Разбитые грёзы (Лухманова)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Разбитыя грезы[1] : Глава изъ неизданнаго романа |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Женское сердце. — СПб.: Изданіе А. С. Суворина, 1899. — С. 271. |
Въ большой четыреугольной комнатѣ одного изъ берлинскихъ отелей, бронзовые часы, стоявшія на каминѣ, густымъ бархатистымъ звукомъ пробили шесть. Въ сосѣдней комнатѣ послышался тихій шорохъ и черезъ минуту на порогѣ зала появилась совсѣмъ молоденькая женщина, на видъ ребенокъ. Очень свѣтлые волосы ея съ замѣтно рыжеватымъ отливомъ, спутанными кудрями лѣзли въ глаза, падая сзади густыми волнами почти до поджилокъ; на худенькія, покатыя плечи былъ накинутъ блѣдно-голубой фланелевый халатикъ, падавшій на груди, какъ у мальчика, ровными складками, изъ широкихъ рукавовъ выходили голыя худенькія руки, босыя ножки были засунуты въ шитыя золотомъ бабуши.
Стройная тоненькая фигура остановилась въ дверяхъ, оглядѣла, какъ нѣчто совсѣмъ незнакомое ей, банальную, тяжелую роскошь зала — золоченыя рамы, багеты, люстры, пунсовыя бархатныя портьеры, и вдругъ нагнула голову въ сторону, прислушалась и улыбнулась. Изъ углового окна-двери, выходившей на балконъ, сквозь неплотно задвинутую портьеру прокрался лучъ весенняго солнца и кровавой струйкой игралъ на темно-красномъ коврѣ, какъ будто съ нимъ скользили и рвались въ комнату заглушенные звуки скрипки и нѣжнаго голоса, пѣвшаго за окномъ. Улыбаясь этимъ звукамъ, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ впередъ, молоденькая женщина подняла вверхъ обѣ тоненькія руки, собрала густые волосы и, нагибая голову то вправо, то влѣво, ловко скрутила густой жгутъ, сложила его въ красивый узелъ, зашпилила его большою черепаховою шпилькой, лежавшей тутъ же на подзеркальникѣ, затѣмъ, взглянувъ въ зеркало, выправила кружева ворота, обдернула рукава, поймала болтавшіеся сзади шелковые шнуры, завязала ихъ по тальѣ и шмыгнула къ балконной двери, пріоткрыла ее и, испугавшись вырвавшихся ей на встрѣчу звуковъ скрипки, немедленно, какъ бы со страхомъ, почти захлопнула дверь за собою, затѣмъ, уже стоя на балконѣ, дернула справа висѣвшій шнуръ и подъ спущенной маркизой въ легкомъ закрытомъ съ боковъ и сверху балкончикѣ очутилась какъ бы въ синевѣ воздуха.
Передъ нею лежала площадь, вся охваченная громадными домами, посрединѣ высокій столбъ воды билъ вверхъ, разсыпаясь брилліантовой радугой искръ и съ слышнымъ, въ этотъ ранній часъ, журчаньемъ и плескомъ падалъ обратно въ широкую чашу бассейна.
Солнце только что взошло и пронизывало лиловатымъ лучемъ дымокъ, вылетавшій уже почти изъ всѣхъ трубъ; по площади съ перебоемъ маленькихъ звонковъ неслись по всѣмъ направленіямъ собаки, запряженныя въ телѣжки съ мясомъ, молокомъ, овощами, возлѣ бѣжали, похлопывая бичемъ, мальчишки-проводники; спѣшною, но кокетливою походкой бѣжали по всѣмъ направленіямъ молодыя нѣмки, здоровыя, рослыя, въ синихъ, розовыхъ передникахъ, съ бѣлыми голыми руками, на которыхъ болтались перекинутыя корзинки.
Подъ самымъ балкономъ, бывшемъ въ первомъ этажѣ, надъ магазиномъ, стояла со скрипкой дѣвочка лѣтъ 12-ти и возлѣ нея понурый, сѣдой старикъ, безъ всякаго инструмента, со сложеннsми руками, съ тупымъ слѣпымъ взоромъ, равнодушно устремленнымъ въ сторону.
