Приёмыш (Лухманова)/ДО

Пріемышъ
авторъ Надежда Александровна Лухманова

Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 237.

Въ полутемной, большой, съ комфортомъ и роскошью обставленной комнатѣ, сидѣлъ въ высокомъ кожаномъ креслѣ монахъ. Бѣлый высокій лобъ его перерѣзывался чернымъ клобукомъ, изъ-подъ котораго по обѣ стороны падали густые длинные пряди волнистыхъ, еще густыхъ, но уже сѣдѣющихъ волосъ. Его сѣрые, большіе глаза глядѣли честно и прямо, только въ глубинѣ ихъ лежала затаенная тяжелая печаль. Когда онъ говорилъ, вырисовывалась красивая линія его блѣдныхъ губъ и изъ-подъ мягкихъ свѣтлыхъ усовъ блестѣли ровные бѣлые зубы. Художникъ съ любовью могъ бы взять его на свою картину, какъ типъ русскаго сказочнаго богатыря, такъ хорошъ былъ его ростъ, такъ широки плечи, такая печать доброты и силы лежали на его лицѣ.

По темному, мягкому ковру, покрывавшему весь полъ комнаты, взадъ и впередъ ходила высокая, крѣпкая женщина, лѣтъ сорока; когда фигура ея попадала подъ свѣтъ большой висячей лампы, ея сѣдые волосы блестѣли какъ старинное серебро. Нѣсколько минутъ въ комнатѣ, гдѣ работали мысли двухъ свѣтлыхъ умовъ, гдѣ бились честныя два человѣческія сердца, было такъ тихо, какъ въ склепѣ, гдѣ замерла всякая жизнь людская. Монахъ сидѣлъ неподвижно, уронивъ на колѣни руки, — женщина ходила задумчиво; темное шерстяное платье ея мягкое и легкое безшумно ложилось красивыми складками.

— Сколько лѣтъ, сколько лѣтъ не видались! — женщина остановилась и провела рукой по волосамъ. — Видишь, сѣдая вся… вѣдь это въ одну недѣлю со дня твоего пострига… старухой стала!..

Монахъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на ея волосы, все лицо его освѣтилось мягкой лаской.

— Двадцать два года, какъ принялъ монашество, двадцать два года всего, а милость Божія такъ велика, что достигъ уже сана настоятеля.

— Не жалѣлъ ни разу?

— Не жалѣлъ… въ міру жить страшно: соблазнъ, грѣхъ. Что я тогда былъ за человѣкъ? Какъ выгналъ меня твой отецъ изъ дому, да силкомъ повѣнчалъ тебя съ другимъ, немилымъ, что мнѣ оставалось? Пропащій былъ бы; либо спился-бы, либо руки на себя наложилъ, а тутъ дядя-старикъ, настоятель далекаго святого монастыря на побывку въ нашъ городъ пріѣхалъ, разспросилъ меня, утѣшилъ, увезъ съ собою… а тамъ я постригся.

— Не тосковалъ?

— Гдѣ не тосковать! Душа на двое раскалывалась, огнемъ мысли въ головѣ ходили… Да Богъ въ молитвѣ утѣшеніе посылалъ, и потомъ хорошо у насъ въ монастырѣ!.. Высь горная, недоступная — орлу не взлетѣть выше тѣхъ скалъ, на которыхъ стоитъ наша обитель. А съ высоты, въ даль посмотришь — очей не отведешь — море колышется, багрянцемъ, серебромъ, чернью переливаетъ, кругомъ утесы громадные, обглоданные, оборванные стоятъ. Выйдешь изъ кельи, вотъ этакъ какъ тоска смертной рукой придушитъ, станешь на площадкѣ иль такъ на спускѣ на скамеечкѣ присядешь, воздухъ легкій, высь небесная — ясная, синяя, а внизу-то, въ страшной глубинѣ дышитъ море, красками сверкаетъ и ни жизни тамъ нѣтъ, ни человѣка, ни звѣря, ни птицы, одна безграничная пелена воды, а кажется, что сама-то она и есть жизнь безконечная. Уснутъ всѣ мысли, ослабнетъ боль, слезы изъ глазъ катятся, и молитва сама собою, какъ свитокъ какой въ сердцѣ развертывается… Такъ мало-по-малу зажило сердце и тоска отпала.

