъ нимъ рушилась вся та очаровательная перспектива этого лѣта, которую онъ предвкушалъ уже: пріѣхать туда въ свой городъ, въ мундирѣ путейца, первымъ завиднымъ женихомъ, флиртовать, ухаживать, танцовать, устраивать пикники и уѣхать оттуда свободнымъ, но убѣжденнымъ, что стоитъ протянуть руку и въ нее вложутъ и приданое, и любую ручку изъ лучшихъ невѣстъ… Это такъ льстило его самолюбію, такъ тѣшило его еще юношескую фантазію и вдругъ возмутить весь этотъ муравейникъ, вызвать въ немъ недоброжелательство, насмѣшки, не только въ отношеніи его, молодого студента, давшагося въ ловушку, но и его родителей, такъ гордившихся своимъ разумнымъ сыномъ. Привезти всѣмъ на показъ вдову, съ ребенкомъ отъ перваго мужа, старше себя и теперь такую некрасивую, беременную… нѣтъ, это было невозможно, этого онъ прямо былъ сдѣлать не въ силахъ! Ходя по комнатѣ, онъ искалъ словъ, которыми мягко и убѣдительно могъ все это высказать Наташѣ. Всѣ тетушки, бабушки, мечтавшія по своему объ его брачной карьерѣ, имѣвшія въ запасѣ каждая свою претендентку… — нѣтъ, это было ужасно!

Мысль о своемъ ребенкѣ, конечно, не шевельнула въ немъ никакой струны; даже напротивъ, это маленькое, незнакомое существо возбуждало въ немъ озлобленность, потому что теперь уже отнимало отъ него то, что онъ считалъ дорогимъ, ради чего, какъ ему казалось, готовъ былъ на всѣ жертвы, т. е. — женщину-любовницу, страстную, веселую, красивую, граціозную. Передъ нимъ теперь уже было не то существо и въ глазахъ Наташи онъ видѣлъ что-то новое, пугавшее его: это была уже гордость матери и рѣшимость защищать права ребенка такъ, какъ она никогда бы не съумѣла защищать своихъ собственныхъ.

Цѣлый часъ Столѣтовъ убѣждалъ Наташу и не убѣдилъ ни въ чемъ. Она только покорилась его рѣшенію ѣхать одному, подготовить по немногу родныхъ и пріѣхать осенью съ матерью, какъ, впрочемъ, это рѣшено было и раньше, до выдвинувшагося вопроса.

Послѣ этого объясненія Столѣтовъ заторопился отъѣздомъ. Наташа, какъ бы освоившись со своимъ положеніемъ, снова стала весела и дѣятельна; она нашла слова и ласки, пробудившія въ мужѣ чувство нѣжности не только къ ней самой, но и отчасти къ будущему маленькому гостю.

Столѣтовъ уѣхалъ и самымъ тяжелымъ, что было, — это взятое имъ съ нея слово писать не чаще двухъ разъ въ мѣсяцъ и ни въ одномъ письмѣ не допускать никакого намека, никакой правды на ихъ отношенія.

— У насъ семья патріархальная, — говорилъ онъ, — и… неособенно… литературная, всегда можетъ случиться ошибка, по которой письмо мое отнесутъ или къ бабушкѣ, Стапанидѣ Прохоровнѣ, или къ отцу, который въ поспѣшности распечатаетъ письмо. Насъ всего пять человѣкъ изъ нашего города, пріѣхавшихъ поступить въ высшее учебное заведеніе, въ Кіевъ, въ Москву и въ Петербургъ. Нашихъ отцовъ осуждали всѣ за ихъ смѣлость, не опредѣлить сыновей по своимъ заводамъ и фабрикамъ, по окончаніи гимназическаго курса, и дозволить имъ учиться на степень юриста или инженера и изъ этихъ пяти уже двоихъ со второго курса вернули домой, такъ какъ они свободно выучились подписывать векселя; теперь на меня и на двухъ сыновей пароходовладѣльца Игнатьева, такъ сказать, глядитъ весь городъ, всѣмъ интересно, что изъ насъ выйдетъ, и потому, до окончанія курса… — онъ запнулся, потому что Наташа схватила его за руку:

— Какъ, еще цѣлые два года? Ребенокъ родится и будетъ рости, а мы будемъ дрожать, чтобы какъ-нибудь не узнали родные, чтобы, какъ ты говорилъ, отецъ не отнялъ отъ тебя содержанія?

— Я уже обѣщалъ тебѣ… — замялся Столѣтовъ, — теперь, когда наше положеніе такъ усложняется, къ концу лѣта, къ осени переговорить со своими… Но все-таки нужна большая осторожность…

---

Длинно, длинно тянулось лѣто для Наташи. Въ началѣ августа она, подъ предлогомъ болѣзни, снова отдала своего Митю въ ту семью, гдѣ онъ жилъ зимою, и вернулась въ свою квартиру. Когда она глядѣла на свою, измѣнившуюся фигуру, на натянутыя черты блѣднаго лица и вспоминала слова Столѣтова, что онъ любитъ ее больше всего, какъ женщину, ей становилось страшно. Она горько упрекала себя, что новая жизнь отнимаетъ ее отъ Мити, что ей не удалось создать этому ребенку то родное гнѣздо, о которомъ она мечтала; она любила его всѣмъ сердцемъ, но ребенокъ унаслѣдовалъ болѣзненность отца и его нервную впечатлительность. Ея частыя отлучки и, наконецъ, этотъ новый мужъ матери, къ которому Митя не могъ привыкнуть, поставили между ними преграду, и мальчикъ довольно равнодушно простился въ августѣ съ матерью и не безъ удовольствія вернулся въ семью, гдѣ онъ жилъ всѣ эти года.

Письма Столѣтова были рѣдки и такъ общи, что о многихъ изъ нихъ нельзя было бы даже рѣшить, кому онѣ писаны: женѣ или товарищу.

И въ самомъ дѣлѣ: развѣ онъ могъ ей разсказывать, что ему хорошо на родинѣ, какъ рыбѣ, попавшей изъ акваріума снова въ родной ручей, что бабушки, тетушки, во главѣ съ матерью, гордясь его мундиромъ, щеголяютъ одна передъ другой устройствомъ пикниковъ и вечеринокъ, и что хотя на этихъ вечеринкахъ и бываютъ и юристы, Игнатьевы, кончившіе университетъ, но тѣ еще до сихъ поръ безъ должности, такъ какъ служить въ старомъ судѣ не хотятъ, новые-же еще не введены на ихъ окраинѣ и онъ остается однимъ героемъ. Черезъ два года онъ вернется уже инженеромъ на постройку желѣзной дороги, изысканія которой закончены въ самомъ его городѣ; онъ уже теперь спокойно и авторитетно отвѣчаетъ на всѣ жгучіе вопросы на эту злобу дня.

Старые и молодые смотрятъ на него, какъ на героя, который вторично проходилъ высшую науку для того только, чтобы служить своему городу и работать для его благосостоянія. Объ этомъ послѣднемъ онъ охотно писалъ ей. Письма выходили сухи, потому что онъ молчалъ о томъ, что составляло молодую радость и поэзію, о его ухаживаніяхъ тайно, по очередно за тремя красивыми барышнями, считавшимися цвѣтами города, о его полупризнаніяхъ имъ, каждой по очереди, во время танцевъ, въ лѣсу, когда всегда какъ-то случалось ему заблудиться съ которой-нибудь изъ нихъ въ густой чащѣ орѣшника или на особой секретной луговинкѣ, изобиловавшей грибами, которую зналъ только онъ; онъ не писалъ, конечно, и о томъ, какъ таинственно будилъ его мальчишка Сидоръ, приставленный къ его услугамъ и подавалъ ему записки, словомъ, — какъ незамѣтно, прочно и повседневно ткалась сѣть той жизни, въ которой не было даже и мѣста для воспоминаній о Наташѣ.

Если бы онъ оставилъ ее такою, какъ прежде, въ ея соблазнительной, зрѣлой красотѣ, то, можетъ быть, лунными ночами, когда въ открытое окно рвется душистая «разымчатая» ночь, не позволяющая думать ни о чемъ, кромѣ ласки и нѣги, онъ рвался бы къ ней; ревность и страсть измучили бы его, но теперь онъ вспоминалъ ее не иначе, какъ такою, когда она сидѣла съ закрытыми глазами, противъ окна, въ тотъ весенній полдень, и солнце скользило по ея похудѣвшему лицу и длинныя, опущенныя рѣсницы углубляли худобу щекъ и висковъ. Когда онъ вспоминалъ ея пытливый взглядъ, подстерегавшій выраженіе его лица, послѣ того, какъ она объявила ему о своемъ положеніи, онъ готовъ былъ отмахиваться рукой и снова бѣжать въ общество, танцовать, смѣяться, шутить, чтобы только заглушить это тяжелое впечатлѣніе. Но и танцы, и ухаживанія, и вечеринки, и лѣсныя прогулки — все это была мимолетная дань молодости. Столѣтовъ былъ вѣтвью отъ слишкомъ прочныхъ здоровыхъ корней настоящаго купеческаго дерева; жизнь ему улыбалась особенно тогда, когда онъ сидѣлъ съ отцомъ въ кабинетѣ за крѣпко запертыми дубовыми дверями и провѣрялъ съ нимъ годовой отчетъ и приходъ своихъ кожевенныхъ фабрикъ, отчеты мельницъ, отданныхъ въ аренду, двухъ пароходовъ, бѣгавшихъ въ далекія воды, когда они, съ карандашомъ въ рукахъ, съ разгорѣвшимися отъ жадности глазами расчитывали тѣ барыши, которые можетъ имъ принести новая желѣзная дорога, и повѣряли другъ другу проекты разныхъ улучшеній.

Старикъ Столѣтовъ клалъ тяжелую руку на плечо сына и смотрѣлъ ему въ глаза:

— Далеко, братъ, пойдешь, коли не свихнешься! Въ отцовъ пойдешь, а тѣ безъ портковъ начали, весь капиталъ былъ здѣсь, — и онъ указывалъ пальцемъ на лобъ. — Одно помни: гони изъ себя дурь; за дурь… охъ дорого платитъ нашъ братъ, богатый мужикъ!

Молодой Столѣтовъ хорошо понималъ, что значитъ «дурь». Это не было ухаживаніе за барышнями, какъ не были и мимоходныя ласки черноглазой Катюши, одной изъ воспитанницъ Столѣтовскаго дома, это не были ни кутежи, ни пѣвички нижегородской ярмарки, словомъ, — ничто изъ обыденной «программной» жизни богатыхъ купцовъ; это было то, во что втянула его страсть къ Наташѣ: жена, чуждая всѣмъ Столѣтовскимъ традиціямъ, вдова, съ чужимъ ребенкомъ, слишкомъ умная, слишкомъ недоступная всему, что составляло жизнь и интересы Столѣтовской семьи. Жена должна быть молода, красива, весела, мягка, богата, съ почетной родней, здорова и коль глупа, такъ ужъ лучше ничего и не надо.

Вотъ идеалъ женщины, который шутя и серьезно высказывалъ старикъ Столѣтовъ.

— Съ бабой не о дѣлахъ говорить, а на кровати спать; отъ бабы не учиться и не лѣчиться, а въ уздѣ держать ее, да наряжать, когда надо, такъ, чтобы всякій понималъ, что въ дому есть. Жена должна мужа тѣшить, дѣтей рожать, да гостей принимать, а не разсуждать о дѣлахъ съ мужемъ, или еще того хуже, — пытаться руководить имъ. Нѣтъ, братъ, — оканчивалъ обыкновенно свои разсужденія Прохоръ Степановичъ, — не надо гусю брать въ жены жаворонка, либо фазана, гусю гусыня нужна такая, что на одномъ птичьемъ дворѣ съ нимъ выросла. А мы съ тобой гуси, да еще и лапчатые, ну, вотъ, и высматривай себѣ покраше, да пожирнѣй гусыню, мало-ль ихъ кругомъ тебя крыльями хлопаетъ! Да не торопись, эти на гнѣзда сядутъ, другія пухомъ обростутъ къ тому времени, какъ домой вернешься, а пока — живи не тужи, быль молодцу не укоръ, коли здоровье соблюдено, да въ деньгахъ мѣра ведется. Такъ-то, Степа!..

---

Наступилъ октябрь; должно быть тотъ годъ бабы въ чемъ-нибудь особенно провинились передъ Провидѣніемъ и отъ нихъ было отнято въ сентябрѣ традиціонное «бабье лѣто»; ранняя осень стояла сырая, холодная, листъ давно уже облетѣлъ и Степанъ Прохоровичъ, возвращаясь въ Петербургъ, съ тоской глядѣлъ въ окно вагона: мокрыя, черныя поля смѣнялись унылыми картинами лѣса, въ которомъ безпомощно и уныло деревья мотали оголенными вѣтвями. Мать его хотѣла ѣхать съ нимъ вмѣстѣ въ Петербургъ, но онъ отговорилъ ее и нарочно продлилъ для этого свои каникулы; рѣшено было, что старики Столѣтовы пріѣдутъ къ сыну слѣдующей весной, по окончаніи его вторыхъ экзаменовъ и лѣтомъ поѣдутъ всѣ вмѣстѣ за границу, такъ какъ затѣмъ Степа переходилъ уже на послѣдній курсъ, по окончаніи котораго ѣхалъ прямо на дѣло.

Когда поѣздъ остановился и въ толпѣ встрѣчавшихъ Столѣтовъ увидѣлъ Наташу, его бросило въ жаръ и чувство, похожее на стыдъ, обожгло сердце: молодая женщина была очень обезображена беременностью, даже черты ея тонкаго изящнаго лица расплылись, подъ глазами были мѣшки, она казалась постарѣвшей на десять лѣтъ и совсѣмъ не тою Наташей, что снилась ему еще лѣтомъ въ томительно жаркія ночи. Онъ быстро, точно на лету, поцѣловалъ жену въ щеку и, косясь, разглядывая ея новую переваливающуюся походку, просилъ ее подождать минуту въ залѣ; отдавъ багажный билетъ артельщику, онъ распорядился, чтобы тотъ не только получилъ его багажъ, но и привезъ ему по адресу, а самъ нанявъ карету, вернулся за Наташей, усадилъ ее и поѣхалъ домой, радуясь, что, кажется, на вокзалѣ не было никого изъ знакомыхъ.

— Отчего-же твоя мать не пріѣхала? — спрашивала Наташа, сидя въ каретѣ.

