Ярмола сидѣлъ на корточкахъ передъ заслонкой, перемѣшивая въ печкѣ уголья, а я ходилъ взадъ и впередъ по діагонали моей комнаты. Изъ всѣхъ двѣнадцати комнатъ огромнаго помѣщичьяго дома я занималъ только одну, бывшую диванную. Другія стояли запертыми на ключъ, и въ нихъ неподвижно и торжественно плѣсневѣла старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII столѣтія.
Вѣтеръ за стѣнами дома бѣсился, какъ старый, озябшій голый дьяволъ. Въ его ревѣ слышались стоны, визгъ и дикій смѣхъ. Мятель къ вечеру расходилась еще сильнѣе. Снаружи кто-то яростно бросалъ въ стекла оконъ горсти мелкаго сухого снѣга. Недалекій лѣсъ ропталъ и гудѣлъ съ непрерывной, затаенной, глухой угрозой…
Вѣтеръ забирался въ пустыя комнаты и въ печныя воющія трубы, и старый домъ, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившійся, вдругъ оживлялся странными звуками, къ которымъ я прислушивался съ невольной тревогой. Вотъ точно вздохнуло что-то въ бѣлой залѣ, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вотъ заходили и заскрипѣли гдѣ-то далеко высохшія гнилыя половицы подъ чьими-то тяжелыми и безшумными шагами. Чудится мнѣ затѣмъ, что рядомъ съ моей комнатой, въ коридорѣ, кто-то осторожно и настойчиво нажимаетъ на дверную ручку и потомъ, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бѣшено потрясая всѣми ставнями и дверьми, или, забравшись въ трубу, скулитъ такъ жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голосъ до жалобнаго визга, то опуская его внизъ, до звѣринаго рычанья. Порою Богъ вѣсть откуда врывался этотъ страшный гость и въ мою комнату, пробѣгалъ внезапнымъ холодомъ у меня по спинѣ и колебалъ пламя лампы, тускло свѣтившей подъ зеленымъ бумажнымъ, обгорѣвшимъ сверху, абажуромъ.
На меня нашло странное, неопредѣленное безпокойство. Вотъ, думалось мнѣ, сижу я глухой и ненастной зимней ночью въ ветхомъ домѣ, среди деревни, затерявшейся въ лѣсахъ и сугробахъ, въ сотняхъ верстъ отъ городской жизни, отъ общества, отъ женскаго смѣха, отъ человѣческаго разговора… И начинало мнѣ представляться, что годы и десятки лѣтъ будетъ тянуться этотъ ненастный вечеръ, будетъ тянуться вплоть до моей смерти, и такъ же будетъ ревѣть за окнами вѣтеръ, такъ же тускло будетъ горѣть лампа подъ убогимъ зеленымъ абажуромъ, такъ же тревожно буду ходить я взадъ и впередъ по моей комнатѣ, такъ же будетъ сидѣть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола,—странное, чуждое мнѣ существо, равнодушное ко всему на свѣтѣ: и къ тому, что у него дома въ семьѣ ѣсть нечего, и къ бушеванію вѣтра, и къ моей неопредѣленной, разъѣдающей тоскѣ.
Мнѣ вдругъ нестерпимо захотѣлось нарушить это томительное молчаніе какимъ-нибудь подобіемъ человѣческаго голоса, и я спросилъ:
— Какъ ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой вѣтеръ?
— Вѣтеръ?—отозвался Ярмола, лѣниво подымая голову.—А панычъ развѣ не знаетъ?
— Конечно, не знаю. Откуда же мнѣ знать?
— И вправду не знаете?—оживился вдругъ Ярмола.—Это я вамъ скажу,—продолжалъ онъ съ таинственнымъ оттѣнкомъ въ голосѣ:—это я вамъ скажу: чи вѣдьмака народилась, чи вѣдьмакъ веселье справляетъ.
— Вѣдьмака—это колдунья по-вашему?
— А такъ, такъ… колдунья.
Я съ жадностью накинулся на Ярмолу. «Почемъ знать,—думалъ я:—можетъ-быть, сейчасъ же мнѣ удастся выжать изъ него какую-нибудь интересную исторію, связанную съ волшебствомъ, съ зарытыми кладами, съ вовкулаками?..»
— Ну, а у васъ здѣсь, на Полѣсьѣ, есть вѣдьмы?—спросилъ я.
— Не знаю… Можетъ, есть,—отвѣтилъ Ярмола съ прежнимъ равнодушіемъ и опять нагнулся къ печкѣ.—Старые люди говорятъ, что были когда-то… Можетъ, и неправда…
Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была упорная несловоохотность, и я ужъ не надѣялся добиться отъ него ничего больше объ этомъ интересномъ предметѣ. Но, къ моему удивленію, онъ вдругъ заговорилъ съ лѣнивой небрежностью и какъ будто бы обращаясь не ко мнѣ, а къ гудѣвшей печкѣ:
— Была у насъ лѣтъ пять тому назадъ такая вѣдьма… Только ее хлопцы съ села прогнали!
