Совсем короткий роман (Лухманова)/ДО

Совсѣмъ короткій романъ
авторъ Надежда Александровна Лухманова

Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 221.

На дняхъ я получила три письма, одно за другимъ; адреса не было, — я не могла отвѣтить ни на одно. Чужая душа открылась передо мной; изъ нея короткимъ аккордомъ вырвалась гамма надежды, любви, страсти и отчаянія. И затѣмъ душа эта снова закрылась — точно внезапно, неизвѣстно откуда вызванное явленіе потухло, навсегда исчезло для меня. Имѣю-ли я право напечатать эти письма? Я думаю, что да, потому что они писаны были не мнѣ — «ея высокоблагородію такой-то», — а мнѣ — писателю психологическихъ очерковъ. Наконецъ, письма эти такъ искренне просты, красивы, что мнѣ хочется сообщить ихъ; они всѣ анонимны, а потому я безусловно вѣрю, что вырваны изъ жизни.

Письмо первое

Я пишу вамъ, у меня нѣтъ никого, никого кругомъ, а я чувствую потребность громко крикнуть: «люблю, люблю, люблю!» Поймите, люблю первый разъ, люблю безсмысленно, глупо — ни за что, ни почему, ни отчего! Ахъ, да! Вы удивлены, что я пишу вамъ? — Нѣтъ? — Я хочу, чтобы меня поняли, чтобы съ интересомъ выслушали мой бредъ, потому что вѣдь я брежу съ открытыми глазами, полными слезъ, съ лихорадочно горящими щеками, со смѣхомъ, который вдругъ совершенно случайно и безпричинно вырывается у меня; конечно, я брежу! И вотъ я представляю себѣ, что я — книга, книга, написавшаяся сама собою, одними ощущеніями, и вы читаете меня и понимаете, что читаете правду, страничку рѣдкаго момента короткаго человѣческаго счастья. Логики здѣсь не можетъ быть, подробности тоже неинтересны, — да? Я замужняя, живу не въ Петербургѣ, откуда пишу вамъ — нѣтъ, далеко, въ провинціи. Если-бъ вы знали, какъ у насъ все скучно, размѣренно, страшно монотонно. Мужъ — русскій нѣмецъ — аптекарь, отъ него всегда чѣмъ-нибудь пахнетъ, и отъ всего, даже отъ хлѣба, отъ яблока, отъ чаю, молока пахнетъ послѣдней травой, которую развѣшивали, послѣднимъ лекарствомъ, которое только-что приготовили. Квартира наша тутъ же за аптекой, а лабораторія — въ кухнѣ. У меня одинъ сынъ; это тонкій, длинный семилѣтній мальчикъ, съ острымъ носомъ, близко сдвинутыми глазами, какъ у отца, бѣлокурый, необыкновенно благонравный. Онъ обожаетъ аптеку и благоговѣетъ передъ отцомъ, ходитъ всегда за нимъ, стараясь копировать его походку, жесты, страшно гордится, когда отецъ поручаетъ ему самостоятельно мѣшать какую-нибудь мазь или развѣсить порошки. Мальчикъ никогда не шалитъ, и когда я его цѣлую, говоритъ: «не мѣшай!..»

Театра въ нашемъ городѣ нѣтъ, въ гости ходить я не люблю; да и некогда; единственное развлеченіе — изрѣдка обѣдъ у доктора, прогулка въ общественномъ саду, новая шляпа и разговоры о томъ, кто умеръ, кто боленъ, кому прописано какое лекарство; какъ высшее проявленіе интеллигенціи — политическіе споры, причемъ, конечно, всѣ симпатіи мужа лежатъ на сторонѣ Германіи… И вдругъ… я получаю письмо отъ сестры, которая замужемъ за докторомъ-морякомъ: «Мы вернулись изъ Японіи и теперь, вѣроятно, навсегда поселимся въ Петербургѣ. Высылаю тебѣ деньги, проси мужа отпустить тебя на мѣсяцъ. Ты, кстати, поможешь намъ устроиться. Миша пріѣхалъ съ нами и тебѣ кланяется».