— Боялся я за нее петербургской осени; ужъ если ей ѣхать сюда, то или зимой, или будущей весною. Ну, а ты какъ?

— Я ничего… готовлюсь къ пріему новаго жильца… ты знаешь, я думаю маленькую гостинную можно будетъ обратить въ дѣтскую, едва-ли мы будемъ принимать кого эту зиму?

— Еще бы!..

— Я думаю, конечно, сама кормить.

— Сама? Ну, это мы еще посмотримъ, что скажутъ доктора…

---

Наташа чувствовала, что между ею и мужемъ стоитъ какая-то неловкость и не могла разбить эту корочку льда. Она не бросилась на шею пріѣхавшему, и онъ не сжалъ ее въ страстныхъ объятіяхъ, не осыпалъ поцѣлуями, они не смѣялись, безъ словъ встрѣчаясь другъ съ другомъ глазами, не забросали другъ друга безсчетными вопросами, остававшимися часто безъ отвѣтовъ, но звучавшихъ такъ весело, такъ глупо счастливо, словомъ, они не были тѣми прежними влюбленными соединившимися снова послѣ принудительной, долгой разлуки.

Онъ явно стѣснялся ея положенія, избѣгалъ глядѣть на ея фигуру, и она теряла въ силу этого гордую радость, которая такъ скрашиваетъ молодыхъ женъ въ такомъ положеніи; у нея не было спокойной увѣренности въ свои права и, тяжело идя рядомъ съ мужемъ, она не рѣшилась опереться на его руку, просить его умѣрить шаги.

И дома пошла новая жизнь… Первый разъ въ теченіе пятилѣтняго союза они спали въ разныхъ комнатахъ и Столѣтовъ долго, долго ходилъ по комнатѣ, а Наташа слышала его шаги и лежала, прижавшись лицомъ въ подушку, не смѣя всхлипнуть и батистовая наволочка пила и осушала ея слезы.

Степану Прохоровичу казалось какою-то высшею несправедливостью эта беременность теперь, почему теперь, какъ только они повѣнчались? Что это, точно подготовленный фокусъ, чтобы связать его еще крѣпче, чѣмъ связалъ вѣнецъ? Онъ не хотѣлъ подумать, что именно это вѣнчаніе внесло въ ихъ жизнь спокойствіе, дало Наташѣ новый расцвѣтъ силъ и молодости, успокоило ея нервы и что беременность можетъ быть и была слѣдствіемъ этого благотворнаго вліянія… но — она не входила въ его расчеты и бѣсила его. Отъ него отняли ту Наташу, которую онъ любилъ, ту, которая единственно была ему нужна — веселая, страстная и здоровая.

---

У Столѣтовыхъ родился сынъ. Ни просьбы, ни слезы Наташи не помогли: докторъ поддержалъ вполнѣ Степана Прохоровича и Наташѣ не позволено было кормить, а взята была мамка; квартира теперь какъ бы раздѣлилась на двѣ половины: одна, меньшая, составляла царство ребенка, другая — спальня, кабинетъ и столовая оставались для мужа и жены.

Вслѣдствіе-ли того, что квартира стала тѣснѣе и хлопотъ у молодой матери больше, но эту зиму у Столѣтовыхъ бывало меньше народу; знакомые какъ бы просѣивались, молодежь исчезала и появлялись больше чиновные «нужные» старички, нѣкоторые профессора, которыхъ Прохоръ Степановичъ слушалъ съ благоговѣніемъ, а тѣ, въ свою очередь, предрекали молодому человѣку въ будущемъ блестящую карьеру.

Незамѣтно наступила новая весна и новый отъѣздъ Столѣтова. Къ ребенку отношенія отца измѣнялись по мѣрѣ того, какъ изъ «чего-то» краснаго, безформеннаго начинало образовываться нѣчто, уже напоминавшее въ миніатюрѣ человѣка. Мальчикъ становился разительно похожъ на отца: онъ весь былъ въ Столѣтовыхъ: крѣпкій, сѣроглазый, съ густой русой щетинкой волосъ; онъ никогда не плакалъ, не кричалъ, а сердито кряхтѣлъ, какъ медвѣжонокъ, сжимая кулаки и морща лобъ. Даже Наташа съ удивленіемъ глядѣла на своего сына, не находя въ немъ ни одной своей черты.

Старшаго сына, Митю, Наталья Андреевна видѣла все рѣже и рѣже: ревновалъ-ли ее мальчикъ къ новой семьѣ, или просто отвыкъ отъ матери, но только онъ съ нею былъ холоденъ, скрытенъ, явно скучалъ у Столѣтовыхъ и молодая женщина, вся отдавшаяся своему новорожденному, не старалась побороть начавшуюся рознь.

Въ эту новую весну она не сдѣлала уже никакой попытки получить сына и даже не высказала никакого протеста, когда мальчика увезли на три года въ Германію, куда по своимъ дѣламъ переѣзжали его воспитатели.

Столѣтовъ уѣхалъ на каникулы позже: онъ сперва устроилъ Наташу съ сыномъ въ Парголовѣ, въ хорошенькой уютной дачкѣ, оставивъ ей въ распоряженіе не только мамку, но и еще прислугу. Онъ былъ веселъ, и казался счастливымъ: ему отдана была его прежняя Наташа, которая теперь, уважая въ немъ отца своего ребенка, была еще болѣе внимательна, нѣжна и еще спокойнѣе, проще и веселѣе. Она видѣла, какъ ребенокъ мало-по-малу захватываетъ любовь отца и это давало ей спокойствіе; она не боялась больше разлуки и не ревновала къ неизвѣстному, ей казалось, что теперь въ будущемъ не можетъ уже лежать никакой грозы, никакихъ вопросовъ; союзъ былъ дважды закрѣпленъ: закономъ и природой. Эта весна дѣйствовала особенно обаятельно на нее.

Хотя на короткое время, но она жила на дачѣ полной семьей, съ мужемъ и ребенкомъ. Она была прелестна въ свѣтлыхъ легкихъ платьяхъ, которыя такъ хорошо драпировались на ея стройномъ, гибкомъ тѣлѣ, всегда причесанная такъ, что густыя массы волосъ ея выдавали съ перваго взгляда свою красоту. Съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, съ мягкимъ блескомъ своихъ красивыхъ, темныхъ глазъ, она шла, опираясь на руку Столѣтова, болтая, заглядывая ему въ глаза, перекликаясь изрѣдка съ нарядной мамкой, которая везла въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ коляску съ маленькимъ Гриней.

Прощаясь съ мужемъ, она крѣпко обвила его шею руками, безъ слезъ, цѣлуя его лобъ и глаза; она шептала:

— Теперь я спокойна, ты можешь ѣхать, я даже не зову тебя скорѣй обратно, потому что знаю, ты не загостишься и самъ. Ты любишь Гриню? Ты не бросишь его никогда?

И Столѣтовъ, не задумываясь, не медля отвѣтилъ ей:

— Никогда! — и взглядъ его, невольно брошенный въ сторону дѣтской, подчеркивалъ искренность относительно ребенка этого «никогда».

Осенью Столѣтова снова встрѣчала на вокзалѣ Наташа и около нея, за руку, въ бѣломъ пальто, въ бѣлой, громадной шляпѣ, стоялъ Гриня. Изъ-подъ широкихъ полей комически выглядывала его здоровая, серьезная мордочка. Никто не назвалъ бы этого ребенка красивымъ: сѣрые глаза его были нѣсколько узки, носикъ толстъ, губы красны и крупны, но это былъ портретъ отца и уже въ манерахъ, въ походкѣ, даже въ миганьѣ, до комичности похожій на него.

Столѣтовъ обнялъ Наташу и тотчасъ-же схвативъ на руки сына, разсмѣялся: онъ не могъ безъ смѣха смотрѣть на маленькаго, серьезнаго человѣка, а тотъ, нисколько не испугавшись отца, позволялъ цѣловать себя и лепеталъ что-то на своемъ языкѣ, понятномъ только матери.

— Онъ хочетъ ѣхать, — перевела немедленно его воркованье Наташа.

— Ѣхать? А вотъ сейчасъ ѣдемъ, ѣдемъ… Значитъ мамка отпущена?

— Какъ только девять мѣсяцевъ исполнилось… Ты знаешь, онъ прекрасно ѣстъ, ходитъ…

И, разговаривая о Гринѣ, они пріѣхали домой.

— Намъ надо будетъ съ тобой поговорить серьезно, Наташа; въ ноябрѣ пріѣдетъ отецъ…

— Онъ знаетъ?..

— Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ…

Наташа промолчала и опустила голову.

— Прошу тебя, предоставь этотъ вопросъ мнѣ всецѣло; ты требовала, чтобы я обвѣнчался съ тобой, я это сдѣлалъ; ты не согласилась отдать ребенка на воспитаніе, я его оставилъ у насъ, а теперь, въ свою очередь, прошу тебя принести для меня всѣ жертвы, какія я потребую. Съ перваго ноября я отъ тебя выѣду…

— Какъ выѣдешь?

— Такъ, очень просто, подъ предлогомъ усиленныхъ занятій я возьму въ гостинницѣ номеръ на одинъ мѣсяцъ, извѣщу отца, что я переѣхалъ, онъ остановится въ той-же гостинницѣ, гдѣ буду я. Не могу же я, совершенно не подготовивъ старика, ввести его прямо въ семейную обстановку: «ты, — молъ, — ждешь не дождешься, чтобы я кончилъ курсъ, строишь съ матерью разные планы женить меня и привязать къ своей родинѣ, а я давно уже устроилъ свою жизнь: вотъ, рекомендую тебѣ, — моя жена, а вотъ и мой сынъ!..»

Столѣтовъ говорилъ все это, ходя по кабинету съ ребенкомъ на рукахъ въ то время, какъ Наташа, стоя на колѣняхъ, вынимала изъ его чемодана бѣлье и платье; она все продолжала молчать, только лицо ея было блѣдно и губы дрожали.

— Напрасно волнуешься, надо больше довѣрять мнѣ, потому что ты не знаешь ни моихъ стариковъ, ни нашей жизни; у насъ все дѣлается во-время и не торопясь. Отецъ пріѣдетъ по разнымъ своимъ заводскимъ дѣламъ и долженъ быть свободенъ умомъ и духомъ; затѣмъ онъ хочетъ осмотрѣть городъ; и вотъ когда то и другое будетъ исполнено, я найду время поговорить съ отцомъ о своихъ дѣлахъ. Онъ это оцѣнитъ, тогда я привезу его сюда и все пойдетъ какъ слѣдуетъ.

— А въ теченіе этого мѣсяца мы не будемъ и видѣться?

— Къ чему такія крайности? Мало-ли у меня будетъ свободнаго времени зайти сюда!

Все это было такъ разумно и справедливо, что Наташѣ оставалось одно — покориться.

Въ концѣ сентября наступили холодные, сухіе дни; въ кабинетѣ Столѣтова былъ каминъ, стояла большая тахта, и потому въ сумерки семья собиралась туда. Каминъ, заслоненный толстымъ стекломъ въ бронзовой оправѣ, игралъ веселыми огнями, не обжигая лицъ, и маленькій Гриня разсаживался около тахты на мѣдвѣжьей шкурѣ и за защитой прозрачнаго экрана подолгу слѣдилъ за игрою огня. Березовые дрова пощелкивали, потрескивали, обгорая складывались въ фантастическую красную башню и затѣмъ разсыпались милліонами искръ, между которыми бѣгали и прыгали огненные языки. Мальчикъ ворковалъ, какъ голубенокъ, вскрикивалъ: «охъ» и «ну», иногда вставалъ на ножки, залѣзалъ на тахту, на которой сидѣли, прижавшись одинъ къ другому, его отецъ и мать, и старался разсказать имъ захватывающую красоту этой пляски огня, которую онъ такъ любилъ наблюдать.

Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ Столѣтовъ безъ сюртука сидѣлъ въ углу тахты, Наташа, съ волосами, заплетенными въ двѣ косы, въ широкомъ бѣломъ балахонѣ лежала тутъ же, положивъ голову на колѣни мужа; Гриня, верхомъ на медвѣжьей головѣ, совершалъ путешествіе въ какія-то невѣдомыя страны, онъ почмокивалъ и дергалъ звѣря за уши. На этотъ разъ въ комнатѣ не было совсѣмъ темно: на столѣ горѣла большая лампа, а около нея, на подносѣ начиналъ закипать спиртовой кофейникъ.

— Вставай… — говорилъ Степанъ Прохоровичъ, — я слышу по запаху, что кофе закипаетъ.

— Не встану, — протестовала Наташа, — я только что, только что нашла, куда удобно положить голову… Пусть его кипитъ, ни за что не встану!

— Ну, такъ я встану, ужъ тогда и ты не улежишь… Ну, смотри: разъ, два, три…

Столѣтовъ сдѣлалъ видъ, что приподнимается.

— Не вставай, не вставай, ради Бога, еще двѣ минуты, я ужасно хорошо лежу.

Въ это время послышались какіе-то шаги, тащили что-то тяжелое.

— Варя, это вы? — крикнула Наташа.

Въ дверяхъ появилась высокая, плотная фигура и звучный, грубый голосъ раздался:

— Нѣтъ, это я. Здравствуй, Степанъ!

Оттолкнувъ Наташу, молодой Столѣтовъ былъ уже на ногахъ и блѣдный глядѣлъ на отца.

Наташа вскочила на ноги и инстинктивно схватила Гриню.

Старикъ Столѣтовъ стоялъ въ дверяхъ, разставивъ ноги, подперевъ руками бока и прищуривъ свои холодные, сѣрые глаза, внимательно разглядывалъ молодую женщину и ребенка.

— Это что-жъ твоя любовница? — спросилъ онъ такъ хладнокровно, что кровь кинулась въ голову Наташи; уйти она не могла, старикъ загораживалъ собою дверь…

Она бросилась къ мужу, стала рядомъ съ нимъ и громко проговорила:

— Отвѣчай!

— Ага-а! — протянулъ отецъ… — такъ неужели-жъ жена? Ну, братъ Степанъ, играть въ прятки поздно… Отвѣчай, какъ она говоритъ!

— Жена… — проговорилъ тотъ побѣлѣвшими губами.

— А это сынъ, значитъ?

— Сынъ.

— Покажите-ка мальца.

Наташа подняла ребенка и протянула его старику.

Гриня не протестовалъ и, очутившись на сильныхъ рукахъ незнакомаго ему человѣка, принялся въ свою очередь серьезно разсматривать его густыя брови и длинную бороду.