Появившаяся на балконѣ, сразу согрѣтая солнцемъ, охваченная жизнью и звуками, прижалась въ сторонку, полускрывшись за драпировку, а дѣвочка со скрипкой подняла на балконъ большіе темные глаза, въ которыхъ сверкнулъ лучъ надежды, провела смычкомъ по струнамъ и послѣ короткой прелюдіи запѣла пѣснь Миньоны. Голосъ былъ свѣжій, звонкій, ясный, знатокъ разобралъ бы въ немъ даже методу, но слушавшей нравилось больше всего то, что она знала арію и понимала слова. За Миньоной послѣдовалъ перерывъ, черноволосая дѣвочка, блѣдная, съ худенькимъ заостреннымъ къ подбородку личикомъ глядѣла вверхъ, а бѣлокурая головка съ спутанными завитками нагнулась внизъ и розовое личико съ ясными сѣрыми глазами, улыбаясь, глядѣло на пѣвшую… Какъ вдругъ стоявшая на балконѣ отшатнулась, густая краска залила ея лицо, глаза съ смущеніемъ отвернулись въ сторону, — вѣдь отъ нея ждутъ не улыбокъ, а денегъ — денегъ! А у нея нѣтъ денегъ, она вчера на послѣдній талеръ купила съ Эммой глазированныхъ фруктовъ, — сконфуженная, она отворила дверь въ комнату, шмыгнула назадъ, а маленькая пѣвица еще энергичнѣе провела смычкомъ по струнамъ скрипки и запѣла.
Блондинка, вошедшая въ залъ, оглянулась кругомъ и съ выраженіемъ величайшаго смущенія опустила глаза на лѣвую руку, на которой блистало новенькое обручальное кольцо.
— Надя! Надюкъ! — раздался мужской голосъ изъ смежной комнаты, — поди сюда!
При первомъ звукѣ этого голоса она вдругъ вся съежилась, метнулась къ балкону, точно тамъ было безопаснѣе отъ звавшаго ее голоса, затѣмъ выпрямилась, какъ дѣвочка, идущая на зовъ старшихъ, мелькомъ взглянула на себя въ зеркало, откинула со лба волосы и размѣреннымъ шагомъ, сложивъ руки коробочкой, подошла къ дверямъ и остановилась на порогѣ.
— Bonjour[2].
— Прибавь — monsieur[3]! — засмѣялся мужчина, стоявшій около туалетнаго стола съ двумя щетками въ рукахъ. — Да поди сюда, дикарка, поздоровайся съ мужемъ какъ порядочная жена, вѣдь я не кусаюсь…
Онъ положилъ щетки и протянулъ обѣ руки.
Сѣрые глаза поднялись, жена-дѣвочка взглянула покорно на совершенно чужого по душѣ ей человѣка, котораго судьба сдѣлала ея мужемъ, и подошла ближе.
— Пожалуйста, дайте мнѣ марку.
Онъ поймалъ ее за руку и, охвативъ другою рукою по тальѣ, привлекъ къ себѣ.
— Здравствуй! куда ты такъ рано вскочила? Вѣрно видѣла себя во снѣ еще въ институтѣ, боялась проспать звонокъ, да?
Онъ хотѣлъ поцѣловать ее.
— Пожалуйста, Athonas, дайте мнѣ марку! — головка нагнулась слишкомъ низко, поцѣлуй пришелся по рыжимъ кудрямъ.
— Какую марку? на что тебѣ теперь марку?
— Пожалуйста, дайте, Athonas… Я для бѣдной дѣвочки… тамъ, на балконѣ, я слушала скрипку…
— Въ этомъ костюмѣ? — мужъ улыбнулся, но Надя вспыхнула, потупила глаза, увидала носокъ своей туфли и, вспомнивъ свои босыя ноги, спрятала туфельку, нервно обдергивая шнурокъ пояса.
— Ахъ, мы причесаны! — продолжалъ мужъ, любуясь ея смущеніемъ, — мылись?
Румянецъ шире и шире ползъ по щекамъ, заливая лобъ, уши.
