Нашъ санитарный поѣздъ вышелъ туда изъ Львова ночью, часовъ въ девять, подъ покровомъ темноты. Еще недавно одинъ изъ поѣздовъ, нашей организаціи былъ обстрѣлянъ австрійцами съ аэроплана, къ счастью безрезультатно и совсѣмъ на-дняхъ на вокзалѣ той станціи, куда мы ѣхали, была сверху брошена бомба, убившая сестру милосердія и повредившая зданіе. Говорили, что въ санитарные поѣзда довольно часто во время ихъ пути стрѣляютъ изъ ружей. Поѣздка представлялась не совсѣмъ безопасной и поэтому насъ предупредили, что поѣздъ пойдетъ безъ огней.
Кромѣ уполномоченнаго организаціи, ведшаго поѣздъ, двоихъ врачей и фельдшера, насъ было восемнадцать человѣкъ санитаровъ—какъ на-подборъ восемнадцать сильныхъ, мускулистыхъ людей, половина ихъ—студенты—всѣ рослые, здоровые парни и восемь сестеръ милосердія того интеллигентнаго, жизнерадостнаго и трогательнаго типа русскихъ женщинъ, который и до меня уже былъ воспѣтъ въ достаточной степени.
Всѣ мы отправлялись за ранеными въ первый разъ и всѣ горѣли какимъ-то священнымъ огнемъ поскорѣе приступить къ нашему дѣлу, отдать безъ остатка нашу энергію и всѣ силы.
Долго мы ѣхали во тьмѣ и молчаніи, въ холодномъ, нетопленномъ вагонѣ третьяго класса, прикурнувъ кто какъ и гдѣ могъ, занятые каждый своими мыслями.
Я плотно завернулся въ мой длинный дорожный плащъ съ капюшономъ и скоро заснулъ; протянувшись на голой скамьѣ. Я проснулся отъ остановки поѣзда, отъ шаговъ и говора моихъ товарищей, отъ свѣжаго утренняго холода…
Было сѣрое осеннее утро: взглянулъ на дорожные часы на моемъ рукавѣ—семь. Вышелъ изъ вагона: поѣздъ стоялъ на маленькой степной станціи—послѣдней, куда теперь могутъ ходить русскіе поѣзда. Вдали синѣютъ отроги карпатскихъ горъ. Подлѣ станціи—водопроводный кранъ и къ нему безпрестанно подъѣзжаютъ вооруженные всадники, качаютъ длинную кривую рукоятку насоса, накачиваютъ воду и поятъ изъ ведра лошадей.
Отъ станціи куда-то ведетъ широкое шоссе, обсаженное старыми деревьями съ еще уцѣлѣвшими золотыми листьями, а въ полуверстѣ отъ нея стоитъ у дороги таборомъ русскій обозъ и тамъ тоже снуютъ сѣрыя шинели.
Вхожу въ маленькую комнатку станціи погрѣться: тамъ, дѣйствительно, тепло. За большимъ столомъ солдаты—писаря, что-то пишутъ, другіе—приходятъ, уходятъ. Нашему появленію никто не удивляется: каждый день сюда приходитъ поѣздъ съ санитарами за ранеными: близко происходитъ бой.
— А, что,—слышно отсюда канонаду? спрашиваю.
Солдаты улыбаются.
— Еще бы не слышно! отвѣчаютъ они санитару товарищескимъ тономъ безъ „такъ что” и „такъ точно”: вотъ сейчасъ за имѣніемъ, въ трехъ верстахъ наша артиллерія стоитъ, а тамъ—на горѣ-то—австрійцы, въ лѣсу укрѣпились! одиннадцать дней и день и ночь бой идетъ безъ перерыву!
— Всю ночь нынче канонада была, вотъ только что часамъ къ четыремъ замолчали: поди-ка скоро опять начнутъ!
— Они въ лѣсу сидятъ, на деревьяхъ, ихъ и не видать никого, только пушки гремятъ, а наши-то въ полѣ, видно ихъ всѣхъ, какъ на ладони, трудно нашимъ! ну, только что плохо они стрѣляютъ, можно сказать—совсѣмъ стрѣлять не умѣютъ, кабы наши были на ихнемъ мѣстѣ, а они на нашемъ—давно-бы наши ихъ изничтожили.
— Имъ хорошо—они у себя дома, мѣстность имъ извѣстна, а наши-то первое время и мѣстность не знали, ну, однако теперь пристрѣлялись наши, вчерась отъ пушекъ-то своихъ австрійцы въ лѣсъ человѣкъ по сорока перебѣгали!
— Упорный бой, что и говорить, такого еще и не было: одиннадцать дней и они и наши въ окопахъ сидятъ, ужъ и окопы давно съ землей сравнялись, а никто не отступаетъ: ни они, ни наши!
— Ихнихъ-то, говорятъ, три корпуса нагнали!
— Раненыхъ еще не привозили?