Невольная улыбка тронула сжатыя губы Прохора Степановича:

— Хорошъ паренекъ… Столѣтовскій… какъ съ штемпелемъ… ну, здравствуй, внучекъ! — онъ поцѣловалъ ребенка и поставилъ его на полъ. — Ну, а съ вами, невѣстушка, еще успѣемъ познакомиться; теперь дозвольте остаться мнѣ съ сыномъ… Прощенья просимъ.

Онъ, не протягивая руки Наташѣ, посторонился отъ дверей и только проводилъ ее холоднымъ, внимательнымъ взоромъ, когда она, вся въ пятнахъ отъ волненія, вышла изъ кабинета, унося съ собой ребенка.

Прошло два часа; изъ кабинета послышался звонокъ и вернувшаяся горничная доложила, что баринъ проситъ чаю. Наташа, уложившая уже сына спать, вышла въ столовую, распорядилась всѣмъ и снова ушла къ себѣ.

Прошло еще нѣсколько времени, къ ней вошелъ мужъ. Она не сдѣлала ему никакого вопроса, и онъ не сказалъ ей ни слова объ отцѣ.

— Пожалуйста, пришли все, что надо постелить въ кабинетѣ на тахтѣ и на кожанномъ диванѣ, я тоже тамъ лягу.

Она сказала:

— Хорошо…

Онъ ушелъ, она опять всѣмъ распорядилась и, наконецъ, когда въ квартирѣ воцарилась полная тишина, она, вдругъ, тяжело вздохнула и даже обѣими руками потерла грудь… ей казалось, что съ нее свалилась громадная физическая тяжесть. Глаза ея стали ясны, спокойны, она перевела взглядъ на образъ Богоматери, посмотрѣла минуту и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ ближе, встала на колѣни. Ея короткая молитва была полна горячей благодарности; ей казалось, что теперь самый страшный путь жизни пройденъ, впереди лежитъ спокойное, прочное счастье. Періодъ лжи и скрыванья конченъ. Судьба куда проще развязываетъ вопросы жизни, чѣмъ хитроумный человѣкъ. Вотъ, безъ всякихъ приготовленій привела старика и поставила его лицомъ къ лицу съ фактомъ.

И Наташа, горячо помолившись, перекрестила малютку, становившагося ей безконечно милымъ отъ своего поразительнаго сходства съ отцомъ, которое создавало ему такія неотъемлемыя права въ Столѣтовской семьѣ, затѣмъ спокойно раздѣлась и легла спать.

А въ кабинетѣ, сидя за чаемъ, старикъ Столѣтовъ, не спѣша, заставилъ сына отвѣчать на всѣ вопросы: дѣвицей или вдовой взялъ? чья такая, изъ какихъ родомъ, семья гдѣ? Узнавъ, что у нея старшій сынъ отъ перваго мужа, онъ задумался на минуту и затѣмъ подробно разспросилъ объ опекѣ и средствахъ на его воспитаніе. Сынъ хотѣлъ было скрыть, что она была въ разводѣ и выдавать ее просто за вдову, но отецъ потребовалъ бумаги и лицо его стало совсѣмъ строго и потемнѣло, когда онъ прочелъ, что сынъ его женатъ на дѣвицѣ такой-то.

— Какъ на дѣвицѣ!? Это что-же обозначаетъ? Не пойму!.. Докладывай все безъ утайки и по порядку.

— Я вѣнчался съ нею по ея дѣвичьимъ документамъ, по институтскому диплому и свидѣтельству; въ семьѣ моего товарища ее прописали, какъ гувернантку, иначе было нельзя, она была въ разводѣ съ мужемъ и вину приняла на себя.

— Разводка… понимаю… только, вѣдь, это выходитъ подлогъ? — и онъ самымъ подробнымъ образомъ распрашивалъ о священникѣ, свидѣтеляхъ, гдѣ вѣнчали и т. д.

Затѣмъ разговоръ перешелъ на ребенка, который сразу завоевалъ себѣ симпатіи дѣда. Окончилась бесѣда короткимъ и рѣзкимъ выговоромъ отца:

— Не ждалъ я, Степанъ, что натворишь ты такихъ дѣловъ; тихъ ты, да блудливъ. А вилявый, братъ, и на гладкой дорогѣ ногу себѣ сломитъ. Кабы дома мы теперь были, забылъ бы я, кажется, всю твою ученость и оттаскалъ бы, да огрѣлъ ремнемъ, чтобы хоть душу отвести, а здѣсь у васъ поднимать скандала не могу; только вѣры моей въ тебя на половину убыло, и ума въ тебѣ большого не признаю. Одно, — что могло бы и хуже быть! Ну, инъ ладно… не зналъ, значитъ, я тебя: и свои уши да безъ зеркала не увидишь. Завтра познакомлюсь съ твоей этой Натальей, а только ты мнѣ старуху-мать не баламуть, ни гу-гу ей до твоего выпуска, и чтобы никто, ни души до тѣхъ поръ изъ нашихъ ничего не узнали. На каникулы эти можешь не пріѣзжать, благо послѣднія, а тамъ — кончишь курсъ, разговоръ большой будетъ, тогда и устройство всему получишь, а до тѣхъ поръ я тебѣ приказываю и ей ты накрѣпко накажи — никакихъ перемѣнъ, никакихъ оффиціальностей, какъ, значитъ, былъ ты для насъ холостъ, такъ, значитъ, пока что и остался. Слыхалъ? Иначе, братъ Степанъ, пойдешь на борьбу со мною; хорошаго въ томъ, паря, будетъ мало. Какъ смыслишь?..

---

На другое утро, ровно въ 7 часовъ старикъ былъ уже на ногахъ и ушелъ изъ дому; къ 9-ти вернулся и Наташа встрѣтила его за чайнымъ столомъ. Прохоръ Степановичъ говорилъ съ ней просто, много распрашивалъ о Гринѣ, похвалилъ его воспитаніе, извинился, что заберетъ отъ нея на это время Степана, что будетъ чаще обѣдать съ нимъ въ ресторанахъ, чѣмъ дома. Держался онъ съ молодою женщиной спокойно, ровно, даже ласково, но безъ малѣйшей фамильярности, ни разу не назвалъ ее невѣсткой или своего сына ея мужемъ. Она тоже называла его по имени и отчеству, понимая въ душѣ, что сразу другихъ отношеній и не могло завязаться, и тайно надѣясь, что все уладится.

Прохоръ Степановичъ гостилъ у сына уже второй мѣсяцъ; казалось, что онъ испытывалъ характеръ Наташи: онъ то не говорилъ съ нею ни слова, то вдругъ подсаживался и начиналъ распрашивать ее о первомъ мужѣ, о Митѣ; она отвѣчала сухо, коротко и только то, что составляло необходимый отвѣтъ.

Часто отецъ и сынъ возвращались въ два три часа ночи и оба проходили прямо въ кабинетъ, гдѣ теперь стлалась постель и для Степана Прохоровича. На утро, на вопросъ Наташи: гдѣ провели время? — старикъ отвѣчалъ совершенно нормальнымъ тономъ, какъ если бы дѣло шло о прогулкѣ:

— Кутили, подвыпили малость, ну и побезобразничали, безъ этого нельзя мужчинѣ!

И, видя, какъ блѣднѣло лицо молодой женщины, какъ гнѣвно загорались ея глаза, онъ снова также спокойно обращался къ ней:

— А вы бы Степана хорошенько за уши, а не то за вихры, малый-то совсѣмъ отъ вашихъ рукъ отбился, точно съ цѣпи сорвался… я его вчера гоню домой… «ступай, — говорю, — а то, молъ, завтра жена тебѣ какую ни на есть позабористѣй сцену закатитъ», а онъ хохочетъ: «дайте, — говоритъ, — вздохнуть».

Наташа встала, слова толпились у ея губъ, но она сдержала ихъ и только, сдѣлавъ шагъ впередъ, пристально, смѣло поглядѣла на издѣвавшагося надъ ней старика. Брови Прохора Степановича сдвинулись, перерѣзавъ темной, косматой чертой весь лобъ, сѣрые глаза, съ холоднымъ блескомъ, гнѣвно встрѣтились съ устремленнымъ на него взглядомъ и какъ бы помѣрились вызовомъ.

— Ого!.. — сказалъ онъ и, вынувъ платокъ изъ кармана, отеръ выступившій на лбу потъ, когда молодая женщина, постоявъ передъ нимъ съ минуту, не дрогнувъ рѣсницами, не опустивъ глаза, спокойно прошла въ свою комнату.

— Ого, съ характеромъ! Сломишь эту бабу, да не перегнешь, хорошихъ кровей, только не ко двору Столѣтовымъ.

И послѣ того онъ нѣкоторое время не трогалъ ее. За то ребенокъ съ каждымъ днемъ овладѣвалъ его симпатіями. Гриня ѣлъ все, что ѣлъ дѣдъ, посасывалъ изъ его трубки, хохоталъ, кашлялъ, но не плакалъ; онъ охотно даже отъ матери шелъ къ нему на колѣни и старикъ начиналъ понимать его лепетъ.

Наступилъ, наконецъ, желанный день.

— Завтра отецъ уѣзжаетъ… — объявилъ ей мужъ, зайдя въ комнату вечеромъ, когда она только что уложила спать Гриню.

— Очень рада! — вырвалось у нея искренно.

Молодой Столѣтовъ сдвинулъ брови и покачалъ головой:

— Ну, этого ты могла бы и не говорить; какъ ни какъ, а мы живемъ на его средства, а теперь, когда онъ узналъ правду, онъ мнѣ удвоилъ содержаніе; не каждый бы отецъ поступилъ такъ.

— Но онъ меня не любитъ…

— Мудрено было бы ему такъ сразу покориться тому, что не онъ выбралъ невѣстку, но онъ признаетъ тебя умной, а это ужъ очень много для него; только характеръ твой ему неособенно нравится.

— Я, кажется, дѣлаю все, что могу… Развѣ онъ на что-нибудь жаловался?

— Не выскажетъ онъ, а такъ себѣ — на усъ мотаетъ… За то Гриню онъ полюбилъ, какъ родного внука; онъ говоритъ, что если бы теперь была весна, то увезъ бы его отъ насъ съ собою.

— И ты бы позволилъ? А меня даже и не спросили бы?

— Полно, Наташа, говорить о томъ, что было бы, если бы было; вѣдь, это одинъ разговоръ, и я привожу его, какъ оцѣнку любви къ ребенку.

— Почему же онъ не хочетъ эту весну пригласить насъ всѣхъ къ себѣ?

— Какъ ты не понимаешь его самолюбія!? Неужели ты думаешь, ему пріятно сознаться, что сынъ, котораго всѣ называютъ примѣрнымъ, еще на школьной скамьѣ обошелся безъ его благословенія?

— Знаешь, Степа, мнѣ кажется, что и ты раскаиваешься, что женился на мнѣ, и ты недоволенъ…

Она прижалась къ его груди и поцѣловала его въ губы.

Онъ любилъ, когда ея голова вотъ такъ лежала на его плечѣ и, нагнувъ голову, онъ могъ глядѣть прямо въ ея глубокіе, бархатные глаза, которые, какъ ему казалось, мерцали, какъ звѣзды въ ночномъ небѣ, и теперь онъ не вытерпѣлъ и сталъ страстно цѣловать молодую женщину.

— Мнѣ кажется, — смѣялся онъ, — что если бы отецъ прогостилъ еще недѣлю, то я сталъ бы умолять тебя о свиданіи гдѣ бы то ни было, какъ помнишь въ былые годы…

---

Въ этотъ же вечеръ молодой Столѣтовъ уѣхалъ къ какому-то нужному для отца человѣку, такъ какъ самъ старикъ усталъ, собираясь къ отъѣзду, и рѣшилъ отдохнуть.

Наташа долго сидѣла въ столовой одна, поджидая, когда выйдетъ къ чаю задремавшій въ кабинетѣ старикъ. Руки ея, съ стиснутыми пальцами упали на колѣни, глаза пристально, но безсознательно глядѣли въ одну точку. — «Любитъ-ли ее мужъ?» — Она сознавала, что до сихъ поръ онъ страстно влюбленъ въ нее или вѣрнѣе, что до сихъ поръ его молодая страсть вспыхиваетъ съ неудержимой силой, какъ только она приласкается къ нему. Но развѣ это любовь? Онъ ни въ чемъ не отстаиваетъ ее передъ старикомъ, видитъ его несправедливость и не пытается переубѣдить его… а въ будущемъ? Какъ отнесется къ ней свекровь, какъ приметъ ее «то» общество, какъ будетъ ей житься на той далекой родинѣ, куда такъ стремится Степанъ? И, мало-по-малу, въ ней начала созрѣвать надежда, что такъ какъ это лѣто мужъ не разстанется съ нею и имъ предстоятъ два года неразлучной жизни, то она употребитъ ихъ на то, чтобы еще сильнѣе привязать къ себѣ мужа такими прочными узами, чтобы разлука была ему невозможна. За это время она расчитывала снова возобновить нужныя знакомства и при помощи старика-сенатора Макарова, такъ хорошо относившагося къ ней, выпросить мужу на другой строющейся желѣзной дорогѣ такое выгодное мѣсто, чтобы ему не за чѣмъ было прибѣгать къ помощи родителей, а слѣдовательно и стремиться служить непремѣнно на свою родину. — «Съ такимъ помощникомъ, какъ мой Гриня, я добьюсь отъ Степы всего»… — рѣшила она и, заслышавъ въ ту же минуту шаги свекра, очнулась отъ своихъ мечтаній, порозовѣла и спокойная, почти веселая, принялась наливать чай.

— Степанъ уѣхалъ?

— Уѣхалъ.

— Не сказалъ, когда вернется?

— Я просила непоздно…

— Охъ, матушка, — покачалъ головою Прохоръ Степановичъ, — на какой вы веревкѣ его держите, смотрите, — бычекъ онъ здоровый, какъ бы не сорвался…

— Не сорвется… — пошутила Наташа. — Я ее ему на шею не накидывала, самъ одѣлъ.

— Самъ и сниметъ!.. Гриня-то что, спитъ?

Старикъ спокойно пилъ съ блюдечка и дулъ на горячій чай.

— Ха-а-рошій малый, ха-а-рошій! Не всякая жена подаритъ этакого мужу, а только вотъ вы-то, сударыня, къ нашимъ-то мѣстнымъ правамъ, да къ нашимъ-то женамъ не подъ кадриль.

— Что же у васъ жены безгласныя?