Я подала письмо мужу и убѣжала въ свою комнату. Изъ открытаго окна я видѣла, какъ постепенно гасли огни нашего мирнаго засыпавшаго города. Стрижи, описавъ подъ моимъ окномъ съ рѣзкимъ крикомъ нѣсколько круговъ, исчезли, и полное молчаніе водворилось; только изрѣдка, быстро, почти около самой моей головы, беззвучно проносились летучія мыши. На небѣ, догорая, еще долго дрожала нѣжно-розовая полоска; задѣвъ чуть-чуть конекъ какой-то высокой крыши, она на минуту вырисовала его на фонѣ неба, затѣмъ, оставивъ его стушевываться, поднялась выше, выше, растаяла, потухла и все слилось въ наступившій ночной мракъ…

«Миша пріѣхалъ съ нами, съ нами, съ нами, съ нами!» — пѣло мое сердце.

Вошелъ мужъ, съ письмомъ въ рукахъ:

— Что загрустила, спряталась, неохота ѣхать въ петербургское болото? А ѣхать надо: сестрица съ своимъ супругомъ обидятся, а у нихъ дѣтей нѣтъ, богаты, въ будущемъ нашему Фрицинкѣ можетъ быть большая поддержка…

Я дала себя уговорить мужу и… на другое утро уѣхала.

«Миша пріѣхалъ, пріѣхалъ и кланяется тебѣ!» — пѣло мое сердце до тѣхъ поръ, пока я сама не пріѣхала въ Петербургъ… Онъ — не поклонился мнѣ, а схватилъ меня въ объятія «по родственному». Миша — это морякъ, двоюродный братъ мужа моей сестры.

Представьте, на этомъ я и кончаю мое письмо; мнѣ сказать больше вамъ нечего. Я не то, что счастлива — я… я просто внѣ конкурса жизни… Когда я остаюсь одна, я бросаюсь лицомъ въ подушку и смѣюсь, смѣюсь громко, а слезы такъ и льются изъ глазъ. Нигдѣ не пахнетъ аптекой, подумайте только! Всѣ продукты получили для меня свой настоящій вкусъ и запахъ, я не слышу больше цѣлыми часами характернаго звука пестика, растирающаго въ фарфоровой ступкѣ, никто не говоритъ о лекарствахъ, никто не убѣждаетъ меня, что Германія — первая нація въ мірѣ… Никто вечеромъ не приходитъ, въ халатѣ и желтой ермолкѣ на головѣ, въ мою комнату и никто не увѣряетъ меня, что я должна быть счастлива, очень счастлива тѣмъ, что у насъ своя аптека, а въ ней мой мужъ-аптекарь, какихъ на свѣтѣ мало!.. Именно отсутствіемъ всего этого счастья я и — счастлива!

Письмо второе

Я опять пишу вамъ, но если-бы, вмѣсто письма, я могла рѣшиться пріѣхать къ вамъ, позвонить, войти и затѣмъ все, все, какъ на исповѣди, высказать вамъ! Неужели вы приняли-бы меня холодно, съ изумленіемъ? Не можетъ быть; вы — были бы не вы, т. е. не та женщина, какою вы рисуетесь въ воображеніи тѣхъ, кто читаетъ ваши произведенія. Я думаю такъ: вы — женщина не молодая, одинокая (иначе не было-бы такъ много грусти въ вашихъ описаніяхъ природы и жизни) и добрая… При этихъ качествахъ, для меня, вы обладаете еще несравненнымъ достоинствомъ: вы посторонняя — т. е. не родственница, обязанная стоять на стражѣ моей добродѣтели и ни лицо, заинтересованное въ тѣхъ событіяхъ, которыя я переживаю, — значитъ, вы можете быть безпристрастны.

О! какъ многія, многія изъ молодыхъ женщинъ нуждаются въ женщинѣ пожилой, доброй, безпристрастной, которой могли-бы открыть свою душу! Можетъ быть, я и приду къ вамъ, но послѣ; теперь пока позвольте мнѣ хоть писать вамъ, — это благотворно вліяетъ на меня, я какъ-то собираю мысли и уясняю ихъ себѣ и притомъ я какъ-будто не одна, за мною точно невидимо слѣдитъ кто-то, кому я должна дать отчетъ.