— Рано еще покуда: вотъ часика черезъ два начнутъ подваливать, особливо къ вечеру, а теперь только двое тяжелыхъ въ палаткѣ лежатъ…
Выхожу со станціи, хочу идти въ палатки, но санитары уже таскаютъ въ вагоны солому вмѣсто постелей для раненыхъ, зовутъ и меня: солома въ изобиліи лежитъ около палатокъ: мы привезли съ собой сотни коекъ, но появившіеся откуда-то офицеры и доктора въ военной формѣ говорятъ нашимъ распорядителямъ о непригодности ихъ.
— На койкахъ вы не можете принять больше пятнадцати—двадцати человѣкъ, а вамъ придется грузить тридцать, сорокъ человѣкъ на вагонъ: кладите прямо на солому!
Идетъ споръ, недоумѣніе, несогласіе: для тяжело раненыхъ все-таки хотятъ ставить койки.
Изъ палатки въ это время выносятъ на носилкахъ тяжело раненаго: тѣло его накрыто его-же сѣрой шинелью и видно только молодое, изжелта-сѣрое, исхудалое лицо съ едва пробившимися черными усиками, лицо рядового солдата.
Я уже впрягаюсь въ носилки и мы вчетверомъ бережно поднимаемъ и вносимъ въ товарный вагонъ, гдѣ на полу уже послана солома, нашего перваго раненаго. Эту холодную осеннюю ночь онъ, едва живой, лежалъ на сырой землѣ, въ холщевой палаткѣ…
— А гдѣ другой? спрашиваю я, выходя изъ вагона.
Мнѣ молча показываютъ на четыре бугра позади станціи, которые я только что видѣлъ и хорошенько не понялъ ихъ значенія: теперь къ нимъ прибавился пятый, свѣжій, и какой-то солдатъ еще выравнивалъ его лопатой.
Не дождался.
Вдругъ раздался глухой и густой грохотъ, похожій на раскатъ отдаленнаго грома, когда надвигается гроза. Съ другой стороны горизонта навстрѣчу ему тотчасъ-же покатился такой-же отдаленный ударъ, за нимъ слѣдомъ другой, третій, четвертый и вотъ заработала гдѣ-то на горизонтѣ какая-то невидимая машина, изрыгающая, непрерывные громы…
Солдаты улыбаются.
— Началось! говорятъ они благодушно.
Двѣ колоссальныхъ арміи спрятались одна отъ другой за горами и лѣсами, зарылись въ землю и на разстояніи нѣсколькихъ верстъ нащупываютъ одна другую пушечными ядрами, враги не видятъ другъ друга, но у тѣхъ и другихъ толпами валятся раненые. Величайшая изъ войнъ человѣчества стала и наиболѣе прозаичной, машинной, бездушной и нечеловѣчески-жестокой.
Вотъ тутъ гдѣ-то близко сидятъ въ окопахъ наши солдаты, стоятъ наши пушки, но ихъ не видно, только пушечные громы надъ полемъ неумолкая покатываются, надъ пустымъ осеннимъ полемъ подъ осеннимъ сѣрымъ небомъ…
А вотъ и результаты.
По широкому грязному шоссе медленно приближаются къ станціи разрозненныя кучки людей въ сѣрыхъ шинеляхъ. Одинъ ведетъ другого, иной, опираясь на палку, прыгаетъ на одной ногѣ, а другую, обмотанную въ тряпки, держитъ приподнятой… Забинтованныя руки, забинтованныя головы…
Хромая, бредутъ легко раненые, опираясь, на ружья. Вдали, по дорогѣ, вереницей катятся повозки—должно быть съ тяжело ранеными.
Мы уже „развернули“ поѣздъ: для „тяжелыхъ“ поставили койки, для „легкихъ“ просто настлали соломы на полу товарныхъ вагоновъ, на солому положили войлоки и подушки съ одѣялами. Вагоны наши безъ печей—трофеи побѣдъ надъ австрійцами—но въ нихъ все-таки теплѣе, чѣмъ въ холщевыхъ палаткахъ. Кромѣ того—у насъ есть перевязочный вагонъ—бывшій почтовый—и медикаменты.
Толпа за толпой подходятъ къ вагонамъ легко раненые, сами карабкаются по деревянной лѣсенкѣ, ползкомъ расползаются по соломѣ, набиваются, по тридцати, по сорока человѣкъ въ каждый вагонъ: ожидается ихъ сегодня—шестьсотъ, семьсотъ человѣкъ…
Улеглись—усѣлись на соломѣ: лица изнуренныя, но выраженіе лицъ спокойное, ни жалобъ, ни стоновъ не слышно. Спрашиваютъ только—скоро-ли ихъ покормятъ.
— Что-же, ѣсть нечего что-ли? спрашиваю.
— Не ѣсть нечего, а изъ окоповъ высунуться нельзя: только выгляни—сейчасъ и пуля въ лобъ: жисть-то все-же дороже ѣды…
— И день и ночь бой идетъ двѣнадцатыя сутки… Съ утра еще полегче, а вотъ какъ ночь—такъ и начинаютъ жарить.
— Чѣмъ-же беретъ?
Разсказщикъ помолчалъ.
