Основная черта моего характера какая-то странная торопливость! Чем интереснее книга, которую я читаю, тем больше спешу я дочитать её до конца. Во время путешествия я не отдаюсь, как следует, впечатлению настоящего, а нетерпеливо рвусь навстречу будущему, чтобы отнестись затем точно так же и к нему. Ложась вечером спать, я уже заглядываю в будущий день, желаю, чтобы он поскорее наступил, а когда он наступит, меня занимает уже не он, а идущие за ним. Самая смерть представляет для меня что-то удивительно интересное, желанное, — она, ведь, введёт меня в новый мир!.. Куда же это меня тянет? Куда влечёт меня моё мятежное сердце?
Окружавшая меня весенняя природа дышала юною свежестью и тихой радостью, мою же душу как будто заволакивал туман печали. Зачем, думал я, завидовать этим свежим пёстрым цветам? Пусть они себе благоухают, — пройдёт месяц — два, и они завянут. Ручей, что так весело журчит, исчезнет в море, а само величавое, необозримое море испарится! Пусть себе солнце играет своими палящими лучами, — и оно некогда вместе с небом превратится в прах, тогда как моё сердце, изнывающее теперь от тоски, вызванной моими же собственными фантазиями, блаженно вознесётся в страну вечности!
И в это утро мне, как всегда не сиделось на месте, и я поспешно оставил Гарцгероде. Перед взором моим замелькали картина за картиною; вот одна из них, которая многим, может быть, покажется незаслуживающей особенного внимания, у меня же и до сих пор стоит перед глазами так же живо, как восход солнца на Брокене.
В деревеньке Клаус, состоящей, кажется, всего из трёх дворов, я зашёл на постоялый двор — один из числа этих трёх. Всё здесь так и просилось на картинку, во вкусе голландской школы. На самом пороге растянулся котёнок, на полу дрались два петушка, а девушка-служанка, в сущности очень красивая, пышащая здоровьем, но одетая, как истое дитя деревни, протянула мне стакан молока с самым равнодушным видом, точно подачку какую-то. Облагодетельствовав меня таким образом, она уж и вовсе перестала обращать на меня внимание, подошла к зеркалу и занялась своим туалетом. Первым долгом она распустила по плечам свои длинные волосы. Я как сейчас вижу перед собой эту картину. Желал бы того же и тебе, читатель! Картинка, право, была недурна!
В продолжении двух-трёх часов я шёл, не встречая души живой. Дорога то расширялась безмерно, так что и краёв было не видно, то суживалась так, что по ней еле-еле могла проехать телега. Немудрено, что я заблудился; справиться о дороге было не у кого. «Разве у этих двух буков?» — подумал я, — они показались мне земляками. Справился, но те в ответ только верхушками покачали.
Наконец, я добрёл до какой-то деревушки. На площадке перед одним из домов шла пляска. Плясали под звуки скрипки инвалида-Орфея одни девушки-подростки. Матери и вообще все остальные, более зрелые, представительницы женского населения деревни чинно сидели на окружавших площадку деревянных скамейках и глядели на веселье молодежи. На подошедшего путника никто и внимания не обратил. Может быть, эта старушка в чёрной шапочке на седой голове погрузилась в воспоминания о чудных днях своей юности, когда и она весело плясала тут под звуки скрипки! Давно кончилась та пляска, и первый танцор давно, может быть, спит себе под дерновым покровом.
Однако, непрерывный ряд картин утомляет зрение; даже ребёнку, наконец, надоедает перелистывать книжку с картинками, как бы они ни были пестры. Пропускаю поэтому несколько картин, хотя некоторые из них и были очень и очень красивы. Надо дать отдых и себе и читателю, а потому ограничусь лишь кратким формальным описанием местностей.
Леймбах: город, 660 жителей, медно-плавильные заводы, ратуша, и т. д. Мансфельд: город, лежащий в расстоянии четвертьчасовой ходьбы от Леймбаха; 1600 жителей и одна гостиница «Коричневого Оленя».
Ну вот я и отдохнул! А читатель? Как бы то ни было, а мы теперь уже в Эйслебене.
Самый город показался мне необычайно приветливым и симпатичным. На площадке перед старинной церковью играл маленький мальчик; он выводил мелом узоры на каменных плитах, служивших, может быть, аспидными досками и самому Лютеру, когда он играл здесь ребёнком. Ратуша напоминала своими угловатыми резкими очертаниями самый век Лютера; она, вероятно, сохранила свой первоначальный вид; напротив, дом, в котором родился великий реформатор, не избегнул некоторых переделок. Теперь в нём помещалась школа. Стёкла одного окна были украшены изображениями Лютера и Меланхтона; над дверью же виднелась надпись, окружавшая барельеф с портретом Лютера:
«Gottes Werck es Luthers Lehr,
Darum weyht sie nimmer mehr!»
На улице перед дверью стоял крестьянин с женою. Он по складам читал ей стихи, и на лицах их ясно выражалось, какою глубокою чудною поэзией дышало для них каждое слово. Взгляд их становился всё светлее и светлее, когда же муж прочёл последнее слово, видно было, что оба приняли всё это изречение как бы за откровение небожителя. «Лютер!» — говорит Жан-Поль: «Ты походишь на Рейнский водопад! Как мощно гремишь и бушуешь ты! Но как в струях водопада играет радуга, так и в твоей груди покоится радуга милости и мира! Ты колеблешь только устои земли, а не неба!» Это звучит очень красиво, но куда торжественнее, вернее, задушевнее, по тону и выражению, прозвучали для меня слова, сказанные жене стариком крестьянином: «Да, вот был человек!» Думаю, что и сам Жан-Поль согласился бы со мною, присутствуй он при этом.
Да, Лютер был воистину человеком! Потому-то он и сломил папское иго, потому-то и пел:
«Wer nicht liebt Wein, Weiber und Gesang,
Der bleibt ein Narr sein Leben lang!»
потому-то и запустил в чёрта чернильницей. Недаром говорит один немецкий поэт (Берне, если не ошибаюсь): — «Нет более опасного оружия против чёрта, как чернила и книгопечатание; они когда-нибудь окончательно сживут его со света!»