Глаза старика блеснули:

— Да почитай, что такъ… Да я вамъ хотя для примѣру такъ скажу: держу я всегда воспитанницъ, мода у насъ такая купеческая, ну, какъ подростутъ онѣ, дѣвка, извѣстно, такой товаръ, что долго не сохраняется, чуть не доглядишь и подвернется какой ни на есть молодецъ, а тамъ и за бабкой посылай, ну, такъ вотъ наградишь ихъ по достоинству приданымъ, все же Богу угодное дѣло, душѣ въ смертный часъ легче, и выдашь замужъ за маленькаго человѣка; случается у себя-жъ на заводѣ найти, а нѣтъ, такъ подальше сплавишь, такъ вотъ иная-то изъ нихъ приглянется, ну и того — кликнешь вечеркомъ въ свой кабинетъ, она и придетъ, потому не дура, знаетъ, что побалуюсь недолгое время, да и начну ей искать жениха, да коли сумѣла угодить мнѣ, сотнягу, другую въ приданое накину.

— И ваша жена это знала? — Наташа со страхомъ и презрѣніемъ глядѣла въ глаза Столѣтову, продолжавшему также спокойно дуть и прихлебывать свой чай.

— Во-во-во! Я къ этому-то самому и клоню свой разсказъ… Не токмо знала, а всѣ свои усилія устремляла на то, какъ бы другой кто не узналъ, да не вчелъ мнѣ этого въ вину. Бывало, я это занимаюсь съ воспитанницей, а она, — жена-то по корридору, мимо дверей, значитъ, ходитъ, чтобы кто-нибудь не подглядѣлъ или не подслушалъ.

— Какая гадость! — Наташа брезгливо откинулась на спинку стула; глаза ея горѣли.

А красивый степенный старикъ, съ сѣдой головой патріарха, сидѣлъ теперь спокойно, опершись тяжелыми кулаками на столъ, и съ насмѣшливой улыбкой, съ веселымъ блескомъ сѣрыхъ глазъ, глядѣлъ на молодую женщину. Онъ любовался ея красотой, ея женскимъ безсильнымъ гнѣвомъ.

— А что-жъ бы вы сдѣлали на ея мѣстѣ? Ну-кось, любопытно?!

— Я? — Наташа такъ и подалась вся впередъ, — я вошла бы въ комнату и ужъ что бы тамъ было даже и не могу сказать, потому что и теперь, когда только подумаю, что у себя въ домѣ, въ двухъ шагахъ отъ жены и дѣтей мужъ можетъ предаваться такому разврату, такъ у меня вся кровь кипитъ, въ глазахъ темно становится, — она провела рукой по лицу и засмѣялась. — Да со мной ничего подобнаго и не будетъ: Степанъ не такъ воспитанъ, не въ тѣхъ убѣжденіяхъ выросъ!..

— Въ отцовъ онъ, сударыня, въ Столѣтовыхъ, это вы забываете. А знаете-ли вы, сударыня, что сдѣлалъ бы я, а можетъ и Степанъ, какъ этакъ бы ко мнѣ влетѣла супруга?

— Убили бы?

— Нѣ-ѣ-тъ-съ! Кто-жъ свою жену убиваетъ, для обихода нужна!? Нѣ-ѣ-тъ-съ… Взялъ бы я ее за косыньки, въ особенности вотъ за этакія какъ ваша, намоталъ бы я ихъ на рученьки… — и Столѣтовъ со смѣхомъ отодвинулъ рукава своего пиджака и показалъ сжатые кулаки и начала рукъ, поросшихъ рыжеватымъ волосомъ. Онъ, казалось, смаковалъ свои волоса. — Пригнулъ бы, значитъ, къ полу буйную головушку, да собственнымъ ремнемъ и отстегалъ бы: не забывайся баба!

Наташа вскочила съ кресла, точно боясь, что эти волосатыя, крѣпкія руки дотянутся до ея роскошныхъ косъ.

Она вся дрожала и задыхалась.

— Ну, нѣтъ! Меня… меня… никто никогда не билъ и не ударитъ, я схватила бы, что попало… — она горящимъ взглядомъ обвела комнату… — графинъ, подсвѣчникъ, стулъ.

Столѣтовъ хохоталъ:

— Эвона, очнуться не успѣла бы, какъ скрутили!

— Избили бы? — ея голосъ упалъ. — Такъ, вѣдь, я послѣ… на другой день… ночью… все равно убила бы… сама задавилась бы, а не пережила!.. — и вдругъ, опомнившись, она обратилась къ вставшему Столѣтову. — Что вамъ надо?

Теперь и его глаза горѣли. Онъ стоялъ возлѣ нея, тяжело дыша и рука его, которую онъ положилъ на плечо молодой женщины, дрожала.

— Хороша баба, да не въ тѣ руки попала! Впрочемъ… спокойной ночи! — и онъ вышелъ.

---

Старикъ Столѣтовъ уѣхалъ, накупивъ внуку множество дорогихъ и еще совершенно для него безполезныхъ игрушекъ.

— Въ прокъ, — сказалъ онъ, — на ростъ, у насъ, у купцовъ все такъ дѣлается, мы люди крѣпкіе, все въ будущее глядимъ.

Наташѣ онъ, къ удивленію сына, не подарилъ ничего.

— Коли какъ невѣсткѣ, — сказалъ онъ ему, — такъ это сторона дѣла у насъ еще темная, покудова не вернешься совсѣмъ домой, да благословенія отъ матери не получишь, — а коли такъ, просто, такъ горда она у тебя, гляди еще принять захочетъ-ли…

Но сыну онъ щедро оставилъ денегъ и уѣхалъ спокойный и веселый. «Все-таки Степанъ его не попалъ въ руки какой-нибудь интриганкѣ, а бабѣ умной и сердечной; потомъ, коли въ эти года уже имѣть ребенка, такъ за такого, какъ его Гришка, надо только благодарить Господа. Значитъ теперь о парнѣ до окончанія выпуска заботиться нечего; на кутежъ имъ не надо, а на житье тѣхъ денегъ, что даю хватитъ, и знакомства она умѣетъ подходящія поддерживать, т. е. такъ сказать — для студенческаго времени лучшей бабы ему на землѣ не сыскать: красива, молода, горячая, что желѣзо каленое, кабы къ моимъ рукамъ — золотомъ бы осыпалъ… А все-таки, дура-баба, — закончилъ онъ свои мысли, — вѣнчалась!» — и старикъ фыркнулъ.

У молодыхъ Столѣтовыхъ послѣ отъѣзда отца воцарилась тишина, но спокойствіе пришло не сразу.

Подъ словами и издѣвками свекра Наташино сердце всколыхнулось, какъ озеро подъ грозой, и расходившіяся волны не могли успокоиться и улечься.

— Если бы ты только слышалъ! Если бы ты слышалъ! Какъ онъ мнѣ это разсказывалъ… — и Наташа взволнованно передала ему послѣднюю бесѣду съ Прохоромъ Степановичемъ.

Къ ея полному удивленію, Степанъ принялъ сторону отца:

— Онъ, конечно, шутилъ, испытывалъ тебя, а ты точно съ цѣпи сорвалась, убійствомъ грозила. Господи, недаромъ я всегда такъ боялся оставлять васъ вдвоемъ!.. Что онъ теперь о тебѣ думаетъ?

— Степа, Господь съ тобою! Да какая же женщина, въ которой есть хоть капля самоуваженія, порядочности, позволитъ бить себя?

— Ужъ и бить!

— Да, вѣдь, я же тебѣ говорю: завернулъ рукава, сжалъ кулаки и говоритъ, да знаешь такъ, точно съ радостью: «взялъ бы я за косы»…

Степанъ отмахнулся руками:

— Да, слышалъ, слышалъ я это! Это онъ тебѣ въ грубой, ну въ страшно утрированной формѣ хотѣлъ показать только, въ какомъ подчиненіи держится у насъ вообще жена. Конечно, мать не подумала бы сдѣлать скандалъ отцу за какую бы тамъ ни было измѣну, потому что въ ихъ быту это и измѣной не называется. До такихъ «шалостей» мужа никакой женѣ нѣтъ дѣла, у нихъ отношенія основаны на дѣловомъ довѣріи, на товариществѣ… Вотъ, коли мужъ начнетъ такія деньги на сторонѣ просаживать, что дѣла пошатнетъ, или такую заведетъ на сторонѣ связь, что дѣтей заброситъ, жену перестанетъ уважать передъ своимъ обществомъ, вотъ тогда…

— Что тогда?

— Ну, тогда жена плакать тамъ, что-ли, будетъ, жаловаться роднымъ, ну, тѣ вступятся…

— А если жена обманетъ мужа, что тогда у васъ дѣлаютъ?

— Ну, тогда ужъ не взыщите, расправа бываетъ всякая! — и Степанъ захохоталъ.

Наташа вздрогнула. Теперь, когда она узнала его отца, ее поразили въ смѣхѣ мужа тѣ-же грубыя, жестокія нотки, которыя такъ покоробили ее, когда она въ первый разъ услышала, какъ смѣется старикъ Столѣтовъ. Она взглянула въ глаза мужа и ей стало непріятно его миганье, подъ которымъ онъ точно хотѣлъ скрыть блескъ сѣрыхъ, холодныхъ глазъ.

«А вѣдь вѣрно: онъ весь въ „отцовъ“», — подумала она, и сердце ея сжалось. Она тотчасъ-же встала изъ за стола, обняла его за шею и начала цѣловать.

— Ты чего это? — спросилъ онъ, смѣясь.

— Я не хочу, чтобы ты былъ такой, какъ «они»; вѣдь ты не такой, да? Скажи мнѣ? Въ тебѣ сердце молодое, честное, ты не можешь-же такъ не считаться съ другою душою, съ другими убѣжденіями? Не можешь же ты быть только рабомъ самой грубой, самой низкой страсти? Не можешь-же ты позволять себѣ такія шалости, которыя унижаютъ, оскверняютъ жизнь? Вѣдь, ты же понимаешь, что я не могу смотрѣть на все это съ «ихъ» стороны? Если я вышла за тебя замужъ, то именно для того, чтобы принимать участіе въ твоихъ трудахъ, чтобы быть не только твоей «супругой», а именно женой, т. е. нераздѣльной частью тебя. Вѣдь, ты видишь, что мнѣ не надо ни нарядовъ, ни драгоцѣнныхъ вещей, никакой роскоши, но я хочу счастья, и ты можешь мнѣ дать его.

Она говорила и цѣловала лицо мужа, цѣловала его руки, прижимала ихъ къ своему сердцу, къ глазамъ, полнымъ слезъ, ей хотѣлось такъ увѣрить себя, что онъ — выродокъ изъ Столѣтовской семьи. А Степанъ Прохоровичъ гладилъ ея волосы, цѣловалъ ея горячія щеки и его молодость поневолѣ отвѣчала на призывъ этой страстной рѣчи. Въ эти минуты ему тоже казалось, что онъ «не въ нихъ» и онъ отвѣчалъ:

— Мы съ тобой совсѣмъ другое дѣло, мы люди другихъ убѣжденій!.. И потомъ… ты знаешь, какъ я люблю тебя!..

---

Наступили и послѣдніе каникулы, занятія Столѣтова шли превосходно и заниматься особенно лѣтомъ не представлялось надобности. Онъ могъ бы ѣхать на практику, но убѣжденный, что мѣсто ему обезпечено, онъ рѣшилъ лѣто прожить съ Наташей. Они наняли дачку на островахъ, чтобы быть ближе къ городу и публичной библіотекѣ. Наступили майскія бѣлыя ночи и Столѣтовъ, никогда не бывшій въ это время въ Петербургѣ, былъ очарованъ ихъ особою, блѣдной красотой. Цвѣла сирень, ночи благоухали, изрѣдка, робко слышалась пѣснь соловья и подъ руку съ Наташей онъ бродилъ цѣлые часы, развивая какой-то фантастическій планъ объ ихъ жизни вдвоемъ, о томъ, какъ они кому-то покажутъ, кого-то научатъ, что значитъ любить другъ друга, что значитъ настоящая семья. Этотъ цвѣтущій, свѣтлый, ароматный май, состоявшій этотъ годъ изъ изумительно теплыхъ дней и ночей, долженъ былъ навсегда остаться въ памяти обоихъ, какъ олицетвореніе полнаго, человѣческаго счастья: обезпеченные, свободные, здоровые, молодые, съ прелестнымъ ребенкомъ, которому могла бы позавидовать любая королевская чета, они хотѣли бы задержать теченіе жизни, имъ жаль было ложиться спать, жаль закрыть глаза и не видѣть больше фантастической фееріи бѣлыхъ ночей.

Утромъ ихъ будило воркованіе Грини, и они спѣшили въ садъ, въ паркъ, туда, гдѣ больше солнечныхъ лучей, гдѣ такъ славно пахнетъ трава, едва обсохшая отъ ночной росы, гдѣ самки чирикаютъ, сидя на гнѣздахъ, слѣдя за смѣлымъ полетомъ самцовъ, добывающихъ пищу.

Въ срединѣ іюня Столѣтовъ получилъ письмо отъ матери. Она писала, что хворала и доктора велѣли ей развлечься и провести мѣсяцъ на свѣжемъ воздухѣ. По Волгѣ ходили ихъ пароходы и она рѣшила на одномъ изъ нихъ провести мѣсяцъ. Сына она просила не отказать ей пріѣхать въ Нижній и пробыть вмѣстѣ съ ней это время. Отецъ, конечно, былъ слишкомъ занятъ и она была совершенно одна.

— Что ты на это скажешь? — спросилъ Степанъ Прохоровичъ Наташу.

— Правду, такъ ты самъ ее знаешь и тебѣ она не доставитъ удовольствія. По женски плакать и умолять тебя остаться, я не стану, такъ о чемъ-же и говорить. Скажи, когда ѣдешь, чтобы я успѣла приготовить твое бѣлье и все, что нужно.

Столѣтовъ слышалъ горечь и сдержанныя слезы въ этихъ словахъ и ему было жаль Наташу, но въ то-же время онъ зналъ, что отецъ не похвалитъ за отказъ матери и что хотя въ этомъ письмѣ и не упоминалось прямо о немъ, но тѣмъ не менѣе мать безъ его совѣта врядъ-ли рѣшилась бы вызвать сына изъ Петербурга, если онъ подъ предлогомъ трудности курса, не поѣхалъ это лѣто домой.