— Такъ у всякаго свое… У меня, какъ узнала я, что постригся ты, жизнь, какъ косой трава, подрѣзалась, на сносяхъ я была и принесла мертваго младенца. Слезы краску съ лица выѣли и волосы посѣдѣли. Не для того говорю тебѣ, чтобы прошлымъ смутить, чего! — что прошло, на то время такую плиту дней да ночей навалило, что и памятью не воскресишь… И мнѣ некогда тосковать было: мужъ суровый, да больной, ребята малые, а бабій вѣкъ короткій. Прошли года, мужа не стало, дѣтей Богъ прибралъ, — одна осталась, а достатки большіе, заводы да фабрики, сама управляю, работаю и служащихъ не обижаю, — что разумъ пойметъ, — все дѣлаю, ни отъ работы, ни отъ помощи людямъ не бѣгаю.

— Спаси тебя Богъ, я зналъ, что изъ тебя хорошій человѣкъ выйдетъ.

— Какъ-же мнѣ тебя величать теперь?.. Въ міру знала я тебя Иваномъ Павловичемъ?

— Отецъ Іоанникій — мое имя, другого нѣтъ, такъ при постригѣ назвали.

— Какъ Богъ велѣлъ, такъ и я называть стану, а только какъ сказали мнѣ, что монахъ пришелъ — видѣть желаетъ, всякаго, всякаго изъ окрестныхъ монастырей ждала, но не гадала, не думала тебя увидѣть.

— Пришелъ я къ тебѣ, Варвара Павловна, потому, что сказалъ тебѣ прощаясь, помнишь, что сказалъ?..

Варвара Павловна Терехова, купчиха первой гильдіи города N…, всѣми уважаемая и любимая за умъ и доброту, теперь забыла свою холодную величавость и взволнованная сѣла въ кресло противъ отца Іоанникія; полной, бѣлой рукой она потерла лобъ.

— Все, что прощаясь говорилъ ты мнѣ, что огнемъ на сердцѣ выжжено. Перетерпѣли мы съ тобой, покорились путямъ Божіимъ, честно жизнь провели и безпостыдно встрѣтились теперь съ тобой, а слова твои помню. Молила я тебя, что коли тяжко въ жизни тебѣ станетъ, да не по мечтѣ праздной тяжко, а отъ какого настоящаго горя, то придешь ты ко мнѣ и послѣднія слова твои были: «коли силъ не будетъ придти, доползу до тебя, чтобы утѣшила ты меня, коль не переносно станетъ».

— Именно такъ.

— Такъ неужто съ горемъ?

— Съ горемъ пришелъ, съ такимъ-то горемъ, что никому, кромѣ тебя и довѣрить не могу, никто ни понять, ни утѣшить меня въ немъ не захочетъ, потому и горе-то мое самое — грѣхъ.

— Разскажешь что-ли?

— Затѣмъ пришелъ.

— Постой! скажи напередъ, какъ узналъ, что я, да гдѣ — вѣдь 23 года не видались.

— Изъ вида никогда не терялъ; первые года вотъ только избѣгалъ, пока сердце не могъ успокоить, а потомъ, какъ молитва вошла въ меня, вѣра окрѣпла, сталъ я переносить твое имя, а люди досужіе, странницы, да богомолки, кто только видалъ тебя, всякій помянетъ: за помощь, за умъ, за работу. Спасибо тебѣ, что никогда не слыхалъ я съ горемъ, иль позоромъ твое имя.

— Не на чѣмъ; Богъ помогъ!..