Сестра старше меня на десять лѣтъ, она родная мнѣ по отцу; но моя мать, вторая его жена, была француженка-пѣвица; онъ познакомился съ нею въ Ліонѣ, влюбился, обвѣнчался и увезъ сюда. Какое представленіе имѣла моя мать о Россіи тамъ у себя — не знаю; но до самой смерти она не переставала говорить: «O que je me suis trompée!»^[1] Въ отцѣ она тоже ошиблась, потому что онъ далеко не былъ такъ богатъ, какъ она предполагала. Ихъ совмѣстная жизнь былъ адъ съ проблесками райскихъ дней. Они ревновали другъ друга, стрѣлялись, топились; расходясь, не могли вынести трехъ дней разлуки, и умерли въ одну и ту же недѣлю: она — отъ схваченной ею страшной простуды въ кустахъ сада, гдѣ поссорившись съ мужемъ, просидѣла цѣлую ночь; онъ — отъ безумнаго горя, пролежавъ въ день похоронъ нѣсколько часовъ на ея могилѣ, засыпанной снѣгомъ, въ ту же ночь онъ впалъ въ безпамятство и умеръ, почти не приходя въ себя.

Соня, сестра, была уже замужемъ; я, воспитывавшаяся чуть не съ пяти лѣтъ у тетки (сестра отца), осталась послѣ ихъ смерти 14 лѣтъ. Больше всего на свѣтѣ тетка боялась, чтобы я, вмѣстѣ съ густыми волосами и черными глазами, не унаслѣдовала отъ матери и ея характера; со мною обращались строго, держали очень просто, морили на шитьѣ, порядкѣ и другихъ добродѣтеляхъ бѣдныхъ дѣвушекъ, и когда мнѣ минуло 16 лѣтъ и за меня посватался 35-лѣтній Вильгельмъ Фердинандовичъ В—лей или Василій Ѳедоровичъ В—ломъ, какъ его всѣ здѣсь звали (русскій нѣмецъ, лучшій аптекарь нашего города), то всѣ были такъ поражены выпавшимъ мнѣ на долю счастьемъ, что даже и мнѣ казалось, что я очень счастлива и должна быть благодарна Василію или Вильгельму — аптекарю В—лей или В—лову.

Я увѣряю васъ, что шла замужъ самой наивной дѣвочкой, съ весьма смутными и своеобразными понятіями о женской долѣ. Свадьба моя была утромъ и, по провинціальному обычаю, цѣлый день, съ утра до вечера, у насъ толклись гости; это было уже на новой, аптекарской квартирѣ. Сестра съ мужемъ были въ числѣ гостей; Миша, который старше меня всего на четыре года, былъ моимъ шаферомъ. Боже мой! Какой это былъ скучный, тяжелый, безконечный день! Сколько ѣли, пили, играли въ карты, и какъ всѣ, всѣ мужчины, включая даже двухъ офиціантовъ, безъ которыхъ въ нашемъ городѣ не происходитъ ни похоронъ, ни свадьбы, странно держали себя въ отношеніи меня: никто не подходилъ ко мнѣ безъ улыбки, никто не говорилъ со мной просто — такъ, какъ говорилъ, когда я не была еще объявлена невѣстой.