— Я думаю, ты должна была бы благоразумнѣе смотрѣть на мои отношенія къ роднымъ…

— А я думаю, — тихо и грустно проговорила Наташа, — что пора было бы тебѣ устроить такъ, чтобы твои родные были моими родными и родными Грини. Я не вѣрю, чтобы отецъ не сказалъ ни слова твоей матери, ужъ если для нея ударъ, то не лучше-ли было бы нанести его теперь, пока она не окунулась во всѣ свои проекты по поводу твоей женитьбы, нежели довести это дѣло до твоего окончанія курса, т. е. именно, когда, по ихъ мнѣнію, ты долженъ будешь сдѣлать свой выборъ. Наконецъ, если мы уже все равно связаны неразрывно, то не лучше-ли было бы теперь рѣшить этотъ вопросъ: брать-ли тебѣ тамъ мѣсто или нѣтъ? Развѣ ты думаешь, что я не была бы къ твоей матери ласковой и преданной дочерью? Развѣ нашъ Гриня, такъ похожій и на тебя, такъ «весь Столѣтовскій», какъ говоритъ твой отецъ, не былъ бы ей утѣшеніемъ, когда она тамъ одна на Волгѣ? А между тѣмъ, въ силу какой-то мнѣ не понятной лжи, ты бросишь насъ здѣсь теперь, самъ уѣдешь къ матери и будешь лгать передъ нею въ то время, когда она можетъ быть знаетъ уже правду. До которыхъ-же поръ будешь ты отказываться отъ насъ? Нѣтъ, я не могу объ этомъ говорить, мнѣ слишкомъ больно!..

Она повернулась и ушла въ дѣтскую. Столѣтовъ долго стоялъ у окна и думалъ; онъ понималъ всю справедливость Наташиныхъ словъ и въ то-же время съ какимъ-то упорнымъ, непонятнымъ инстинктомъ стоялъ на сторонѣ отца и находилъ, что разглашеніе ихъ брака теперь преждевременно. Онъ подошелъ къ Наташѣ и далъ ей слово, вопреки отцовскому желанію, переговорить, тамъ на Волгѣ, съ матерью и просить ее взять на себя подготовить къ этому всѣхъ родныхъ и вообще общество. За этотъ годъ успѣютъ все переболтать и замолкнуть, явиться-же прямо съ женой и двухлѣтнимъ ребенкомъ, конечно, будетъ гораздо хуже. Онъ такъ былъ ласковъ, такъ сталъ на сторону Наташинаго воззрѣнія, что та развеселилась и хотя ей очень было тяжело остаться одной на дачѣ, почти безъ всякихъ знакомыхъ, она сама начала спѣшить съ его отъѣздомъ.

— И вѣдь всего на одинъ мѣсяцъ только; въ іюлѣ я буду уже снова съ тобой и потомъ, разъ я переговорю уже съ матерью, всѣ препятствія будутъ устранены. Можетъ быть, она сама захочетъ въ іюлѣ пріѣхать сюда со мною, познакомиться съ тобой и полюбоваться внукомъ, а ее ты полюбишь навѣрно, она предобрая. Тебя я не оставлю совсѣмъ одну; я сегодня же съѣзжу къ Евгенію Ивановичу Загадову и попрошу его переѣхать въ мой кабинетъ на іюнь мѣсяцъ, хочешь?

Наташа обрадовалась. Загадовъ былъ симпатичный и молодой еще и здоровьемъ, и духомъ старикъ, лѣтъ за пятьдесятъ, вдовецъ, бездѣтный, съ небольшими средствами; онъ былъ страстный историкъ и теперь составлялъ популярный учебникъ для народа. Онъ очень любилъ Наташу и Гриню и зимой былъ самымъ частымъ ихъ посѣтителемъ.

— Ты, вѣдь, помнишь, Наташа, что онъ въ началѣ лѣта все просилъ насъ дать ему комнатку, ну, вотъ, теперь, пока я уѣзжаю, пусть съ тобой онъ и поживетъ… я буду спокойнѣе…

Столѣтовъ уѣхалъ. Провожая его, Наташа вдругъ разрыдалась на вокзалѣ. Она сама не ожидала, что у нее прорвется какое-то несознанное, но глубоко залегшее горе. Степанъ Прохоровичъ растерялся; Наташа не пріучила его ни къ какимъ сценамъ, и слезы ея были большая рѣдкость.

— Что ты, что ты! Господь съ тобою! Вѣдь я ѣду всего на одинъ мѣсяцъ и при томъ ѣду для того, чтобы все устроить; посмотри еще какъ будемъ счастливы.

Но поѣздъ двинулся, разсѣялся самый дымъ, выброшенный изъ трубы паровоза; изъ глазъ Столѣтова, высунувшагося изъ окна, исчезла уже и желѣзнодорожная платформа, а Наташа, прислонившись къ столбу, закрывъ лицо руками, все еще рыдала…

---

Прошло три недѣли; отъ Столѣтова были только телеграммы, онъ былъ здоровъ, писать на пароходѣ было неудобно, все шло хорошо. Гриня былъ здоровъ и веселъ, Евгеній Ивановичъ занялъ въ углу дачи маленькую, почти совсѣмъ отдѣльную комнату и долго по ночамъ у него горѣла лампа и прохожіе видѣли сѣдую голову красиваго старика, наклоненную надъ книгами. Онъ писалъ и работалъ по своей привычкѣ по ночамъ; утромъ спалъ долго, а день посвящалъ Наташѣ и Гринѣ. Окружные дачники, привыкшіе видѣть сперва молодыхъ влюбленныхъ всегда однихъ, долго судачили насчетъ замѣны молодого старымъ, а Загадовъ и Наташа, не подозрѣвая ничего, гуляли вдвоемъ подъ руку, передъ ними катили колясочку съ Гриней и одиночество молодой женщины теряло свою горечь отъ присутствія этого всегда добраго, всегда преданнаго друга.

Каждый годъ Столѣтовы разлучались и разлука длилась всегда три-четыре мѣсяца, а теперь, неожиданность-ли, или то тайное, неразгаданное предчувствіе, которое иногда вдругъ овладѣваетъ сердцемъ человѣка, мучили Наташу, она похудѣла, поблѣднѣла и чуть не считала дни, когда мужъ вернется. Писать она тоже не могла и только два раза, на указанную Степаномъ пристань дала телеграмму о томъ, что и они здоровы.

И по вечерамъ, когда Загадовъ садился за свои книги, а Гриня счастливымъ, дѣтскимъ сномъ спалъ въ кроваткѣ, молодая женщина поднималась на башенку, принадлежащую къ дачѣ, садилась на крошечной вышкѣ и глядѣла вдаль. Руки ея безсильно лежали на колѣняхъ и темная головка подолгу оставалась неподвижно повернутой въ одну сторону. Кругомъ нея на невидимыхъ, темныхъ крыльяхъ спускалась ночь, въ небѣ открывались таинственныя окошечки, изъ нихъ выходили звѣзды, появившаяся луна, загадочная, блѣдная, точно печальная царица, тихо плыла по небосклону. Весь пошлый шумъ жизни затихалъ, воздухъ получалъ свою звонкость и до молодой женщины долеталъ то шорохъ шаговъ какой-нибудь пары, то отрывки разговоровъ, смущенный, гармоничный смѣхъ, мелькали быстро летѣвшіе огоньки велосипедистовъ, порой доносилась изъ какого-то сада музыка… Но какъ ни глядѣла она, какъ ни слушала, ни зрѣніе ея, ни слухъ не могли пролетѣть черезъ тѣ преграды, которыя отдѣляли ее отъ темной, широкой рѣки, по которой бѣжалъ Столѣтовскій пароходъ, унося съ собой Степана съ матерью. То-же небо было надъ ихъ головами, оба въ одну и ту-же минуту могли глядѣть на однѣ и тѣ же звѣзды. Они были мужъ и жена и неразрывной связью стоялъ между ними ребенокъ, а между тѣмъ невидимыя «парки», прявшія нить ихъ жизни, уже отдѣляли одну отъ другой и давали имъ совершенно другое направленіе.

На кормѣ парохода стоялъ Степанъ Прохоровичъ и тоже глядѣлъ, какъ блѣдная, печальная луна плыла одиноко по небу, какъ облака, точно покоряясь ея кроткимъ чарамъ, бѣжали, таяли, и небо становилось чисто, ясно, блѣдно, какъ безграничная степь. Рѣка, тихо колыхавшаяся влажной грудью, вдругъ освѣтилась безчисленными звѣздами и ему показалось точно сразу въ небѣ открылись милліоны окошекъ и изъ нихъ выглянули звѣзды — очи умершихъ, ушедшихъ съ земли. Однѣ горѣли равнодушно блѣднымъ, безтрепетнымъ свѣтомъ, другія трепетали, сгорая отъ страшнаго любопытства отыскать тѣхъ, кто столкнулъ ихъ съ края земли или кто пытался удержать ихъ на ней страстной лаской, а иныя широко, ярко сіяя, глядѣли задумчиво, далекія отъ земли, чуждыя небу. Луна плыла, какъ царица печали и любовныхъ грезъ и рѣка, точно подстилая ей подъ ноги серебряный коверъ, ткала на ея пути дрожащую, переливающуюся пелену, бѣжавшую все дальше.

— Развѣ вы когда-нибудь думали обо мнѣ? — шепталъ Столѣтовъ молодой дѣвушкѣ, стоявшей рядомъ съ нимъ на кормѣ парохода.

— Конечно, думала, думала, даже мечтала и плакала и ненавидѣла…

— Боже мой, кого ненавидѣли, о чемъ плакали?

Онъ ближе подвинулся къ стройной фигурѣ, окутанной въ тонкій свѣтло-сѣрый платокъ, накинутый на голову. Электрическій фонарь, качавшійся на кормѣ парохода, освѣщалъ розовое, полное личико, спутанныя пряди свѣтлыхъ волосъ и веселые, сѣрые глаза. На полныхъ, румяныхъ щечкахъ играли ямки, у влажныхъ, полныхъ губъ смѣялись тоже маленькія углубленія, хорошенькій носикъ безъ всякой классической формы, круглыя, темныя брови… все въ лицѣ дѣвушки было миловидно, весело, все дышало сытостью, молодостью, здоровьемъ.

— Плакала оттого, что вы не обращали на меня никакого вниманія и пока я еще носила противное коричневое платье и ранецъ на спинѣ, вы ухаживали за Шушей Лутошкиной и за сестрой Фимой. Я ненавидѣла ихъ…

— Да за что-же?

— За то, что всѣ говорили тогда, что вы женитесь на одной изъ нихъ, а теперь Шуша — невѣста, за Фиму тоже сватаютъ богача изъ Перми, да и онѣ для васъ стары; когда вы кончите курсъ, имъ будетъ за двадцать.

— Какихъ-же лѣтъ мнѣ нужно невѣсту?

— Вамъ? — дѣвушка вдругъ захохотала такъ весело, такъ задорно, что даже проходившій мимо матросъ засмѣялся, сверкнувъ ослѣпительно бѣлыми зубами. — Спросите вашу мамашу, какую она вамъ приготовила невѣсту.

— Скажите, какъ это случилось, что вы собрались вмѣстѣ съ нею на Волгу?

— Очень просто: я попросилась, а меня взяли… — и личико ея такъ сіяло при этомъ глубокомысленномъ объясненіи, что Столѣтовъ тоже невольно разсмѣялся.

— Вотъ такъ объясненіе, попробуйте какъ-нибудь такъ сказать, чтобы и я понялъ. Значитъ, кто бы изъ нашихъ барышень ни попросился, моя матушка взяла бы съ собой?

— Ну, это вы ошибаетесь, никого ваша мамаша, кромѣ меня, не взяла бы, только, конечно, ей надо было знать, что я ее понимаю. Вашъ папаша сказалъ, что этотъ годъ у васъ такъ много занятій, что вы не можете быть свободны больше одного мѣсяца, и потому вамъ не стоитъ ѣхать домой — слишкомъ большая дорога. Ну, вотъ, ваша мамаша рѣшила поѣхать по Волгѣ, погостить у родственниковъ въ Казани, въ Саратовѣ, и главное, — покончить съ однимъ вопросомъ; все это она мнѣ сказала мнѣ, никому другому; я подумала, обцѣловала ее и сказала: «возьмите меня съ собой». Она очень обрадовалась и мы поѣхали. Развѣ вамъ отъ этого скучно?

Пока она говорила, у Столѣтова сжалось сердце, а потомъ сильно забилось въ груди. Онъ понималъ всѣ недоговоренныя слова, онъ ясно видѣлъ, что отецъ не признаетъ его брака съ Наташей и что тѣмъ-ли, другимъ-ли путемъ онъ разорветъ эту связь раньше, чѣмъ Степанъ кончитъ курсъ. Мало того, онъ понималъ, что родители выбрали ему невѣсту, ребенка, 16-ти лѣтъ, съ громаднымъ приданымъ и что теперь эта невѣста стоитъ возлѣ него, съ полнымъ довѣріемъ, съ непоколебимымъ убѣжденіемъ, что она его избранница, что онъ ее любитъ и, конечно, дѣйствуетъ за одно со своими родителями. Онъ понималъ тоже и то, что попалъ въ ловушку, что, отказавшись отъ плановъ отца, онъ разорветъ дружбу не только между двумя компаніонами, связанными крупными, коммерческими интересами, такъ какъ въ Столѣтовскія, все разроставшіяся предпріятія были вложены и солидные капиталы отца Мани Угаровой, тѣмъ не менѣе, образъ Наташи вдругъ выросъ въ глазахъ Степана; она стояла такою, какою онъ видѣлъ ее послѣдній разъ: одна на платформѣ, прижавшись спиною къ столбу, она закрыла лицо платкомъ и рыдала, рыдала, даже не взглянувъ на него, когда двинулся поѣздъ и пока не скрылся вокзалъ изъ глазъ, онъ все видѣлъ ее въ той-же позѣ.

«Зачѣмъ было ѣхать!?. — подумалъ онъ. — Развѣ я не былъ счастливъ?»

— Посмотрите, какія у меня холодныя руки! — защебетала снова стоявшая около него дѣвушка, и двѣ маленькія пухлыя ручки, всѣ въ ямочкахъ, очутились въ его рукахъ. Онъ держалъ дѣйствительно холодные пальчики, а голосокъ продолжалъ. — Согрѣйте ихъ! — и онѣ такъ тянулись къ нему, что онъ невольно приблизилъ ихъ ко рту, сталъ грѣть дыханіемъ и цѣловать.

— Пойдемте въ каюту, матушка тамъ вѣрно заждалась насъ.