— Такъ вотъ, долго, долго это боролся я съ человѣкомъ, что жилъ внутри меня, молюсь, служу, работаю, эпитимьи на себя накладываю, а сердце все по временамъ стонетъ и не думай, не грѣховной любви проситъ, не плотью страдалъ, а такъ жутко, одиноко… бывало пройдетъ Чернышъ, песъ такой у насъ былъ дворовый, хвостомъ завиляетъ иль морду ко мнѣ на колѣни положитъ, да такъ-то глядитъ, ну вотъ только не спроситъ: «чего тоскуешь?» и скажешь ему: «пошелъ прочь!» — отгонишь, потому не подобаетъ духовному лицу до скотины нечистой дотрогиваться, а такъ бы, кажись, и обнялъ за шею и припалъ бы головой и выплакался, потому, что ужъ больно много въ собакѣ этой самой ласки безкорыстной. Такъ вотъ, ѣду я разъ по дѣламъ изъ сосѣдняго города, вечерѣетъ… дѣло въ гору, лошадки пріутомились — шагомъ идутъ, только гляжу это, у самой дороги, у щебня, что кучей наваленъ, сидитъ мальченка, этакъ лѣтъ семи, нѣтъ восьми, и такъ-то горько плачетъ, навзрыдъ; волосы космами спутались, лицо закрываютъ, кулаченки около глазъ, ничего не видитъ, не слышитъ; остановилъ я лошадокъ, стою надъ нимъ, не шелохнется, тронулъ за плечи — руки отвелъ. «Чего?», — говорю. — Вскочилъ, дико глядитъ, — «что еще, — говоритъ, — надо? — Ничего больше нѣтъ»; и съ такой-то злобой не дѣтской о землю пустымъ мѣшкомъ хватилъ, знаешь, торбой, что милостыню собираютъ. Ну, присѣлъ я тутъ же, махнулъ рукой кучеру, тотъ впередъ поѣхалъ, да такъ слово за слово и выпыталъ я мальченкино горе. Сирота оказался, т. е. ни-ни, ни роду, ни племени, проходомъ, говоритъ какая-то нищая бросила его у околицы и ушла; и самъ нищимъ онъ выросъ у нищей бобылкѣ въ избѣ; какъ себя помнитъ — все съ сумой побирался, сперва съ ней, а тамъ — одинъ. Мало принесетъ — бьютъ; много принесетъ — попрекаютъ, вишь, сколько подаютъ, коли ты просить не лѣнишься, а на тотъ день какой-то бродяга придорожный отнялъ у него все, суму вытрясъ и самого побилъ — оттуда и горе. Что ты думаешь, Варвара Павловна, сердце-то у меня такъ и заныло, вотъ, думаю: «это ужъ не Чернышъ, это душа христіанская, этого и приласкать не грѣхъ, и учить можно, и Богу душу приготовить». Вотъ и привезъ я его съ собой въ монастырь. Написалъ владыкѣ, испросилъ разрѣшеніе сироту держать. Благословилъ. Но, Варвара Павловна, тутъ пошло счастье, да ужъ такое, что и словъ не найти! Привязался ко мнѣ мальчикъ, Николаемъ звали, красивый да умный, смуглый, черноволосый, такъ Николашей-черненькимъ и звалъ весь монастырь. Голосъ объявился и цѣлый-то день поетъ: все стихи да молитвы; по всей по горѣ-то нашей звенитъ разливается, на сердцѣ-то у меня что весна, когда первую птичью пѣсню заслышишь. Увидитъ меня, — стрѣлой бросится, да на шею, руки закинетъ и ну цѣловать; и лицо суровое сдѣлаешь и наставленье прочтешь, а какъ одинъ останешься, такъ ужъ не знаешь и словъ-то найти возблагодарить Бога! И все-то у насъ точно ожило въ монастырѣ, словно солнце въ старыя кельи забралось, словно ручей какой студеный звенитъ и журчитъ всюду смѣхъ его. Такъ и не видалъ я, какъ время бѣжало, какъ самъ я въ чинахъ проходилъ, настоятелемъ сталъ, какъ подросъ Николаша-черненькій, 18 лѣтъ ему стукнуло и собрался онъ совсѣмъ монашескій обѣтъ дать; и кроткій, и благочестивый отрокъ былъ, и начитанный, о миссіонерствѣ мечталъ! Вотъ это и пришла весна передъ по́стригомъ-то его, ожило море, заиграло золотомъ солнце весеннее, зацвѣла у насъ по горамъ акація бѣлая, пошли ночи жаркія, стали къ намъ прибывать посѣтители-богомольцы, ужъ очень хорошо у насъ! А Николаша нашъ, вѣдь вотъ грѣхъ-то ослѣпленіе на людей наводитъ, его бы дальше отъ всего такого держать, а онъ на, вожакомъ сдѣлался, онъ и церковь, и всю святыню, и всю исторію монастыря знаетъ, онъ и горы, и море, и каждый цвѣтикъ, каждую раковину покажетъ, и любили съ нимъ ходить посѣтители, любили говорить, и много ему въ сердце и въ память запало того, чего и знать-то не слѣдовало-бы. Сталъ онъ меня распрашивать про міръ, про другія страны, про картины, да книжки. — Разъ тучка такая, вся розовая запуталась на утесѣ, а онъ вдругъ намъ и прочти:

Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана.
Утромъ въ путь она умчалась рано,
По лазури весело играя.
Но остался влажный слѣдъ въ морщинѣ
Стараго утеса. Одиноко
Онъ стоитъ, задумался глубоко,
И тихонько плачетъ онъ въ пустынѣ…^[1]

«И тихонько плачетъ онъ въ пустынѣ», — повторилъ Николаша и слезы у него въ голосѣ, и слезы по лицу текутъ… оглянулся кругомъ и ударился бѣжать внизъ къ морю.