— Пожалуйста, дайте мнѣ марку!
— Ахъ марку! Извольте. — онъ раскрылъ лежавшее рядомъ на столикѣ портмонэ, досталъ оттуда серебряную монету. — Вотъ!
Но едва Надя, приподнявъ голову, съ чуть-чуть вспыхнувшимъ взоромъ хотѣла схватить ее, онъ быстро отвелъ руку.
— Сперва поцѣлуй!
Румянецъ сбѣжалъ съ лица и когда Надя нагнулась и протянуло свое личико, оно было блѣдно, глаза глядѣли пусто и маленькая черточка скрытаго раздраженія лежала между бровями. Получивъ монету, она пробѣжала гостиную; эти минуты разговора «съ нимъ» длились вѣчностью, ей казалось уже, что скрипка смолкла, что дѣвочка ушла съ презрѣніемъ и насмѣшкой къ этой барынѣ, которая слушала музыку, улыбалась и ушла, ничего не давъ… Выйдя на балконъ, обрадовалась, увидя маленькую скрипачку, перегнулась за перила и дрожащей отъ нетерпѣнія рукой бросила внизъ свѣтлую, большую монету.
Дѣвочка оборвала музыку, подняла монету и, обративъ къ балкону свое оживившееся, облитое свѣтомъ солнца личико, начала посылать рукой поцѣлуи. Надя смѣялась, отвѣчала ей тѣмъ же, жгутъ ея рыжихъ волосъ спустился на плечо, широкій рукавъ лѣвой руки, которою она держалась за перила, висѣлъ внизъ, какъ крыло, и Надя, слѣдя глазами за удалявшейся дѣвочкой и ея угрюмымъ слѣпымъ товарищемъ, вдругъ увидала на противоположной сторонѣ офицера, который пристально глядѣлъ на нее; она ахнула, откинулась отъ перилъ и убѣжала съ балкона, унося въ глазахъ впечатлѣніе страннаго роста и голубого мундира, мелькомъ замѣченнаго ею.
— Дядя Максъ, пойдемъ теперь въ кнейпе[4], я напою тебя горячимъ кофе, ты получишь земель[5] съ масломъ и колбасой.
— Сколько тебѣ бросили?
Голосъ слѣпого звучалъ надтреснуто, точно слова, раньше чѣмъ выдти изъ горла, ударялись о пустую грудную клѣтку.
— Марку.
— Долго же заставили тебя играть за эту монету.
— «Ее», должно быть позвалъ кто въ комнату, она такъ вдругъ убѣжала съ балкона. Это новенькая, вчера еще въ этихъ комнатахъ стояли другіе, но тѣ еще спали въ эти часы, я и теперь ждала не съ ихъ балкона, а выше, гдѣ стоитъ старикъ, но онъ даетъ не каждый разъ… Ахъ какая «она» счастливая!
— Ты почемъ знаешь?
— Ахъ, Максъ, она вся золотая, какъ степная принцесса, вся розовая, веселая, капотъ голубой… да вѣдь это самые дорогіе номера, я здѣсь все изучила, два раза въ день играемъ — благо хозяинъ не гонитъ. Да и ласковая она, посылала мнѣ рукой поцѣлуи… — и дѣвочка, понуривъ головку подъ впечатлѣніемъ балкона, виднѣвшагося за открытою дверью позолоченнаго карниза и свѣтлымъ видѣніемъ той, которая бросила ей монету, пошла еще быстрѣе.
— Всѣ онѣ ласковыя… издали… — слѣпой закашлялся, — это имъ ничего не стоитъ, и милостыню бросаютъ, какъ пирожное голодной собакѣ — изъ жалости и… чтобъ отстали…
Скрипачка со своимъ слѣпцомъ завернули за уголъ и вошли въ темный ресторанчикъ, гдѣ завтракали по утрамъ, когда было чѣмъ заплатить за хлѣбъ и кофе.