Сестра моя считаетъ себя очень красивой женщиной. Я этого не нахожу, также, какъ не согласна и съ ея презрительнымъ взглядомъ на меня: мой жанръ немножко цыганскій, ея — «королевскій», она — высокая, полная, бѣлая, съ водянисто-голубыми глазами, которые имѣютъ способность выцвѣтать чуть не добѣла при всякой вспышкѣ гнѣва. Мужъ ея — полный господинъ, съ плоскимъ лицомъ, большимъ ртомъ, съ толстыми губами и черными, масляными, странно играющими, какъ у кота, глазами. Мнѣ всегда казалось, что онъ, — или поймалъ мышь и только что благополучно проглотилъ ее, или высмотрѣлъ ея нору и… поджидаетъ. Сестра ревнуетъ его, дѣлаетъ ему сцены… Сначала мнѣ это было очень смѣшно; но, затѣмъ, я поняла впослѣдствіи, что ревность эта имѣла свое хозяйственное оправданіе, такъ какъ флирты подобныхъ господъ должны стоить очень дорого. Въ памятный день моей свадьбы я, помню, всюду встрѣчалась съ его глазами и мнѣ почему-то становилось стыдно; я даже, помню, спросила его: «Почему вы такъ смотрите на меня?» Онъ мнѣ отвѣтилъ какимъ-то страннымъ смѣхомъ и совсѣмъ непонятными для меня словами: «Запоминаю ихъ сегодня, чтобы провѣрить завтра»… Я глупо засмѣялась. Я въ этотъ день — нервная, взволнованная — смѣялась всему, что говорили. Мужъ — меня нѣсколько разъ въ день заставляли произносить это слово и всякій разъ при этомъ прибавляли: «Еще не настоящій»… — безпрестанно останавливалъ меня, къ моему громадному смущенію, бралъ меня за талію, фамильярно похлопывалъ по щекѣ, даже раза два на ходу поймалъ меня и поцѣловалъ. Мой протестъ, чуть не со слезами, опять-таки насмѣшилъ всѣхъ:

— Ого, какой дичокъ!

— Обойдется… — самоувѣренно отвѣчалъ онъ.

За нескончаемымъ обѣдомъ, когда начались тосты, я окончательно растерялась отъ странныхъ словъ, намековъ и пожеланій…

Скажите, вы бывали на такихъ свадебныхъ провинціальныхъ обѣдахъ? Вы понимаете въ моемъ простомъ разсказѣ всю ту массу униженія, горечи, злости, которая охватила мою душу потомъ, когда я поняла всю прелесть, всю деликатность людей — въ отношеніи молодой, вполнѣ невинной дѣвушки, вступающей въ жизнь. О, какъ я понимаю теперь тѣхъ людей, которые убѣгаютъ сейчасъ послѣ свадьбы куда-нибудь далеко, гдѣ никто не догадается, что они — новобрачные.

Совсѣмъ загнанная, встревоженная какимъ-то темнымъ, мнѣ самой непонятнымъ предчувствіемъ, я растерянно обводила глазами столъ и встрѣтилась взглядомъ съ единственнымъ симпатичнымъ мнѣ лицомъ; это былъ мой молодой шаферъ, Миша — двоюродный братъ мужа сестры. Лицо его пылало, глаза были полны обиды и злости. Я даже растерялась, глядя на него: мнѣ казалось, что именно я своимъ глупымъ смѣхомъ, отвѣтами невпопадъ вызвала его раздраженіе. Послѣ обѣда, въ общей суматохѣ, я встрѣтилась съ нимъ въ крошечномъ кабинетѣ, гдѣ еще не было никого.

— Ты сердишься? За что? — я взяла его за руку (мы съ нимъ были всегда друзья). — На меня?

— Не знаю… во всякомъ случаѣ — изъ-за тебя… Скажи, что бы ты хотѣла теперь больше всего?

Онъ держалъ меня крѣпко за руки и глядѣлъ мнѣ прямо въ глаза.

Я растерялась. Мнѣ вдругъ почему-то такъ захотѣлось обнять его за шею, прижаться къ нему и заплакать, но вѣдь не могла же я этого сдѣлать! И я сказала то, что вырвалось подъ давленіемъ окружающей меня муки:

— Я бы хотѣла, чтобы все это скорѣе кончилось, чтобы всѣ ушли и оставили насъ однихъ.

Это насъ — я полагала: его и меня, какъ въ тѣ блаженные часы, когда мы играли съ нимъ вдвоемъ въ шахматы и отгоняли всѣхъ, кто мѣшалъ. Онъ-же понялъ это «насъ» иначе, т. е. меня и аптекаря. Онъ вырвалъ свои руки.

— Дѣйствительно, аптекарь осчастливилъ тебя тѣмъ, что женился!