Зналъ я эти стихи когда-то, любилъ самъ читать, а теперь такъ и врѣзались они мнѣ въ память. Только зачѣмъ же муки-то столько? Слезы, — тоска по чемъ? — А оглянулся-то какъ, точно пустыня, страшная, постылая пустыня и было для него наше житье! Строго, строго я ему выговорилъ тогда, наложилъ на него эпитимью и запретилъ разговоръ съ посѣтителями. Только разъ, завернули къ намъ въ монастырь молодые: она-то тоненькая, бѣлокурая, да нѣжная, ровно роза бѣлая, что въ горахъ у насъ распускается, и онъ молодой видный; выпросились они у насъ день провести, одно молоко съ хлѣбомъ пили все на горѣ, да у моря; только, какъ солнце уже къ закату двигалось, вышелъ я, спускъ-то у насъ съ верхней площадки извилистый, версты полторы пути до моря будетъ, иду я, пріостановился на одномъ переходѣ, гляжу — и сердце захолонуло: пониже, на выступѣ сидятъ наши гости-молодые, онъ обнялъ ее, къ сердцу прижалъ, она, что птичка, свилась вся у самой груди его, да не въ нихъ дѣло, міряне они, мірскія у нихъ ласки и рѣчи, а за ними неподалеку гляжу Николай мой лежитъ, въ кустахъ кудрявыхъ приникъ, и имъ-то не виденъ. Поспѣшилъ я сойти; услыхавъ мой шагъ, молодые встали и дальше пошли, а Николай, что мохъ, къ землѣ приросъ, думалъ — не замѣчу. Позвалъ я его — не откликается, шагнулъ ближе, да и слышу, какъ въ тотъ день, какъ мальченкой его нашелъ, рыдаетъ… такъ и упало сердце мое, впервой за всѣ эти года слезы его увидѣлъ. — «Что ты? — говорю. — Господь съ тобой, Николаша!», а онъ, какъ вскочитъ, глаза горятъ, побѣлѣлъ весь, трясется. — «Отпусти, отецъ Іоанникій, не могу, — говоритъ, — не хочу, не хочу, пусти въ міръ, тамъ люди живутъ, а не тутъ, — да какъ пошелъ, пошелъ. — Тамъ, — говоритъ, — смѣются, тамъ поютъ, тамъ любятъ, вотъ, гляди, гляди», и, схвативъ меня за руку, онъ указывалъ дрожащимъ пальцемъ на уходившихъ, а тѣ шли тѣсно обнявшись, онъ, видно, говорилъ что-то, она, приподнявъ головку, то слушала его, то смѣялась, да такъ нѣжно, весело, что вѣтеръ къ намъ доносилъ эти звуки.

«Они счастливы, счастливы, они свѣтлые, а мы черные, — шепталъ Николаша, — они — день, а мы — ночь; они, вонъ, смѣются и Бога славятъ, а мы вопимъ, вопимъ, а на душѣ-то пусто; и меня ты взялъ, и меня любишь потому, что самъ тоскуешь. И хочешь меня такимъ-же сдѣлать? Отпусти, отпусти, Христа ради, не то руки на себя наложу».

Отецъ Іоанникій замолкъ, только странные какіе-то звуки, какъ подавленное рыданіе, вырывались изъ его устъ.

— Такъ, вотъ оно горе твое; что-жъ, отпустилъ?

Все слышались тѣ-же звуки, могучая грудь подымалась и опускалась, словъ еще не было. Варвара Павловна вышла и вернулась со стаканомъ холоднаго чая.

— Выпей, чай-то остылъ, давеча, такъ зря и налили…

Отецъ Іоанникій жадными, большими глотками осушилъ стаканъ, глубоко перевелъ духъ и перекрестился.

— Ничто не взяло, ни наказанье, ни слезы, ни просьбы…

Написалъ владыкѣ, «тамъ» недовольны мною были, нашли, что у меня вѣры не хватило убѣдить, а какъ убѣдишь, пережить надо, понять!..

Отпустилъ, проводилъ въ городъ ближайшій, далъ письма кой къ какимъ благодѣтелямъ, помогъ, чѣмъ можно, да вотъ, какъ сѣлъ онъ въ вагонъ, потому въ губернскій городъ, сюда послалъ я его, какъ тронулся поѣздъ, вѣришь, все забылъ, санъ свой забылъ, догонять чуть не бросился, сердце, понимаешь, сердце изъ груди вырвали, за нимъ и гнаться хотѣлъ, да, къ счастью, ноги, что свинцомъ налитыя, какъ въ землю приросли, стою, слезы струятся, а онъ изъ окна вывѣсился, да знать и у него сердце проснулось, какъ крикнетъ вдругъ: «отецъ, отецъ!» Такъ и поѣздъ умчался и грохотъ умолкъ, а крикъ его все еще въ воздухѣ стоялъ…