Заперевъ изнутри дверь на задвижку, Надежда Александровна Ратманова кончала свой утренній туалетъ. Какъ ни смѣялся мужъ надъ ея институтской дикостью, она отвоевала себѣ хоть маленькую свободу и отдѣльный уголокъ; первое время онъ пробовалъ пріучать ее къ совмѣстной жизни въ широкомъ смыслѣ супружеской интимности, но ея застѣнчивость въ нѣкоторыхъ случаяхъ была такая дѣтски суровая, что покорить ее онъ не ногъ; если онъ входилъ въ комнату въ ту минуту, когда она одѣвалась или только что собиралась лечь спать, — вся вспыхнувъ, она хватала первое попавшееся платье, куталась въ него или забивалась въ уголъ, — и образумить ее, заставить разжать руки, засмѣяться — не было никакой возможности; личико ея блѣднѣло, принимая все болѣе и болѣе суровое выраженіе, опущенные глаза изрѣдка подымались съ блескомъ такого упрямства и обиды, что всякая настойчивость уже переходила въ грубую обиду и мужъ, злясь и не всегда сдерживая насмѣшку или рѣзкость, выходилъ вонъ. Онъ не понималъ и не могъ понять, что любовь часто ведетъ къ браку, но бракъ безъ любви рѣдко сливаетъ два существа въ одно.
Пять мѣсяцевъ тому назадъ Надя Франкъ, вся дрожа отъ наплыва новыхъ чувствъ надежды и жажды жизни, стояла въ институтской церкви и слушала послѣднюю «выпускную» обѣдню, — она боялась обернуться, чтобы не крикнуть отъ восторга, сознавая, что тамъ, въ толпѣ родныхъ, пріѣхавшихъ за выпускными, стоятъ ея братъ Андрюша и съ нимъ его товарищъ.
Были минуты, когда она теряла смыслъ словъ священника, пѣснопѣнія хора, гордо ея сжимало, въ влажныхъ глазахъ стоялъ туманъ и она чувствовала всѣмъ существомъ своимъ только счастье. Почему, какое, въ чемъ выражающееся — она не могла бы сказать, — счастье жизни, которая билась въ каждой жилкѣ ея существа. Прощанье съ подругами, горячіе поцѣлуи Люды, ея интимнаго друга, остававшейся пениньеркой[6] въ институтѣ, послѣдніе взволнованные aurevoir[7] въ широкой швейцарской съ впечатлѣніемъ красной ливреи швейцара Якова, захлопнувшаго дверцу кареты, Надя оставила институтъ и очутилась въ четвертомъ этажѣ довольно тѣсной квартиры въ Гусевомъ переулкѣ.
Черезъ недѣлю уѣхалъ братъ Андрюша въ свой полкъ, съ нимъ и его товарищъ; дѣвочка проводила ихъ съ горькими слезами, причемъ безсознательно оплакивалась иллюзія чего-то, что могло бы быть и что не должно было случиться, по словамъ ея матери, такъ какъ между ею и… «имъ» стояла стѣна непоборимыхъ преградъ бѣдности. Съ отъѣздомъ молодыхъ людей въ домѣ воцарилась сѣрая скука и какъ осенній дождь полились безпрерывныя сѣтованія матери на то, что съ выходомъ Нади изъ института прибавились расходы; отецъ умеръ давно, мать бьется одна… тутъ выплыло странное и страшное слово — «долги». Затѣмъ въ домъ случайно заѣхалъ «старый другъ отца» Аѳанасій Дмитріевичъ Ратмановъ и мало-по-малу сталъ чуть не ежедневнымъ посѣтителемъ маленькой квартиры. Мать повеселѣла, голосъ ея окрѣпъ, таинственныя совѣщанія съ кухаркой, кончавшіяся слезами, прекратились, сѣтованія превратились въ панегирики доброму, щедрому, прекрасному другу, а для Нади дни стояли все такіе же сѣрые, монотонные, въ институтъ ее не пускали, писемъ отъ Андрюши ей не давали въ руки, а только передавали его поцѣлуи и совѣты выходить скорѣй замужъ, думать о матери, о томъ, чтобы успокоить ее, затѣмъ мать какъ-то вскользь упомянула, что товарищъ Андрюши женится и притомъ на богатой… затѣмъ пришелъ день, когда взволнованно, безпрестанно упоминая съ благодарностью имя Божье, мать сообщила Надѣ, что Аѳанасій Дмитріевичъ проситъ ея руки; ни секунды не выразивъ даже сомнѣнія, что дѣвушка можетъ отказаться отъ такой «блестящей» партіи, мать заговорила объ Андрюшѣ, который можетъ перейти въ лучшій полкъ, о себѣ, измученной, усталой отъ борьбы съ жизнью и наконецъ получающей обезпеченность и спокойствіе.