— Ахъ, нѣтъ, не надо, не надо! Пойдемте, сядемте на носу парохода и будемъ глядѣть впередъ, пойдемте, скорѣй, сегодня много звѣздъ, луна, онѣ всѣ опрокинулись въ воду, хорошо, точно по небу ѣдешь, даже страшно, береговъ не видно, никогда, никогда мнѣ не было такъ хорошо! Потомъ, тамъ, у насъ снова пойдетъ вѣдь все такъ, какъ всегда, кругомъ будетъ такъ много чужихъ и всѣ будутъ спрашивать, всѣмъ надо будетъ отвѣчать, васъ потянутъ и на работы, и въ гости, вѣдь, всѣ хотятъ васъ видѣть, васъ слышать, а теперь… — она вдругъ прижалась къ его плечу и подняла на него ясные, милые глаза, полные довѣрія. — Теперь вы здѣсь всѣмъ чужой, никто васъ не отнимаетъ отъ меня. Мамаша, вы и я, — она уже называла мать Столѣтова мамашей, — развѣ намъ не хорошо вмѣстѣ? Ахъ, смотрите, — упала, упала, упала! — она такъ рванулась впередъ, что Степанъ, испугавшись, охватилъ ее рукою за плечи.

— Звѣзда упала, вы не видали? Такой длинной огненной полоской сверкнула!.. Ахъ, какъ я завидовала Фимѣ, когда она первый разъ ѣхала въ собраніе; ей надѣли брилліантовыя серьги, по одному крупному камню въ ухо, вотъ какъ огонь попадетъ на нихъ, точно такая-же искра и вылетитъ, длинная… и у меня такія же серьги, я ихъ буду тоже одѣвать, потомъ… — и она опять засмѣялась. — Дѣдинька намъ много-много брилліантовъ оставилъ.

Столѣтовъ зналъ, что это «потомъ» означаетъ послѣ ихъ свадьбы. Онъ чувствовалъ, что все это заходитъ слишкомъ далеко и не зналъ, что ему дѣлать. Сказаться больнымъ, бросить все и бѣжать скорѣе въ Петербургъ къ Наташѣ, но, вѣдь, это будетъ величайшимъ оскорбленіемъ матери, которая такъ любитъ его, такъ счастлива его присутствіемъ. Высказать все матери онъ пробовалъ, но она дѣйствительно была слаба, и онъ боялся, что у нее какая-то скрытая болѣзнь. При первой-же его попыткѣ заговорить о послѣднемъ визитѣ отца, о Наташѣ, мать остановила его со слезами:

— Ради Бога, не говори мнѣ того, что можетъ меня убить! Дай мнѣ хоть умереть спокойно; отецъ сказалъ, что онъ все устроитъ, все… и что я увижу тебя такимъ счастливымъ, какимъ хочу видѣть. Столѣтовы древняго, купеческаго рода и никогда не были посмѣшищемъ ни для кого; все было у насъ, какъ завѣщалъ Господь, да какъ жили дѣды.

Пароходъ бѣжалъ, носъ его врѣзывался въ полосу серебряннаго ковра, затканнаго трепещущими лучами луны, звѣзды водили хороводы, дрожали и качались на волнахъ, и Столѣтовъ стоялъ, обнявъ Маню Угарову, а та, со всей наивностью, со всей чистотой своихъ 16-ти лѣтъ и со всей страстностью своей сильной, здоровой, преждевременно развитой натуры, прижималась къ нему, смѣялась, опьяняла его и дѣлала безсильнымъ. Въ этой дѣвушкѣ онъ видѣлъ именно тотъ прямой, простой путь семейной жизни всѣхъ Столѣтовыхъ: любовь, ласка, смѣхъ, безграничная сытость во всемъ и полновластное первенство его, какъ мужа и главы семейства. Здѣсь было все ясно и все такъ, какъ надо…

---

А тамъ, на вышкѣ маленькой башенки сидѣла Наташа, уронивъ руки на колѣни и всматривалась вдаль, точно могла, наконецъ, разглядѣть темныя воды Волги, съ опрокинувшимся въ нихъ небомъ и разсѣкающій волны пароходъ, который несъ на себѣ дорогого ей человѣка.

Столѣтовъ разстался съ матерью и спутницей ея, Маней Угаровой, не выяснивъ ничѣмъ своей дальнѣйшей судьбы.

Онъ утѣшалъ себя, что не сдѣлалъ предложенія, что ни однимъ окончательнымъ словомъ не связалъ себя съ молодой дѣвушкой. Мать была въ восторгѣ, что у него не хватило ни силы, ни смѣлости спокойно объявить имъ обѣимъ о своей женитьбѣ, о ребенкѣ и тѣмъ почти безповоротно закрѣпить свой союзъ, а Маня Угарова была совершенно счастлива и спокойна. Она вполнѣ убѣдила себя не только въ томъ, что влюблена въ молодого Столѣтова, но что и онъ влюбленъ въ нее, что между ихъ родителями все рѣшено, иначе бы ее и не отпустили на Волгу, но что до окончанія курса Степана Прохоровича, по рѣшенію старшихъ, дѣлать оффиціальное предложеніе не слѣдуетъ.

Итакъ, всѣ разстались довольные другъ другомъ, каждый лаская себя тѣми надеждами, которыя были ему по душѣ. Только одно лежало тяжелымъ камнемъ на сердцѣ молодого человѣка: онъ не могъ не сознавать, что ему придется выдержать большую борьбу со стариками. Его поражало, что отецъ и мать, узнавъ, что онъ вѣнчанъ, вѣнчанъ въ церкви, не признавали этого брака, даже не глядѣли на него, какъ на препятствіе для заключенія другого, болѣе подходящаго, по ихъ мнѣнію. Онъ не могъ себѣ представить, что задумалъ отецъ и въ то же время не находилъ въ себѣ силы воли идти на перекоръ его рѣшенію. Ничего не было проще, какъ написать отцу письмо, что онъ скорѣе откажется отъ службы на своей родинѣ, нежели подвергнетъ жену свою тому непріязненному пріему, который она рискуетъ встрѣтить въ его семьѣ. Написать о своей свадьбѣ хоть одной изъ тетушекъ, да двумъ-тремъ пріятелямъ и этого будетъ достаточно, чтобы въ одинъ день весь городъ узналъ объ удивительной «штукѣ», которую выкинулъ молодой Столѣтовъ.

До выпуска еще оставался годъ, въ который еще все могло бы перемолоться: гнѣвъ перейти на милость, но… для этого хоть на короткое время надо было схватиться одинъ на одинъ съ непреклонной волей отца, надо было быть смѣлымъ и рѣшительнымъ, надо было — любить. Любить такъ, чтобы не страшна была ни временная бѣдность, ни буря отцовскаго гнѣва, ни что, словомъ, — любить такъ, какъ любятъ только или безумцы, готовые убить и умереть за свою избранницу, или какъ любятъ тѣ рѣдкіе люди, которые умѣютъ безраздѣльно слиться умомъ и душою, для которыхъ разрывъ есть та же смерть, люди крѣпкіе, честные, умѣющіе биться съ жизнью.

Столѣтовъ любилъ въ Наташѣ свою любовницу, но пять лѣтъ обладанія сдѣлали свое, и жаръ страсти перешелъ въ вспышки, возбуждаемыя чувственностью. Онъ безспорно любилъ ребенка, но онъ могъ обойтись и безъ него, т. е. безъ его постояннаго присутствія; онъ хотѣлъ бы гордиться этимъ маленькимъ существомъ, показать его всѣмъ роднымъ, но при благопріятныхъ условіяхъ; разъ же это не складывалось, то онъ удовлетворился бы вполнѣ тѣмъ, чѣмъ удовлетворился бы и въ отношеніи Наташи, т. е., чтобы они остались его собственностью, чтобы они его любили и уважали, жили бы на тѣ деньги, которыя онъ можетъ имъ удѣлить, но предоставили бы ему полную свободу и были бы безконечно счастливы, если два-три раза въ годъ онъ пріѣдетъ ихъ навѣстить, и это до тѣхъ поръ, пока все само собой не устроится. При этомъ условіи онъ, по окончаніи курса, готовъ былъ бы перевести ихъ жить въ какой-нибудь изъ близкихъ къ его родинѣ городовъ.

Конечно, онъ честный человѣкъ и не расторгнулъ бы свой бракъ.

Всѣ эти соображенія испугали бы самого Столѣтова, если бы ясно формировались въ его умѣ, но они мелькали только разрозненныя, туманными мыслями. Яснѣе всего стояло досадное сознаніе, что Наташа не съумѣла поладить со старикомъ, не съумѣла «взять его», онъ забывалъ, что все лежало въ немъ и что онъ не съумѣлъ внушить отцу, что его семейное положеніе есть сама жизнь, а не временное студенческое устройство.

---

Какъ только было получено письмо отъ Степана, извѣщавшее о его пріѣздѣ съ Волги, старикъ Загадовъ заторопился выѣхать съ дачи. Онъ не могъ сознаться Наташѣ, что его горячая симпатія къ ней не распространялась на ея мужа, онъ ставилъ предлогомъ, что не желаетъ стѣснять своихъ молодыхъ друзей, что онъ достаточно отдохнулъ за это время и перебрался обратно на свою холостую квартиру.

Ни ему, ни Наташѣ, какъ чистымъ сердцамъ, не пришло въ голову, что прислуги на всѣхъ сосѣднихъ дачахъ снова судачили о томъ, что какъ только молодой съѣхалъ, такъ появился старый и обратно: какъ только старый выѣхалъ, пріѣхалъ молодой.

Жизнь пошла по прежнему, но перерывъ дачной идилліи точно разогналъ всѣ чары; бѣлыя ночи смѣнились длинными, темными вечерами, іюль былъ дождливый, Столѣтовъ засѣлъ за лекціи, Наташа, огорченная тѣмъ, что Степанъ, подъ предлогомъ болѣзни матери, не нашелъ времени переговорить съ нею, была печальна и тревожна, а тотъ, получая теперь письма изъ дому, находилъ въ нихъ всегда приписки Мани Угаровой, или цвѣтокъ отъ нее, или картинку; все вмѣстѣ съ круглыми буквами, которыя она выводила, было страшно наивно, но такъ близко, такъ понятно ему… Онъ улыбался и не протягивалъ уже, какъ прежде, письма Наташѣ; напротивъ, немедленно клалъ ихъ въ ящикъ и запиралъ на ключъ.

Переѣхали съ дачи Столѣтовы рано; Степанъ усиленно принялся заниматься. Наташа вся погрузилась въ тѣ незамѣтныя, но наполняющія всю женскую жизнь хлопоты, которыхъ требовало отъ нее хозяйство, ребенокъ и комфортабельное спокойствіе, необходимое для человѣка очень занятого. Столѣтовъ чувствовалъ гармонію, съ которой шла жизнь, но не вдавался въ ея оцѣнку; по его мнѣнію, все шло такъ, какъ должно было идти, а Наташа тратила для достиженія этого не только время, но и свою молодость, и свою красоту, потому что ей часто некогда было заниматься своими туалетами. Разсчитывая, что это послѣдній годъ ихъ студенческой жизни, она не шила себѣ ничего новаго, не покупала, думая всѣмъ этимъ заняться, какъ только мужъ сдастъ послѣдніе экзамены и изъ дому вышлютъ, какъ объ этомъ прежде всегда говорилъ Степанъ, достаточный кушъ денегъ, чтобы собраться и пріѣхать на родину, какъ слѣдуетъ людямъ изъ столицы.

Гриня росъ удивительно счастливо; здоровый, веселый, онъ не причинялъ никому хлопотъ; о Митѣ Наташа имѣла только короткія свѣдѣнія: мальчикъ здоровъ, ходитъ въ школу, и такъ какъ климатъ Дрездена чрезвычайно подошелъ ему, то опекунъ и думаетъ оставить его тамъ, какъ можно долѣе. Наташа не протестовала, но чувствовала, что между нею и старшимъ сыномъ мало-по-малу рвется всякая связь.

Наконецъ, настали послѣдніе экзамены. Несмотря ни на какія предложенія, несмотря на самыя горячія просьбы Наташи, молодой Столѣтовъ не сдался и объявилъ женѣ, какъ безповоротный фактъ, что мѣсто имъ принято при постройкѣ той желѣзной дороги, которая конечнымъ пунктомъ будетъ имѣть его родной городъ.

Теперь между сыномъ и отцомъ, несмотря даже на горячее время экзаменовъ, шла дѣятельная переписка. Степанъ уговаривалъ отца скупать по всему округу лѣсъ, такъ какъ понадобятся шпалы и строительный матеріалъ и строить кирпичный заводъ, а для того, чтобы не было ошибки, какой выжигать кирпичъ, онъ даже выслалъ два образца.

Все это было просто, честно… почему же не заработать, когда можно; вѣдь плохой матеріалъ все равно не примутъ, но въ то же время всѣ эти заботы о наживѣ, все это «держанье уха востро», чтобы какой-нибудь интересъ не уплылъ изъ рукъ Столѣтовыхъ, были инстинктивно противны молодой женщинѣ.

На ея глазахъ съ ея мужемъ происходила странная перемѣна: онъ точно мужалъ съ каждымъ днемъ, становился шире въ плечахъ, голосъ его былъ грубѣе, авторитетнѣе; всѣ фразы начинались съ «мы», и это «мы» были отецъ и сынъ Столѣтовы; можно было подумать, что правительство строитъ эту дорогу спеціально для того, чтобы дать имъ нажиться; что весь смыслъ ея состоялъ въ томъ, чтобы отецъ и сынъ, соединивъ опытность и энергію, практическую сметку и знаніе, выжали изъ этой благодати все, что возможно на пользу своихъ интересовъ.

Тѣхъ далекихъ, совсѣмъ далекихъ вечеровъ, когда бывало въ Москвѣ, въ скромныхъ меблированныхъ комнаткахъ они проводили вечера вдвоемъ рука въ руку, говоря о томъ, какъ будутъ работать на пользу общества, какъ покажутъ всѣмъ, какая сила — знаніе, честность и любовь, когда Столѣтовъ бывало вскакивалъ и начиналъ взволнованно ходить по комнатѣ, мечтая вслухъ о томъ участіи, которое Наташа будетъ принимать въ его работахъ, чтеніяхъ, какъ онъ будетъ стараться доставлять практику и мѣста своимъ бѣднѣйшимъ товарищамъ по ученью, о тѣсномъ кружкѣ энергичныхъ и честныхъ работниковъ, которыхъ они соберутъ вокругъ себя… о! какъ все это было далеко!.. Теперь она слышала только о цѣнахъ, торгахъ, выгодахъ, процентахъ.