— Вчерашнюю ночь попятили мы ихъ съ лѣваго фланга.
— Слава Богу!.. А вотъ у насъ въ Россіи многіе думаютъ, что австрійцы плохо дерутся, оттого, будто-бы, мы ихъ и побѣждаемъ?..
— Какое плохо! отлично дерутся, особливо которые венгерцы! Была у насъ какъ-то стычка съ конницей ихней: сбоку конница на насъ ударила… Ну, мы ихъ расколотили всѣхъ… А офицеръ ихній—впереди всѣхъ—вотъ дрался! такъ и косилъ нашихъ. Даже жалко было, что пришлось его на штыки поднять: живымъ не хотѣлъ отдаться. И когда ужъ кончилось все—подошли мы къ трупу—невольно всѣ шапки сняли—перекрестились: хорошо дрался человѣкъ и умеръ хорошо!
— Ихняя слабость въ томъ, что никогда они до конца выстоять не могутъ: все стоятъ, все стоятъ, еще-бы немножко—и выдержали-бы, а они завсегда въ самую послѣднюю минуту—обязательно сдрефятъ…
— Вотъ тоже и въ плѣнъ они сдаются какъ? Изъ окоповъ ихъ выбить нельзя иначе, какъ только штыками: пулей все равно не достанешь. Идемъ мы на нихъ черезъ поле безъ выстрѣла, все равно что съ голыми руками, а они насъ жарятъ, народъ валится, добѣжимъ до нихъ, тутъ-бы хоть поколотить ихъ хорошенько, хотя-бы зло сорвать, а они—руки кверху—и въ плѣнъ сдаются. Нашихъ-то и половины не дошло, а они всѣ цѣлёхоньки, въ плѣнъ идутъ!..
— Подлый народъ!
— А далёко отсюда позиціи?
— Совсѣмъ близко: верстахъ въ трехъ отседова артиллерія наша стоитъ.
— Вы оттуда пѣшкомъ-то пришли?
— Не, мы-то подальше, верстъ девять шли…
— А какъ-же которые на одной-то ногѣ?
— Ничего, допрыгали!
Смѣются.
— Нѣтъ-ли табачку, санитаръ?
Даю имъ папиросъ.
Послѣ окоповъ съ дождевой водой сухой вагонъ съ мягкой соломой кажется имъ роскошью.
А тутъ еще и папиросы. Настроеніе у всѣхъ почти веселое.
Къ станціи подъѣхали фуры съ тяжело ранеными. Тутъ другая картина.
Слышатся стоны, жалобные, ноющіе, надрывающіе душу… Окровавленныя рубашки, сѣрыя шинели въ запекшейся крови и грязи, блѣдныя, страдальческія лица…
Санитары стараются какъ можно осторожнѣе и бережнѣе вынимать ихъ изъ повозокъ и класть на носилки, но малѣйшее прикосновеніе причиняетъ имъ, повидимому, невыносимую, адскую боль. Раненый пронзительно кричитъ: отъ этого крика насъ съ непривычки морозъ продираетъ по кожѣ. Что-бы не причинить ему напрасной боли прежде всего спрашиваешь, куда онъ раненъ, за какую здоровую часть тѣла можно его взять.
— Куда раненъ?
— Охъ! руку… отняли…
Болтается пустой рукавъ безъ руки…
Человѣку только что сегодня-же отняли руку въ полевомъ лазаретѣ, тамъ-же, на полѣ битвы…
Несемъ безрукаго.
— Не можу и лежаты! истомнымъ голосомъ кричитъ бородатый солдатъ, котораго санитары хотятъ положить на носилки:—тильки сыдыть! тильки сыдыть!..
— Куда раненъ?
— У плечо… шрапнелью!
— Тильки сыдыть! тильки сыдыть! вопитъ онъ, судорожно опираясь на обѣ руки, пока санитары тащатъ его на носилкахъ къ вагону…
Вагоны одинъ за другимъ быстро наполняются ранеными, но ихъ прибываетъ все больше и больше… Тамъ и здѣсь слышатся стоны, крики, просьбы, требованія…
А надъ полемъ, не переставая, мѣрно и бездушно, какъ чудовище, лишенное разума и жалости, грохочетъ чугунный громъ канонады.
Мы работали какъ сумасшедшіе весь день… Всѣ вагоны переполнены ранеными. Около станціи въ полевыхъ печахъ варится кашица въ громадныхъ котлахъ. Мы—восемнадцать—разносимъ пищу въ тазахъ и ведрахъ и кормили эту уйму безрукихъ и безногихъ людей. Сами-же едва держимся на ногахъ отъ голода и усталости. Намъ некогда ѣсть, и вагонъ нашъ занятъ ранеными. Мы должны ѣхать вмѣстѣ съ ними, что-бы всю ночь ухаживать за тяжело ранеными.
Наконецъ, когда уже стемнѣло, поѣздъ нашъ двинулся съ мѣста, обратно на Львовъ.
Намъ предстояла ночь, полная бреда, смрада, стоновъ, корчъ и страданій безмѣрныхъ.