Итакъ, 2-го декабря минуло Надѣ Франкъ 16 лѣтъ. 7-го декабря былъ выпускъ, а въ апрѣлѣ, когда первые робкіе лучи солнца стали врываться утромъ въ ея тѣсную спаленку, когда зазвенѣли всюду съ крышъ, изъ трубъ мелкіе ручейки воды, заворковали голуби, весело зачирикали воробьи, Надя была уже повѣнчана съ человѣкомъ за 40 лѣтъ, бурно прожившимъ молодость и влюбившимся въ дѣвочку всею страстью недалекаго, избалованнаго богача, не привыкшаго къ анализу и убѣжденнаго, что всякая женщина должна была бы считать за счастье назваться его женой.
Послѣ вѣнца они немедленно уѣхали за границу. Сначала онъ предполагалъ объѣхать съ женою Италію, Швейцарію, показать ей красоту и величіе природы, но затѣмъ, сѣвъ въ вагонъ, онъ рѣшилъ, что человѣку нужнѣе всего комфортъ, а для дѣвочки, ничего не видавшей, поразительнѣе всего будетъ роскошь большихъ городовъ и самъ онъ въ ея глазахъ получить бо́льшее значеніе, когда она увидитъ какимъ почетомъ будетъ всюду окруженъ онъ, «богатый иностранецъ». И вотъ, посѣтивъ Вѣну, Парижъ, онъ пріѣхалъ въ Берлинъ, гдѣ ожидался въ это время съѣздъ «великихъ гостей» и въ честь ихъ устраивался цѣлый рядъ праздниковъ и торжествъ. Къ его досадѣ и разочарованію вся банальная роскошь отелей, толпа лакеевъ во фракахъ, похожихъ своимъ холоднымъ важнымъ видомъ на институтскихъ учителей, вѣчная сутулока пріѣзда, отъѣзда, табль-дотъ[8] съ музыкой, цвѣтами и безцеремонными взглядами сосѣдей, пугали ее какъ маленькую улитку, заставляли уходить въ свою раковину, откуда она выглядывала недовѣрчиво и хмуро въ силу застѣнчивости. Между ею и мужемъ лежала цѣлая пропасть непониманія. Онъ, вооруженный опытностью и воображаемымъ пониманіемъ женщины, чувствовалъ оскорбленною свою гордость и притомъ въ самыхъ законныхъ ея требованіяхъ; онъ хотѣлъ упиться красотою и молодостью жены, которая должна была, нарядная, веселая, пикантная своей наивностью, всюду появляться подъ руку съ нимъ, онъ ждалъ отъ нея поклоненія, влюбленности, а между тѣмъ рядомъ съ нимъ всюду появлялась дѣвочка блѣдная, робкая, неумѣвшая ходить подъ руку, вспыхивавшая и потуплявшая глаза при всякомъ внезапномъ вопросѣ, неловкая въ своихъ движеніяхъ, не пившая вина, не понимавшая вкуса ни въ какихъ гастрономическихъ вещахъ, комично боявшаяся незнакомыхъ блюдъ, а главное всюду и всѣми по ея поведенію принимаемая за его дочь, только что взятую изъ института. Добраться до ея сердца, овладѣть имъ, ободрить, надолго забыть свои права мужа и быть только другомъ, товарищемъ, передъ которымъ раскрылся бы этотъ бутонъ и превратился въ роскошный благоухающій цвѣтокъ — этого онъ не умѣлъ, не могъ, и, какъ грубый, нетерпѣливый человѣкъ, готовъ былъ насильно раскрыть лепестки и сдѣлать изъ бутона хоть подобіе распустившагося цвѣтка. Вѣдь не по принужденію же она шла за него? Нѣтъ, не по принужденію, она согласилась потому, что не могла отказать въ просьбахъ матери осчастливить всю семью; ее съ дѣтства учили слушаться старшихъ и уважать, а главное ее выростили въ глубокомъ убѣжденіи, что она рождена, создана, воспитана только для того, чтобы выдти замужъ, что все несчастье, весь стыдъ состоитъ въ томъ, чтобы остаться старой дѣвой, а бѣдныя дѣвушки, къ несчастью, иногда подвергаются этой жестокой, смѣшной участи и становятся обузой семьи.