Иногда, оставаясь одна, молодая женщина долго сидѣла, сжавъ руками голову; ей казалось, что она виновата, что она должна была бы быть на стражѣ души своего мужа, что въ ея обязанность входило, безъ всякаго страха, откровенно высказать ему свой взглядъ на всѣ эти письма, забѣганья отца, на эту алчность въ вопросахъ общественнаго дѣла, надо было энергично, весело, страстно защищать бывшія вѣрованія, вызвать «боговъ» юности, говорить о товарищахъ, объ университетскихъ мечтахъ въ Москвѣ, и она пробовала даже вложить въ это дѣло свое женское обаяніе, прежнюю силу своей красоты надъ мужемъ. Снова начинала одѣваться особенно тщательно, собирала свои прекрасные волосы тѣмъ разсыпчатымъ узломъ, который такъ любилъ Степанъ, покупала цвѣты, душила изъ пульверизатора его любимыми духами свою комнату и во всеоружіи ласки, красоты, остроумія, веселости начинала говорить Степану о томъ, что коммерческіе идеалы не совмѣстимы съ честнымъ служеніемъ дѣлу, что къ нему тамъ, на родинѣ, предъявлено будетъ столько чисто эгоистическихъ требованій, что поневолѣ придется кривить душой.

— Смотри, Степа, — шепнула она, прижимаясь къ нему, — не пришлось бы тебѣ войти въ компромиссъ съ совѣстью. Я такъ высоко ставлю тебя, тебя такого, какимъ узнала, какимъ полюбила; вотъ хотя бы эти хлопоты о назначеніи кладовщикомъ того, на котораго указываетъ твой отецъ? Эти происки, чтобы подъѣздной путь шелъ непремѣнно отъ Столѣтовскихъ пристаней, несмотря на то, что у васъ самый крутой спускъ… Справедливо-ли все это? Не заговорятъ-ли кругомъ, что ты «изъ молодыхъ, да ранній»? Что воспитаніе и ученіе дало тебѣ только умѣнье обдѣлывать дѣла «на законномъ основаніи»?

Столѣтова раздражали эти слова, онъ вспоминалъ отцовскія разсужденія по поводу «бабы» и нетерпѣливо отвѣчалъ женѣ:

— Пожалуйста, не суйся въ дѣла, что ты тутъ можешь понимать? И не пробуй водить меня на помочахъ. Восемь лѣтъ гимназіи, четыре года университета, да три «путей» — это, милая, пятнадцать лѣтъ, треть умственной жизни для современнаго нервнаго интеллигента!.. А прибавить къ этому десять лѣтъ дѣтства, такъ и вся половина жизни уже прожита, значитъ учить меня нечему и разъ навсегда я попрошу тебя въ «дѣла» не вмѣшиваться: не бабья это забота.

— Да развѣ я, Степа, для тебя «баба»?

— А что же ты такое? Что по твоему значитъ баба?

— Баба? Это самка, существо женскаго пола, способное только удовлетворять половые инстинкты мужчины, баба — существо не только безъ образованія, но даже безъ правильнаго понятія о томъ, что хорошо, что дурно и ужъ во всякомъ случаѣ безъ собственнаго, твердаго взгляда на жизнь. Вѣдь, когда «вы» говорите «баба», то не подразумѣваете подъ этимъ словомъ умную крестьянку; слово «баба» у васъ собирательное, выражающее все ваше презрѣніе къ безалаберному, пустому, вздорному существу.

Наташа горячилась, а Столѣтовъ хохоталъ.

— Ну такъ кто же ты?

— Я? Равноправное тебѣ существо, жена твоя, другъ, товарищъ…

— Совѣтчикъ, судья и ближайшее начальство! Такъ? Ну, такъ откровенно тебѣ скажу, все это мнѣ не нужно, а вотъ баба, ласковая, веселая, теплая, мнѣ нужна, — и онъ начиналъ цѣловать Наташу.

На этомъ кончались всѣ разговоры и Наташа, до глубины души огорченная такимъ исходомъ «бесѣды по душѣ», замкнулась въ себѣ и перестала разсуждать на эту тему.

Передъ концомъ экзаменовъ, старикъ Столѣтовъ написалъ сыну, чтобы онъ спѣшилъ выѣхать, какъ только будетъ возможно, чтобы ѣхалъ одинъ, это было подчеркнуто, а что онъ, Прохоръ Степановичъ, пріѣдетъ самъ сюда въ Петербургъ и устроитъ всѣ дѣла съ Натальей Андреевной.

Письмо это удивило и обрадовало Степана; онъ показалъ его Наташѣ и объяснилъ умомъ и добротою отца.

— Вотъ увидишь, какъ онъ все устроитъ, все будетъ хорошо. Я поѣду впередъ, найму домъ, потому что я согласенъ съ тобой, что первое время намъ не надо жить вмѣстѣ со стариками, обставлю все, какъ слѣдуетъ, у насъ кладовыя ломятся отъ всякихъ запасовъ, осмотрюсь въ дѣлѣ, познакомлюсь со всей партіей инженеровъ, а къ тому времени и отецъ пріѣдетъ съ тобой и Гриней. Это онъ отлично придумалъ, ужъ ни одинъ языкъ не тронетъ тебя, когда ты ко мнѣ съ нимъ пріѣдешь. Всѣ поймутъ, что ты признанная имъ невѣстка!

Наташа такъ была сбита съ толку всѣмъ тѣмъ, что «было необходимо», по мнѣнію Столѣтовыхъ, ее такъ страшилъ пріѣздъ во враждебную ей, какъ она думала, семью, что тоже готова была благодарить старика за эту, въ первый разъ выраженную, о ней заботливость.

Итакъ, рѣшено было ничего не трогать до пріѣзда старика Столѣтова, ни квартиру, ни мебель, ни переѣзжать на дачу и въ концѣ мая, покончивъ со всѣми дѣлами по зачисленію Степана на дѣйствительную службу, при строющейся дорогѣ, онъ простился съ Наташей и уже назначилъ день своего выѣзда, когда неожиданно получилъ отъ отца переводомъ на банкъ крупную сумку денегъ и увѣдомленіе, чтобы не ѣхалъ, не дождавшись письма. Черезъ нѣсколько дней дѣйствительно пришло письмо отъ старика Столѣтова и, къ величайшему удивленію, оно была адресовано не къ сыну, а къ невѣсткѣ.

«Наталья Андреевна, — писалъ Прохоръ Степановичъ, — коли хотите счастья своему сыну, то предлагаю вамъ отпустить его къ намъ вмѣстѣ со Степаномъ, пусть его облюбуетъ бабка, да и всѣ наши родные, такъ какъ весь онъ вышелъ въ Столѣтовскій родъ. Пошлите съ нимъ няньку или выберите какую ни на есть надежную особу, чтобы сопровождала до мѣста. Захочетъ жить при Гринѣ — останется, не захочетъ — вернется обратно при щедромъ вознагражденіи. Вы-же спокойно оставайтесь дома и ждите моего пріѣзда. Сколь могъ оцѣнить васъ, принялъ за особу умную, а по сему и теперь обращаюсь не къ женскимъ вашимъ чувствамъ, а къ благоразумію; ласки ваши — для младенца, а наша любовь и наше состояніе для всей будущности вашего сына. Засимъ будьте здоровы, пріѣздъ мой не замедлится, какъ только Степанъ будетъ на мѣстѣ, надѣюсь, съ Гриней».

Это письмо привело въ восторгъ молодого Столѣтова.

— Конечно, конечно, Гриню надо впередъ! Экій умница этотъ отецъ! Да мать, бабушки, тетки, съума сойдутъ отъ нашего Гриньки, понятно, что онъ откроетъ тебѣ всѣ двери! — и онъ радостно хохоталъ, обнимая Наташу.

Не только сердце, вся внутренность Наташи, если можно такъ выразиться, протестовала противъ этой разлуки, но она не находила словъ, которыя могли бы оправдать ея нежеланіе разстаться съ сыномъ. За каждое ея возраженіе мужъ обвинялъ ее въ эгоизмѣ, нежеланіи этимъ простымъ способомъ устроить все дѣло и, наконецъ, Наташа, совершенно сбитая съ толку, измученная, согласилась на все. Она проводила своихъ уже безъ слезъ. Похудѣвшая, подурнѣвшая отъ безсонныхъ ночей и волненій, неинтересная, такъ какъ ей было не только не до страстныхъ поцѣлуевъ и ласкъ, которыя однѣ только назывались на языкѣ Столѣтова любовью, но и вообще до какой-либо заботы о самой себѣ, она на вокзалѣ гораздо больше говорила съ няней, сопровождавшей ребенка, нежели съ мужемъ. И на этотъ разъ, уѣзжая, Столѣтовъ унесъ и въ глазахъ, и въ сердцѣ образъ постарѣвшей, увядающей и какъ бы совершенно чужой ему Наташи.

Наташа вернулась въ квартиру и, поеживаясь отъ холода, потирая руки, прошла нѣсколько разъ по всѣмъ комнатамъ. Странное впечатлѣніе произвела на нее квартира: все стояло на своихъ мѣстахъ, но на столѣ мужа, вѣчно заваленномъ бумагами, лекціями, книгами, теперь не было ничего: зеленое сукно и на немъ два пятна, отъ пролитыхъ когда-то Гриней чернилъ; этажерка-вертушка и на ней тоже ни одной книги, даже ноты, лежавшія въ маленькой плетеной лирѣ, были упакованы и отосланы вмѣстѣ съ вещами Степана. Піанино, бравшееся на прокатъ, увезли еще вчера, и Наташа, тупо уставившись въ пустое пространство около стѣны, долго не могла сообразить, чего тутъ не хватаетъ?..

Когда она вошла въ дѣтскую, то инстинктивно прислонилась къ косяку двери: въ Грининой кроваткѣ было пусто, одѣяльце, простынки, подушки, все увезли съ ребенкомъ.

— Господи! — вырвалось у нея и въ пустыхъ комнатахъ голосъ ея прозвучалъ глухо.

Она опустилась въ кресло и зарыдала. Ей было страшно, страшно, она почувствовала себя совсѣмъ одинокой и никому не нужной… Въ кухнѣ послышался какой-то стукъ, кто-то говорилъ. Наташа очнулась и, укоряя себя въ малодушіи, эгоизмѣ, нервничаньѣ, вытерла глаза, перекрестилась нѣсколько разъ и, стараясь заглушить затаившуюся гдѣ-то, въ глубинѣ сердца обиду на мужа, который могъ бы устроить все это иначе, позвонила и съ появившейся кухаркой начала приводить квартиру въ новый порядокъ. Она сдвинула мебель, положила на столъ мужа свой бюваръ, свою книгу, велѣла зажечь лампу, ставить самоваръ, объявила, что будетъ спать здѣсь-же на тахтѣ и… дни потянулись для нея однообразные, длинные… Она лишена была даже видѣть своего друга, Загадова, такъ какъ тотъ уѣхалъ на шесть недѣль заграницу; единственной радостью ея было полученіе нѣсколькихъ телеграммъ: «Гриня здоровъ и веселъ въ дорогѣ», «Гриня доѣхалъ благополучно», «Прохоръ Степановичъ выѣхалъ и теперь она можетъ ждать его со дня на день». Это послѣднее извѣстіе оживило ее: она стала лихорадочно собирать и укладывать все остальное; расчитала кухарку, которая спѣшила уйти на другое мѣсто и теперь жила среди сундуковъ и ящиковъ, заперевъ всѣ комнаты, кромѣ кабинета и пользуясь услугами жены швейцара, она даже снова повеселѣла: чтобы то ни было, какъ бы то ни было, но конецъ ея мученьямъ приближался, она вступала въ третій фазисъ своей жизни со Степаномъ: первый, — были счастливые и беззаботные студенческіе годы въ Москвѣ, второй, — семейная жизнь въ Петербургѣ, нарушенная пріѣздомъ старика Столѣтова и сбившая ее съ толку всѣми послѣдовательными жертвами, и третій, — который долженъ былъ вознаградить ее за все, періодъ спокойствія и правъ на признанную семейную жизнь.

Наташа возвращалась домой изъ Гостиннаго Двора, гдѣ покупала для Грини игрушки, которыя хотѣла взять съ собой. Въ подъѣздѣ ее остановилъ швейцаръ:

— Приходилъ какой-то господинъ, — доложилъ онъ, держа почтительно фуражку на отлетѣ, — я сказалъ, что васъ нѣтъ дома, что вы на дняхъ уѣзжаете, но все-таки онъ заявилъ, что черезъ часъ зайдетъ опять.

— Онъ не назвалъ вамъ своей фамиліи, не оставилъ карточки? Онъ бывалъ у насъ при баринѣ? — молодая женщина, сама не зная почему, волновалась.

— Никакъ нѣтъ-съ, они первый разъ, говорятъ — по экстренному дѣлу… да никакъ они пріѣхали!

Наташа оглянулась и сквозь стеклянную дверь швейцарской увидѣла расплачивающагося съ извозчикомъ совершенно незнакомаго ей субъекта, похожаго и на актера, и на пѣвчаго. Бѣлая, гладко выбритая физіономія и темные, живые глаза, зорко встрѣтившіеся съ ея взглядомъ.

— Прикажете принять?

— Просите, — сказала Наташа и съ бьющимся сердцемъ поднялась къ себѣ.

Не прошло и пяти минутъ, какъ въ прихожей ея звякнулъ звонокъ и въ отворенную ею дверь вошелъ пріѣхавшій.

— Простите великодушно, если не во-время, но дѣла сильнѣе нашей человѣческой воли! — голосъ его былъ сочный, полный, и онъ говорилъ, не торопясь, видимо, съ удовольствіемъ слушая самого себя. — Позвольте отрекомендоваться — Преполовенскій изъ Синода.

— Прошу васъ, садитесь; только я право не знаю, по какому вы дѣлу?

Преполовенскій поднялъ брови, лицо его выразило полнѣйшее удивленіе:

— Наталья Андреевна Столѣтова, если не ошибаюсь? Это вы самая и будете?

— Да, я Наталья Андреевна Столѣтова, но какое же можетъ Синодъ имѣлъ дѣло до меня?

Гость завозился на стулѣ и блѣдныя щеки его вспыхнули:

— Такъ вы совсѣмъ, такъ сказать, не имѣете понятія о томъ дѣлѣ, по которому я пріѣхалъ къ вамъ?

