— Добро или недобро, а я къ ней все равно пойду. Какъ только немного потеплѣетъ, сейчасъ же и отправлюсь. Ты меня, конечно, проводишь?
Ярмолу такъ поразили послѣднія слова, что онъ даже вскочилъ съ полу.
— Я?!—воскликнулъ онъ съ негодованіемъ.—А и ни за что! Пусть оно тамъ Богъ вѣдаетъ что̀, а я не пойду.
— Ну вотъ глупости, пойдешь.
— Нѣтъ, панычу, не пойду… ни за что̀ не пойду… Чтобы я?!—опять воскликнулъ онъ, охваченный новымъ наплывомъ возмущенія:—чтобы я пошелъ до вѣдьмачьяго кубла? Да пусть меня Богъ боронитъ. И вамъ не совѣтую, панычъ.
— Какъ хочешь… а я все-таки пойду. Мнѣ очень любопытно на нее посмотрѣть.
— Ничего тамъ нѣтъ любопытнаго,—пробурчалъ Ярмола, съ сердцемъ захлопывая печную дверку.
Часъ спустя, когда онъ, уже убравъ самоваръ и напившись въ темныхъ сѣняхъ чаю, собирался итти домой, я спросилъ:
— Какъ зовутъ эту вѣдьму?
— Мануйлиха,—отвѣтилъ Ярмола съ грубой мрачностью.
Онъ хотя и не высказывалъ никогда своихъ чувствъ, но, кажется, сильно ко мнѣ привязался; привязался за нашу общую страсть къ охотѣ, за мое простое обращеніе, за помощь, которую я изрѣдка оказывалъ его вѣчно голодающей семьѣ, а главнымъ образомъ за то, что я одинъ на всемъ свѣтѣ не корилъ его пьянствомъ, чего Ярмола терпѣть не могъ. Поэтому моя рѣшимость познакомиться съ вѣдьмой привела его въ отвратительное настроеніе духа, которое онъ выразилъ только усиленнымъ сопѣніемъ да еще тѣмъ, что, выйдя на крыльцо, изъ всей силы ударилъ ногой въ бокъ свою собаку —