Мать приказала ей быть ласковой съ женихомъ, позволять ему поцѣловать себя и она «старалась» исполнить приказаніе, а подарки, катанье на хорошихъ лошадяхъ, ложа въ театрѣ, словомъ, все, чѣмъ сопровождался короткій срокъ «невѣстѣнья», все это развлекало ее, радовало и совершенно затемняло и безъ того непонимаемую ею важность того, что свершается въ ея судьбѣ. Съ первыхъ дней свадьбы въ душѣ ея залегло новое чувство обиды и стыда; иногда ее вдругъ охватывала мысль, что всѣ знаютъ что свершилось съ нею, какія права имѣетъ на нее этотъ человѣкъ, — тогда ее охватывало желаніе бѣжать отъ всѣхъ, скрыться, не существовать, — и сразу мысль ея переносилась къ «нему», товарищу брата, который глядѣлъ на нее такъ ласково, весело, въ отвѣтъ которому ея сердце билось такъ странно и чудно, точно тамъ раскрывалась какая-то дверь и изъ нея вырывались теплые розовые лучи и ей казалось, что все было иначе, еслибы его руки окружили ее и прижали къ его груди, — все что казалось тутъ насиліе и стыдъ — тамъ было бы покровительство и ласка.
Кончивъ одѣваться, какъ всегда — безъ помощи горничной, Надежда Александровна заботливо послѣдній разъ осмотрѣла себя въ зеркало и мысленно пересчитала все, что должно было быть на ней надѣто: свѣжая роза въ волосахъ, какъ требовалъ мужъ, жемчужныя серьги, двѣ нитки жемчуга на чуть-чуть открытой шеѣ, кольца… все! Она взглянула на фарфоровые часы, висѣвшіе на стѣнѣ, и убѣдилась, что до перваго звонка къ завтраку остается 20 минутъ. Заторопившись такъ, что вспыхнули ея щеки и слегка задрожали руки, она еще разъ взглянула — заперта-ли задвижка, потомъ зажгла свѣчу, вынула изъ кармана только что снятаго капотика письмо и, осторожно поднеся къ огню, стала нагрѣвать его; между широко разставленныхъ строкъ почти офиціальнаго письма стали выясняться другіе: «Душка моя, какъ я соскучилась; вчера получила твое письмо, покрыла его поцѣлуями»… Надя засмѣялась.
— Ахъ Людочка, Людочка!
«…отъ monsieur[3] André тоже получила письмо и на твой вопросъ»… Чтеніе подвигалось медленно, а Надя придвинула бумажку ближе къ огню… «На твой вопросъ о Евгеніи Михайловичѣ, онъ говоритъ»…
— Надя, готова? — послышался стукъ въ дверь.
Надя вздрогнула, бумажка коснулась огня и письмо вспыхнуло.
— Надя!! mais.[9]
Обжегши кончики пальцевъ, Надя бросила въ умывальную чашку горѣвшее письмо, и черный пепелъ съ уцѣлѣвшимъ угломъ смочился водою.
— Надя!! — въ голосѣ была нотка раздраженія и приказанія.
Съ отчаяніемъ охвативъ однимъ взглядомъ всю маленькую уборную, какъ бы ища куда нырнуть и спрятаться, Надя вздохнула и не найдя ничего успокаивающаго, оправдывающаго ея молчаніе, она отодвинула задвижку и, стараясь загородить мужу входъ, быстро заговорила.