— Ни малѣйшаго… я васъ слушаю…

Темные глаза Преполовенскаго изъ зоркихъ сдѣлались вдругъ серьезными, и онъ съ недоумѣніемъ, почти грустью, глядѣлъ на Столѣтову.

— Весьма тяжелая обязанность, весьма тяжелая!.. — бормоталъ онъ.

Наташѣ вдругъ пришло въ голову, что передъ нею сумасшедшій; она встала, соображая, какъ ближе пройти ей къ входной двери и, отворивъ ее, крикнуть швейцара.

— Мнѣ кажется, — сказала она, — что вы ошиблись, вѣроятно, есть какая-нибудь другая Столѣтова.

— Едва-ли-съ, вашъ первый мужъ былъ Ипполитъ Ѳедоровичъ Егоровъ?

— Да.

— И вы были съ нимъ разведены?

— Да-а… — но это «да» было сказано уже совсѣмъ другимъ голосомъ; Наташа опустилась въ кресло и губы ея побѣлѣли. — Зачѣмъ всѣ эти вопросы?

— Затѣмъ, сударыня, что на свѣтѣ злыхъ людей слишкомъ много, а вы, вижу я, слишкомъ ужъ просты, да довѣрчивы.

— Позвольте…

— Не обижайтесь, сударыня, ужъ не я скажу вамъ обиду какую, ужъ того довольно, что по дѣлу придется… Вѣдь, въ разводѣ-то вина пала на вашу сторону и на выданномъ вамъ изъ консисторіи паспортѣ значится: «съ оставленіемъ навсегда въ безбрачіи», а вы изволили вторично выйти замужъ, по какимъ документамъ?

— Да какое-же вы имѣете право?

— Кабы не имѣлъ, такъ и не пришелъ бы сюда; бумаги-то у меня вотъ тутъ, въ карманѣ, — онъ правой рукой похлопалъ по борту сюртука. — Изволили вы вѣнчаться по институтскому вашему диплому, иначе говоря, по подложнымъ документамъ… Вотъ-съ, — онъ разстегнулъ сюртукъ, вынулъ изъ кармана большой конвертъ, досталъ Наташинъ дипломъ и показалъ ей. — Этотъ-съ?

— Но кто-же вамъ передалъ? Откуда вы взяли? Что-же теперь?

— А теперь-съ добрые люди донесли въ Синодъ, да въ консисторію, навели справки, вытребовали бумаги… вѣдь, вы теперь изволите быть безъ всякаго документа?

— Мнѣ и не нужно документа; здѣсь я прописана, меня всѣ знаютъ, а ѣду я къ мужу…

— Господинъ Столѣтовъ вамъ не мужъ, бракъ признанъ незаконнымъ, вчера былъ произнесенъ приговоръ и съ сегодняшняго дня Степанъ Прохоровичъ Столѣтовъ снова холостъ и свободенъ; завтра васъ потребуютъ, куда надо, а можетъ на домъ принесутъ состоявшееся рѣшеніе, по коему вамъ надлежитъ именоваться по прежнему бракоразведенной женой штабсъ-капитана Егорова.

— Но вѣдь, онъ умеръ!

— По нашимъ законамъ смерть одного изъ разведенныхъ супруговъ не даетъ свободы тому, за кѣмъ признана при разводѣ вина.

— Я вѣнчалась въ церкви!..

— За сіе и отвѣтятъ совершившіе бракъ…

— Но въ этомъ бракѣ у меня родился сынъ…

— Не признавая брака, Синодъ не можетъ признать и законнорожденности вашего сына…

— Мой сынъ, мой Гриня — незаконнорожденный?!

Она вскочила на ноги, блѣдная, взволнованная, точно только сейчасъ въ ея мозгъ проникло понятіе обо всемъ, что случилось. Она схватила Преполовенскаго за руки:

— Вѣдь, это все можно исправить, да? Мы нарушили форму, мы обошли законъ, но вѣдь, ребенокъ, рожденный въ бракѣ, не можетъ быть незаконнорожденный, вѣдь онъ-то не виноватъ, не можетъ-же онъ терпѣть отъ людской жестокости! Вы меня научите, что надо сдѣлать, куда подать? Вы затѣмъ и пришли, да?

Преполовенскій сжалъ ея руки и съ тоской покачалъ головою:

— Эхъ, вѣдь, я думалъ, вы все знаете; ну, встрѣтите меня штормомъ, вѣдь, я и дѣло-то велъ противъ васъ…

— Вы? вы? — Наташа пятилась отъ него, какъ отъ привидѣнія.

Преполовенскій всталъ:

— Счастливо оставаться, теперь я вамъ все передалъ!.. Э-эхъ, жизнь!

Онъ махнулъ рукою и быстро вышелъ изъ квартиры, а Наташа продолжала стоять у стѣны, руки ея дѣлали какіе-то безсознательные жесты и губы шептали:

— Все это глупости, все, конечно, не такъ, не такъ… — и вдругъ она вскрикнула, обрадовалась, рванулась и чуть не повисла на шеѣ у того, кто входилъ въ незапертую за Преполовенскимъ дверь.

— Прохоръ Степановичъ! Прохоръ Степановичъ! батюшка! — это слово, столько разъ слышанное ею отъ Степана, безсознательно вылетѣло изъ ея груди, и отъ этого слова, хуже, чѣмъ отъ какого-нибудь оскорбленія, старикъ Столѣтовъ подался назадъ, а она была снова возлѣ него, ловила его руки, заглядывала въ глаза и молила, — батюшка, помогите, защитите не меня, а Гриню, поѣзжайте, устройте, подите сюда, сядьте… — и она быстро почти втащила его въ кабинетъ и усадила въ кресло, сама сѣла рядомъ съ нимъ, на стулъ и, вся подавшись впередъ, скрестивъ пальцы, сжавъ руки подъ подбородкомъ, блѣдная, съ дрожащими губами, глядѣла на него снизу вверхъ большими, умоляющими глазами, какъ могло бы смотрѣть раненое животное, и сердце Столѣтова, отзывчивое только къ потерѣ, да къ выгодѣ, вдругъ сжалось въ его большой груди и по спинѣ прошелъ точно холодъ.

— Ну, дѣло-то въ чемъ? — спросилъ онъ низкимъ голосомъ, мотая головой, точно его душилъ воротникъ рубашки.

— Сейчасъ приходилъ тутъ какой-то изъ консисторіи или Синода, не знаю; кто-то сдѣлалъ доносъ, мы не такъ обвѣнчались, не по тѣмъ бумагамъ…

— Знаю.

— Степа сказалъ, ну да, такъ вотъ, донесли… бракъ расторгнутъ… мнѣ именоваться по первому мужу, а вѣдь, онъ умеръ… но я ничего, я что… а Гриня… Гриня!.. — она всплеснула руками, близко нагнула свое блѣдное лицо къ Столѣтову и почти прошептала. — Гриня незаконнорожденный.

— Знаю, — повторилъ Столѣтовъ и опять помоталъ головой.

Наташа такъ быстро выпрямилась, что ударилась головой о высокую спинку стула и гребень съ ея косы вылетѣлъ.

— Какъ знаете, кто сказалъ?

— Да кто-жъ дѣло-то началъ? — Вѣдь, я-же…

— Вы?! Вы?! — она глядѣла какъ безумная. — Вы!?

— Барынька, Наталья Андреевна, женщина вы умная, выпейте-ка воды, да потолкуемъ толково, ничего не случилось: Степа живъ, вамъ кланяется, а Гриню забаловали не хуже принца наслѣднаго, но васъ забылъ, шельмецъ, съ рукъ на руки переходитъ, игрушекъ по горло… — и, говоря это, Столѣтовъ взялъ со стола графинъ, налилъ полный стаканъ воды и подалъ его Наташѣ, а та, слыша дорогія имена и такія обыденныя фразы, какъ «кланяется», «игрушки», начинала приходить въ себя; ей казалось, что съ ея горла снимаютъ петлю, которой хотѣли только что задушить.

Она пила поданную ей воду, вздыхала и забывала утереть слезы, которыя текли по щекамъ.

— Такъ значитъ, ничего, всѣ здоровы, все хорошо?

— Еще какъ хорошо-то, старуха моя земли подъ собой не чувствуетъ. Гриня-то, вѣдь, не съ отцомъ, не въ городѣ, онъ пока на дачѣ, въ Подгородномъ, гдѣ жена лѣтомъ живетъ съ своей матерью, да двумя сестрами, тамъ у нихъ чисто рай; нянька-то у васъ — золото, согласилась остаться… у Грини живой барашекъ, на лентѣ водитъ…

— Ну, а мы когда-же, завтра?

— Наталья Андреевна, умная вы, говорю, женщина, и столько глупостей надѣлали; ну, зачѣмъ вамъ надо было вѣнчаться со Степаномъ, да еще по этакимъ бумагамъ? Вѣдь, у каждаго своя судьба и нѣшто ее передѣлаешь? Были вы замужемъ — развелись, и сына вамъ Богъ далъ отъ перваго брака, и года ваши пришли не совсѣмъ чтобы молоденькіе, ну, полюбился вамъ мой молодецъ, ладно, — живи… нѣтъ, давай мудрить, обвѣнчаемся. Законъ на лицо — нельзя; обойдемъ, ну, и обошли, а что хорошаго? Взялъ я ваши всѣ хитросплетенія, обвелъ вокругъ пальца и размоталъ…

Отъ всѣхъ пережитыхъ волненій, отъ переходовъ къ ужасу, страху, надеждѣ, Наташа наконецъ совершенно ослабѣла, нервы ея упали, отъ выпитой воды разошлись спазмы, и она слушала почти спокойно, точно дѣло шло совсѣмъ не о ней.

— Зачѣмъ-же вы это сдѣлали?

— А затѣмъ, что не ко двору вы намъ, не подходящи… развѣ Степану такую жену надо? Ему нужна жена складу и роду купеческаго, чтобы къ намъ подходила, а вы намъ, да и мы вамъ, — не пара; не любы вы будете намъ, мои старухи и слышать не хотятъ о петербургской барынѣ, и духу не желаютъ, умрутъ, — къ себѣ на глаза не пустятъ; самодурный и крѣпкій у насъ народъ! Степану-то какъ было въ васъ не влюбиться, нѣшто такіе куски онъ глоталъ когда? У насъ на счетъ такихъ связей — сѣро, ну, а какъ жена-то, да по нашей мѣстности, вы ему и не нужны, онъ — въ отцовъ и самъ это понимаетъ, высказать — совѣсти не хватаетъ, а развѣ такъ онъ меня слушалъ бы, кабы не понималъ, что вы не нашего поля ягода, такъ бы онъ уѣхалъ, оставивъ васъ одну? А на Волгѣ это лѣто сказалъ онъ вамъ, что мать къ нему невѣсту привезла, — Угаровскую Маничку? Сказалъ?

— Нѣтъ…

— То-то… А ухаживалъ безъ памяти… мѣсяцъ не разставались, да и послѣ она ему письма писала… Ну, куда я васъ повезу, на какую радость?

Наташа молчала, потирая виски.

— Вѣдь не даромъ-то я пріѣхалъ къ вамъ тогда такъ невзначай, дошли до меня слухи-то, взглянулъ на васъ, ну и вижу, — не пара. Парня за бока, онъ сейчасъ все и выболталъ. Думаю, что-жъ нарушать теперь-то, пущай курсъ кончаетъ, да и Гринька ужъ очень мнѣ по сердцу пришелся, это васъ Богъ пожалѣлъ, весь въ нашъ родъ… ну, и рѣшилъ, — пусть подростаетъ…

Снова сознаніе вернулось къ Наташѣ.

— Вы, значитъ, и донесли? Вы и расторгли нашъ бракъ?

— Я…

— И теперь пріѣхали сказать мнѣ, что Степанъ меня не любитъ и что вы меня не хотите? Такъ?

— Да, пожалуй, что такъ и выходитъ…

— Такъ зачѣмъ-же вы взяли моего ребенка?

— Да вѣдь, нашъ-же, Столѣтовскій!

— Мой онъ! Мой! Я его носила, я родила! Какъ могли вы украсть отъ меня ребенка? Украсть! И вы думаете, я не поѣду за нимъ, не отниму?..

— Матушка, да на что онъ вамъ? Наталья Андреевна, одумайтесь!

— Вы съума сошли! Да что вы издѣваетесь надо мною! Звѣри вы что-ли? Что вы со мной дѣлаете?

— Наталья Андреевна, успокойтесь, Христа ради, что вы дадите ребенку? Вѣдь, вамъ его нельзя усыновить, а мы усыновимъ, ужъ въ этомъ Богомъ клянусь, никакихъ денегъ не пожалѣю!

— Ничего мнѣ не надо, мой сынъ, отдайте! Пойду въ Синодъ, подамъ Государю прошеніе…

— Все это возможно, только, вѣдь, со мной бороться-то трудно, подите-ка, достаньте отъ меня ребенка! Да вѣдь, онъ подростетъ, такъ васъ-же проклянетъ, что вы отъ него все отняли: и отца, и состояніе, вѣдь, я на его голову капиталъ положу, поймите, Наталья Андреевна, кровь-то въ немъ вся Столѣтовская, чужой онъ вамъ будетъ, вѣрьте Богу, чужой! Вотъ я вамъ хочу предложить, возьмите вы съ меня сумму…

— Съ васъ сумму? Я? За сына?

— Да не за вашего, а за моего-то оболтуса, котораго вы берегли столько лѣтъ.

— Ахъ, за любовь значитъ, за ласки? Не продавала…

И точно все страданіе сразу прорвалось въ ея сердце, она бросилась на Столѣтова и закричала, какъ безумная:

— Ступайте вонъ! Вонъ! Вонъ! Насмѣялись, обокрали, отняли ребенка… и предлагаютъ денегъ! Купцы, думаете душу купить можно! Вонъ! Вонъ! — и, съ изумившей Столѣтова силой, она почти вытолкала его на лѣстницу, захлопнула дверь и два раза повернула ключъ.

Столѣтовъ постоялъ на площадкѣ, посмотрѣлъ на свою шапку, которую держалъ въ лѣвой рукѣ, сдѣлалъ было шагъ къ дверямъ, остановился, затѣмъ быстро надѣлъ шапку на голову, надвинувъ ее на самыя брови, и махнулъ рукой:

— Неподходяща! Неподходяща! — проговорилъ онъ громко, спускаясь съ лѣстницы.

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты