Санитары стараются какъ можно осторожнѣе и бережнѣе вынимать ихъ изъ повозокъ и класть на носилки, но малѣйшее прикосновеніе причиняетъ имъ, повидимому, невыносимую, адскую боль. Раненый пронзительно кричитъ: отъ этого крика насъ съ непривычки морозъ продираетъ по кожѣ. Что-бы не причинить ему напрасной боли прежде всего спрашиваешь, куда онъ раненъ, за какую здоровую часть тѣла можно его взять.
— Куда раненъ?
— Охъ! руку… отняли…
Болтается пустой рукавъ безъ руки…
Человѣку только что сегодня-же отняли руку въ полевомъ лазаретѣ, тамъ-же, на полѣ битвы…
Несемъ безрукаго.
— Не можу и лежаты! истомнымъ голосомъ кричитъ бородатый солдатъ, котораго санитары хотятъ положить на носилки:—тильки сыдыть! тильки сыдыть!..
— Куда раненъ?
— У плечо… шрапнелью!
— Тильки сыдыть! тильки сыдыть! вопитъ онъ, судорожно опираясь на обѣ руки, пока санитары тащатъ его на носилкахъ къ вагону…
Вагоны одинъ за другимъ быстро наполняются ранеными, но ихъ прибываетъ все больше и больше… Тамъ и здѣсь слышатся стоны, крики, просьбы, требованія…
А надъ полемъ, не переставая, мѣрно и бездушно, какъ чудовище, лишенное разума и жалости, грохочетъ чугунный громъ канонады.
Мы работали какъ сумасшедшіе весь день… Всѣ вагоны переполнены ранеными. Около станціи въ полевыхъ печахъ варится кашица въ громадныхъ котлахъ. Мы—восемнадцать—разносимъ пищу въ тазахъ и ведрахъ и кормили эту уйму безрукихъ и безногихъ людей. Сами-же едва держимся на ногахъ отъ голода и усталости. Намъ некогда ѣсть, и вагонъ нашъ занятъ ранеными. Мы должны ѣхать вмѣстѣ съ ними, что-бы всю ночь ухаживать за тяжело ранеными.
Наконецъ, когда уже стемнѣло, поѣздъ нашъ двинулся съ мѣста, обратно на Львовъ.
Намъ предстояла ночь, полная бреда, смрада, стоновъ, корчъ и страданій безмѣрныхъ.
Санитары стараются как можно осторожнее и бережнее вынимать их из повозок и класть на носилки, но малейшее прикосновение причиняет им, по-видимому, невыносимую, адскую боль. Раненый пронзительно кричит; от этого крика нас с непривычки мороз продирает по коже. Что бы не причинить ему напрасной боли прежде всего спрашиваешь, куда он ранен, за какую здоровую часть тела можно его взять.
— Куда ранен?
— Ох! руку… отняли…
Болтается пустой рукав без руки…
Человеку только что сегодня же отняли руку в полевом лазарете, там же, на поле битвы…
Несем безрукого.
— Не можу и лежаты! — истомным голосом кричит бородатый солдат, которого санитары хотят положить на носилки, — тильки сыдыть! тильки сыдыть!..
— Куда ранен?
— У плечо… шрапнелью! Тильки сыдыть! тильки сыдыть! — вопит он, судорожно опираясь на обе руки, пока санитары тащат его на носилках к вагону…
Вагоны один за другим быстро наполняются ранеными, но их прибывает все больше и больше… Там и здесь слышатся стоны, крики, просьбы, требования…
А над полем, не переставая, мерно и бездушно, как чудовище, лишенное разума и жалости, грохочет чугунный гром канонады.
Мы работали как сумасшедшие весь день… Все вагоны переполнены ранеными. Около станции в полевых печах варится кашица в громадных котлах. Мы — восемнадцать — разносим пищу в тазах и ведрах и кормили эту уйму безруких и безногих людей. Сами же едва держимся на ногах от голода и усталости. Нам некогда есть, и вагон наш занят ранеными. Мы должны ехать вместе с ними, чтобы всю ночь ухаживать за тяжело ранеными.
Наконец, когда уже стемнело, поезд наш двинулся с места обратно на Львов.
Нам предстояла ночь полная бреда, смрада, стонов, корч и страданий безмерных.