И, не взглянувъ болѣе на меня, онъ вышелъ, а я осталась одна и думала: «Но развѣ въ самомъ дѣлѣ не лучше, когда всѣ уйдутъ?.. Но вѣдь уйдетъ и онъ… кто-же останется? Аптекарь и я»…

И вдругъ, точно занавѣска какая отдернулась въ моемъ мозгу: я начала инстинктивно понимать, что значитъ: «мужъ не совсѣмъ»… Я вспомнила разныя слова тетки, ея хлопоты по устройству нашей спальни, большую, общую кровать — и мнѣ стало страшно и стыдно… такъ стыдно, такъ страшно, что я готова была кричать и въ то же время забиться въ такой темный уголъ, гдѣ никто бы не нашелъ меня.

О, ради Бога, пишите, ратуйте за то, чтобы дѣвушки сознательно шли замужъ, чтобъ онѣ хорошо понимали ту власть, которую даютъ надъ собою человѣку, съ которымъ, вотъ какъ я съ моимъ аптекаремъ, не связаны никакимъ чувствомъ, никакимъ пониманіемъ. Вотъ — восемь лѣтъ прошло со дня моей свадьбы, у меня сынъ и до сихъ поръ, говорю вамъ искренно, каждый разъ, когда я вспоминаю этотъ день, лицо мое пылаетъ, какъ отъ пощечины, сердце бьется, и я начинаю ненавидѣть всѣхъ людей… всѣхъ, всѣхъ безъ разбора, за ихъ жестокость, тупость и поклоненіе плоти.

Но какъ я счастлива теперь! Какъ счастлива! Дайте мнѣ разсказать вамъ и это, но — въ слѣдующемъ письмѣ.

Письмо третье

Вотъ и все кончено! Потухла феерія кругомъ меня, потухли и огни счастья въ моемъ сердцѣ. Я — снова аптекарша, въ аптекѣ, и хлѣбъ, и молоко, и яблоко пахнутъ опять какими-то мазями, опять съ утра до вечера скребетъ и шаркаетъ пестикъ по фарфоровой ступкѣ, опять я слышу про нѣмецкую политику, и сынъ мой, съ важнымъ и таинственнымъ видомъ развѣшиваетъ порошки.

И такъ всю жизнь! И это называется человѣческимъ существованіемъ!.. И все-таки, знаете, лучше такъ, лучше ужь такъ, какъ теперь, нежели то другое, что могло случиться.

Жизнь моя у сестры была сплошнымъ праздникомъ. Чтобы не давать мужу повода искать удовольствія внѣ семьи, сестра сдѣлала изъ ихъ жизни какой-то карнавалъ. Обѣдаютъ и завтракаютъ они чаще всего въ загородныхъ трактирахъ; вечера — или въ балетѣ, который обожаетъ ея мужъ, или дома — съ гостями, шампанскимъ и большею частью снова — тройка и поѣздка въ какой-нибудь загородный кабакъ. Какъ мнѣ приходилось лавировать, чтобы избѣгать масляныхъ взоровъ, страшно ласковыхъ словъ и прикосновеній горячихъ рукъ Степана Петровича (мужа сестры)! Какъ часто мнѣ казалось, что я подмѣчаю въ глазахъ сестры тревожный огонекъ. Въ ея словахъ чуялись мнѣ подозрительные вопросы. Боже! Неужели она могла думать? Нѣтъ, это было бы совсѣмъ, совсѣмъ смѣшно! Сердце мое было до того полно однимъ человѣкомъ, въ ушахъ звенѣлъ только его голосъ, въ сердцѣ повторялись его слова, отъ прикосновенія его рукъ загоралась кровь, и я была безумно счастлива. Намъ рѣдко удавалось остаться вдвоемъ, но все-таки я чувствовала, что та братская, индифферентная ласковость, съ которой онъ встрѣтилъ меня, съ каждымъ часомъ смѣнялась на другое — жуткое и такое блаженное чувство! Когда намъ мѣшали говорить, мы встрѣчались взглядами и по нѣсколько минутъ не могли оторвать ихъ одинъ отъ другого; наши сердца горѣли и, безъ словъ, слагали цѣлые гимны любви.