— Куда же они ее прогнали?
— Куда!.. Извѣстно, въ лѣсъ… Куда же еще? И хату ея сломали, чтобы отъ того проклятаго кубла и щепокъ не осталось… А саму ее вывели за вышницы и по шеѣ.
— За что же такъ съ ней обошлись?
— Вреда отъ нея много было: ссорилась со всѣми, зелье подъ хаты подливала, закрутки вязала въ житѣ… Одинъ разъ просила она у нашей молодицы злотъ (15 к.). Та ей говоритъ: «Нѣтъ у меня злота, отстань».—«Ну, добре, говоритъ, будешь ты помнить, какъ мнѣ злотаго не дала…» И что̀ же вы думаете, панычу: съ тѣхъ самыхъ поръ стало у молодицы дитя болѣть. Болѣло, болѣло, да и совсѣмъ умерло. Вотъ тогда хлопцы вѣдьмаку и прогнали, пусть ей очи повылазятъ…
— Ну, а гдѣ же теперь эта вѣдьмака?—продолжалъ я любопытствовать.
— Вѣдьмака?—медленно переспросилъ, по своему обыкновенно, Ярмола.—А я знаю?
— Развѣ у нея не осталось въ деревнѣ какой-нибудь родни?
— Нѣтъ, не осталось. Да она чужая была, изъ кацапокъ, чи изъ цыгановъ… Я еще маленькимъ хлопцемъ былъ, когда она пришла къ намъ на село. И дѣвочка съ ней была: дочка или внучка… Обѣихъ прогнали…
— А теперь къ ней развѣ никто не ходитъ: погадать тамъ или зелья какого-нибудь попросить?
— Бабы бѣгаютъ,—пренебрежительно уронилъ Ярмола.
— Ага! Значитъ, все-таки извѣстно, гдѣ она живетъ?
— Я не знаю… Говорятъ люди, что гдѣ-то около Бисова Кута она живетъ… Знаете—болото, что̀ за Ириновскимъ шляхомъ. Такъ вотъ въ этомъ болотѣ она и сидитъ, трясьця ея матери!
«Вѣдьма живетъ въ какихъ-нибудь десяти верстахъ отъ моего дома… настоящая, живая, полѣсская вѣдьма!» Эта мысль сразу заинтересовала и взволновала меня.
— Послушай, Ярмола,—обратился я къ полѣсовщику:—а какъ бы мнѣ съ ней познакомиться, съ этой вѣдьмой?
— Тфу!—сплюнулъ съ негодованіемъ Ярмола.—Вотъ еще добро нашли.
— Добро или недобро, а я къ ней все равно пойду. Какъ только немного потеплѣетъ, сейчасъ же и отправлюсь. Ты меня, конечно, проводишь?
Ярмолу такъ поразили послѣднія слова, что онъ даже вскочилъ съ полу.
— Я?!—воскликнулъ онъ съ негодованіемъ.—А и ни за что! Пусть оно тамъ Богъ вѣдаетъ что̀, а я не пойду.
— Ну вотъ глупости, пойдешь.
— Нѣтъ, панычу, не пойду… ни за что̀ не пойду… Чтобы я?!—опять воскликнулъ онъ, охваченный новымъ наплывомъ возмущенія:—чтобы я пошелъ до вѣдьмачьяго кубла? Да пусть меня Богъ боронитъ. И вамъ не совѣтую, панычъ.
— Какъ хочешь… а я все-таки пойду. Мнѣ очень любопытно на нее посмотрѣть.
— Ничего тамъ нѣтъ любопытнаго,—пробурчалъ Ярмола, съ сердцемъ захлопывая печную дверку.
Часъ спустя, когда онъ, уже убравъ самоваръ и напившись въ темныхъ сѣняхъ чаю, собирался итти домой, я спросилъ:
— Какъ зовутъ эту вѣдьму?
— Мануйлиха,—отвѣтилъ Ярмола съ грубой мрачностью.
Онъ хотя и не высказывалъ никогда своихъ чувствъ, но, кажется, сильно ко мнѣ привязался; привязался за нашу общую страсть къ охотѣ, за мое простое обращеніе, за помощь, которую я изрѣдка оказывалъ его вѣчно голодающей семьѣ, а главнымъ образомъ за то, что я одинъ на всемъ свѣтѣ не корилъ его пьянствомъ, чего Ярмола терпѣть не могъ. Поэтому моя рѣшимость познакомиться съ вѣдьмой привела его въ отвратительное настроеніе духа, которое онъ выразилъ только усиленнымъ сопѣніемъ да еще тѣмъ, что, выйдя на крыльцо, изъ всей силы ударилъ ногой въ бокъ свою собаку — Рябчика. Рябчикъ отчаянно завизжалъ и отскочилъ въ сторону, но тотчасъ же побѣжалъ вслѣдъ за Ярмолой, не переставая скулить.