— Готова, готова, идемте завтракать!.. Такъ? хорошо?
Она повернула передъ нимъ головку.
— Чѣмъ это здѣсь пахнетъ?.. горѣлымъ… что ты сожгла?
— Я? — ничего… — и тутъ же вспыхнувъ отъ лжи, прибавила, — такъ, бумажку…
— Какую? — Аѳанасій Дмитріевичъ шагнулъ впередъ, отстраняя рукой свою маленькую жену, подошелъ къ чашкѣ и… поблѣднѣлъ, — письмо? отъ кого письмо? Когда ты получила? Кто передалъ?
Его маленькіе сѣрые глаза, совсѣмъ выцвѣвшіе, съ открытыми черными зрачками остановились на ней.
— Отъ Люды, изъ института, вы сами передали мнѣ это письмо.
Ратмановъ бросился къ умывальной чашкѣ и вытащилъ изъ воды несгорѣвшій край, на которомъ еще можно было ясно прочесть: «…1.000.000 разъ цѣлую тебя. Люда».
— Правда, такъ зачѣмъ же ты сожгла его одна, запершись въ уборной?
Надя молчала и глядѣла «волченкомъ». Аѳанасій Дмитріевичъ зналъ, что когда сжимались губы этого маленькаго рта, а завитки волосъ лѣзли въ потемнѣвшіе потупленные глаза, то больше отъ Нади уже нельзя было добиться слова и ничто-ничто не могло такъ обозлить его, какъ это злое ребячье упрямство, о которое разбивался весь его мужской авторитетъ.
— Вѣчныя институтскія тайны, пора бы перестать держать себя дѣвченкой!.. Глупо, стыдно! Начну теперь читать всѣ письма, что тебѣ приходятъ, чтобы знать, что за секреты такіе, которые надо сжечь, пишетъ тебѣ эта дура Людочка.
— Людочка не дура… она оставлена пепиньеркой и была вторая ученица, а писемъ моихъ вы читать не смѣете.
— Какъ не смѣю? Это еще что за новости!
— Не смѣете! — Надя подняла голову и смѣло глядѣла въ упоръ, — потому… потому что я не въ институтѣ, а вы не классная дама… да, я теперь взрослая и… замужемъ… значитъ вотъ… всѣ говорятъ, что замужнія женщины свободны.
— Вотъ такъ теорія! — невольная улыбка шевелилась подъ усами Ратманова. — Такъ говорятъ про тѣхъ, кто иначе воспитанъ и самъ понимаетъ какъ замужнія женщины должны вести себя, а съ такими глупыми дѣвочками, какъ ты, нужно поступать иначе… для тебя еще необходима классная дама, а за неимѣніемъ ея, я буду построже глядѣть за тобою. Идемъ завтракать!.. Да ради Бога не срами меня, у тебя такой видъ, какъ еслибы тебя сейчасъ высѣкли…
Глаза Нади наполнились слезами.
— Что, теперь слезы? Господи, вотъ наказаніе!.. Ну чего ты плачешь?
Но у дѣвочки-жены слезы текли уже по щекамъ крупными круглыми каплями и уголки рта подергивало отъ сдерживаемыхъ рыданій.
— Ради Бога, уйди хоть въ другую комнату, сюда сейчасъ войдетъ горничная! — онъ взялъ за руку Надю, вывелъ ее въ залъ и усадилъ въ кресло. — Мнѣ твои слезы до смерти надоѣли!.. Я сойду внизъ за газетами, письмами, закажу завтракъ, а потомъ экипажъ — кататься, и когда возвращусь, прошу быть умницей, смѣяться и чтобъ слѣда не было этихъ глупыхъ капризовъ!
И Ратмановъ, начинавшій дѣйствительно раздражаться несвойственной ему ролью няньки и гувернантки, вышелъ, а Надя, вскочивъ на ноги, забѣгала по комнатѣ въ дѣтской неудержимой злобѣ. Она такъ и не прочла Людочкина письма, такъ и не узнала той тайны, которую умоляла Люду написать симпатическими чернилами между строкъ обыкновенныхъ институтскихъ изліяній…