И вотъ однажды вечеромъ, когда мы всѣ стояли на крыльцѣ и размѣщались въ двѣ тройки, подъѣхали еще нѣсколько веселыхъ друзей. Двумъ не хватало мѣста и рѣшено было, что младшіе — я и Миша — поѣдемъ на извозчичьихъ саняхъ. Кстати, тутъ подвернулся лихачъ. Я не успѣла опомниться, какъ сидѣла уже въ саняхъ; Миша обнялъ меня правой рукой, прижалъ къ себѣ, а лошадь мчалась, морозная пыль летѣла въ лицо, по небу бѣжали звѣзды и все кругомъ казалось поэтично, странно, какъ сонъ Свѣтланы^[2].

— Ты съ ума меня сводишь! — шепталъ онъ, и глаза его — темные, расширенные — сіяли близко, близко около моихъ. — Мы никогда не остаемся одни…

— Угадай, что бы я хотѣла сказать тебѣ?

— Я не хочу угадывать: скажи сама…

Я поняла, это онъ ждетъ отъ меня признанія въ любви.

— Нѣтъ, не то, не то… то, что ты ждешь отъ меня, я скажу тебѣ, но потомъ. Теперь вспомни, какой разговоръ остался недоконченный между нами?

— Какой? Не помню. Между нами все недоговорено…

— Нѣтъ, давно… въ день моей свадьбы… ты знаешь, у меня до сихъ поръ это лежитъ на душѣ. Ты мнѣ сказалъ… Да вспомни самъ… въ крошечномъ кабинетѣ… когда мы встрѣтились… одни…

— Я, можетъ, и помню, но я хочу, чтобы ты сказала мнѣ.

— Ты меня спросилъ: что бы я хотѣла теперь больше всего? Ты ждалъ, конечно, что я скажу тебѣ: «бѣжать отсюда, скрыться навсегда», а я сказала: «чтобъ всѣ ушли и оставили насъ вдвоемъ». «Насъ» — ты понялъ, значитъ, меня и обвѣнчаннаго со мною аптекаря.

— Аптекаря! — онъ засмѣялся. — О, какъ ты мило это сказала!

Онъ еще ближе прижалъ меня къ себѣ.

— Постой, дай досказать тебѣ: подъ словомъ «мы» я подразумѣвала только насъ — тебя и меня.

— Но вѣдь насъ не оставили бы тогда вдвоемъ, и все это прошло, все это глупости, дорого только наше настоящее; вѣдь ты скоро уѣзжаешь?

— Да… Сама еще не знаю, когда именно.

— Ну, вотъ видишь-ли, и ты не хочешь сказать мнѣ того, что я жду. Ну, говори, говори!

Смутно непріятное впечатлѣніе отъ убѣжденія, что онъ даже забылъ про то, что казалось мнѣ такъ важно, въ чемъ я такъ спѣшила оправдаться, какъ только мы остались вдвоемъ, исчезло, какъ-только я снова увидѣла глаза его такъ близко къ моимъ. Забывъ все на свѣтѣ, я прошептала ему:

— Я люблю тебя!

— Повтори…

— Люблю, люблю!..

И онъ цѣловалъ меня, а я безконечно повторяла ему одно и то же слово.

Когда извозчикъ осадилъ лошадь и въ глаза намъ блеснули электрическіе фонари ресторана, мы точно проснулись. Я увидѣла лицо сестры, стоявшей на подъѣздѣ, и я поняла, что она тоже видѣла, какъ моя голова лежала на плечѣ Миши… и я все поняла. Даже это не могло смутить меня, я была счастлива, счастлива, и это счастье лилось изъ меня, какъ шампанское изъ переполненнаго бокала. За ужиномъ я смѣялась, шутила, дурачилась, задѣвала всѣхъ, не замѣчала, что глаза сестры выцвѣтаютъ, а глаза ея мужа принимаютъ знакомое мнѣ выраженіе глазъ кота, стерегущаго мышь у ея норы. На обратномъ пути насъ разлучили: я сидѣла въ большихъ саняхъ между сестрой и ея мужемъ, но не все-ли мнѣ было равно? Я знала что люблю и любима.

Когда мы вернулись, сестра побѣжала распоряжаться по хозяйству, Миша ушелъ на минуту къ себѣ; я стояла въ залѣ и грѣла у камина ноги, подставляя къ огню то ту, то другую подошву. Степанъ Петровичъ подкрался ко мнѣ и вдругъ обнялъ за талію.

— Что, скучно въ провинціи?

— Ахъ, какъ скучно, Степа.

— Переѣзжай сюда…

— Какъ-же я переѣду? На какія средства? Хотя… — и я махнула рукою: я была убѣждена, что если-бъ эти самыя слова сказалъ мнѣ Миша, я бы отвѣтила ему: «Все брошу и переѣду туда, куда хочешь, лишь бы ты любилъ меня!»

— Послушай, вѣдь это все можно устроить: хорошенькую квартирку, независимыя средства, наряды, лошадей.

— О, Боже! Кто мнѣ все это дастъ?

— Я, если ты только захочешь! Неужели ты не понимаешь? Неужели ты не видишь?

Но я уже видѣла въ каминномъ зеркалѣ не только его возбужденное лицо съ трясущимися губами, но и блѣдное, искаженное злостью, лицо сестры, незамѣтно подкравшейся къ намъ.

Я не стану разсказывать вамъ безобразной сцены: проклинали, осыпали упреками, вспомнили мать, отъ которой и не могло быть другой дочери, надо мной издѣвались, говоря, что я ловила двухъ, и оба выскользнули изъ моихъ рукъ: Степанъ Петровичъ потому, что за нимъ слишкомъ хорошо слѣдитъ его жена, а Миша… потому — о, поймите, поймите, — какимъ это было для меня ударомъ! — потому, что онъ женится, женится по любви, на прелестной, богатой дѣвушкѣ, и что свадьба его назначена черезъ мѣсяцъ и скрывалась имъ отъ всѣхъ, отъ всѣхъ рѣшительно, кромѣ моей сестры, потому что это была слишкомъ хорошая партія, устраивала ее Соня и только завтра старый князь, отецъ невѣсты, обѣщалъ дать свое формальное согласіе. Въ эту минуту вошелъ Миша и остановился, оглушенный крикомъ и слезами Сони. Я бросилась къ нему и схватила его двумя руками за плечи:

— Ты женишься? Да? По любви? Да говори-же!

Онъ поблѣднѣлъ; но раньше, чѣмъ нашелъ отвѣтъ, сестра, схвативъ меня за руку, грубо оторвала отъ него.

— Оставь ее, Миша, я все знаю, я видѣла, какъ она цѣловала тебя чуть не при всѣхъ, когда вы сегодня подъѣзжали къ ресторану. Трудно устоять противъ женщины, которая сама вѣшается на шею, а я сейчасъ, вотъ здѣсь, застала ее въ объятіяхъ моего супруга.

И, не давъ мнѣ сказать ни слова, она схватила меня за руку и вытащила въ другую комнату. Тутъ она разразилась слезами, предлагала мнѣ деньги, совѣтовала ѣхать за границу, словомъ, была готова на всѣ жертвы, чтобы только я не разстраивала ея семейнаго счастья; а я молила ее объ одномъ: отпустить меня скорѣй домой, туда, гдѣ подъ окномъ съ крикомъ рѣютъ стрижи, гдѣ въ десять часовъ вечера гаснутъ огни города, гдѣ все тускло, скучно, сѣро, но гдѣ все-таки меньше лгутъ, меньше обманываютъ, а главное — не отравляютъ вамъ душу, выдавая грязь за чистое золото.

Увидимся-ли мы съ вами? Не знаю… Но большое, большое спасибо вамъ за то, что я вѣрю вамъ, что рѣшилась написать вамъ, высказать боль и обиду. Право, мнѣ какъ-будто и легче!..

Примѣчанія

1. фр.
2. В. А. Жуковскій «Свѣтлана». Прим. ред.