И вотъ это, какъ сталъ я вечеромъ на молитву, такъ-то больно, такъ-то тяжко, и знаю я грѣхъ мой, великій грѣхъ въ томъ, что не долженъ монахъ ни къ кому, и ни къ чему земному привязываться. Одинъ Богъ — наше прибѣжище, одна святая церковь — наша любовь, утомился я поклонами, легъ, да вдругъ твое имя, какъ лучъ какой, и скользнуло въ мое сердце, всталъ я и снова молился, теперь ужъ благодарилъ только Господа. Отпускъ имѣлъ я и вслѣдъ за моимъ Николашей сюда прибылъ. Не его розыскиваю, видаться съ нимъ не ищу, потому не остыло еще сердце мое, а прибылъ я къ тебѣ; много ты повыстрадала, и дѣтей у тебя Господь къ себѣ взялъ, — прими ты моего Николашу, не дай погибнуть, приставь къ дѣлу, сдѣлай человѣкомъ, пусть въ мірѣ, коли такъ суждено ему, совѣсть не потеряетъ и Бога не забудетъ, ну, а если, если коснется благодать его, если потянетъ назадъ его въ наши горы — отпусти, не отговаривай и другимъ прельщать не дай. Посѣялъ я въ него всѣ лучшіе цвѣты, что изъ сѣмянъ вѣры въ моей душѣ выросли, не дай имъ заглохнуть, не дай плевелами зарости. Все, что монаху доступно, свѣтлаго да благого, все старался въ его сердце вложить, кабы могъ, кровь въ него свою, отъ всѣхъ страстей очищенную, перелить — видитъ Богъ перелилъ бы!

Отецъ Іоанникій всталъ.

— Вотъ и все. Прости, что горе свое къ тебѣ принесъ, и помоги, — онъ низко нагнулъ голову и поясно поклонился.

Варвара Павловна тоже встала и молчала. Въ лицѣ этого человѣка, когда-то страстно, нѣжно любимаго ею, передъ ней внезапно возстало все прошлое, молодость, надежды на счастье, силы душевныя, мечты, затѣмъ горе, горе безумное и въ то же время подавленное, не смѣвшее вырваться ни стономъ, ни крикомъ, и когда еще молодая осталась она вдовою бездѣтной, богатой, сколько разъ, просыпаясь въ ночной тиши, горѣла она вся огнемъ прежней страсти, и тайный голосъ шепталъ ей: «иди… разыщи его, задыхается онъ, поди, подъ своею черной рясой, снятся ему тѣ же сны прошлой зари любви… говори ему, зови… придетъ, и забудешь ты съ нимъ все пережитое горе, какъ сонъ». Женская совѣсть, да стыдъ вдовій удержали ее и — вотъ насталъ день, что онъ самъ пришелъ и стоитъ передъ нею чистый, спокойный, внѣ всякихъ помысловъ грѣховныхъ, и глядитъ ясно, глубоко, тоскуетъ за чужую душу, болитъ христіанской любовью, а прошлое все для него молитва и смиреніе смыло… Велика сила благодати! сильна защита креста, коли кто подъ его сѣнь станетъ.

— Сказывай, отецъ Іоанникій, гдѣ твоего воспитанника найти?

— А тутъ, у бакалейнаго купца Зміева обосновался онъ, туда и пошли за нимъ.

— Ладно, пошлю, приму къ себѣ какъ сына родного, какъ наше духовное дѣтище и работу дамъ ему, только ни песчинки не положу на вѣсы его рѣшенья, какъ хочетъ, такъ пусть жизнь свою и направляетъ.

— Какъ хочетъ, скажи только, что коли Богъ вернетъ его назадъ, найдетъ онъ во мнѣ то же сердце, ну, а коли не вернетъ, скажи, чтобы не теперь, а такъ, черезъ года, какъ заживетъ душа, пусть придетъ повидаться. Прощай, Варвара Павловна…

— Прощай, отецъ Іоанникій, благослови.

— Богъ да благословитъ!..

Конецъ черной рясы скрылся и дверь заперлась. Варвара Павловна долго сидѣла и тупо смотрѣла въ пространство.

Вотъ оно прошлое, когда вдругъ передъ ней встало, охъ, хорошо, когда можно взглянуть ему въ глаза и стыдомъ не покрыться… хорошо!

Примѣчанія

1. М. Ю. Лермонтовъ «Утесъ». Прим. ред.