Страница:Война ; Аринушка ; На передовых позициях ; Вблизи Перемышля (Петров-Скиталец, 1916).pdf/12

Эта страница выверена


прикурнувъ кто какъ и гдѣ могъ, занятые каждый своими мыслями.

Я плотно завернулся въ мой длинный дорожный плащъ съ капюшономъ и скоро заснулъ; протянувшись на голой скамьѣ. Я проснулся отъ остановки поѣзда, отъ шаговъ и говора моихъ товарищей, отъ свѣжаго утренняго холода…

Было сѣрое осеннее утро: взглянулъ на дорожные часы на моемъ рукавѣ—семь. Вышелъ изъ вагона: поѣздъ стоялъ на маленькой степной станціи—послѣдней, куда теперь могутъ ходить русскіе поѣзда. Вдали синѣютъ отроги карпатскихъ горъ. Подлѣ станціи—водопроводный кранъ и къ нему безпрестанно подъѣзжаютъ вооруженные всадники, качаютъ длинную кривую рукоятку насоса, накачиваютъ воду и поятъ изъ ведра лошадей.

Отъ станціи куда-то ведетъ широкое шоссе, обсаженное старыми деревьями съ еще уцѣлѣвшими золотыми листьями, а въ полуверстѣ отъ нея стоитъ у дороги таборомъ русскій обозъ и тамъ тоже снуютъ сѣрыя шинели.

Вхожу въ маленькую комнатку станціи погрѣться: тамъ, дѣйствительно, тепло. За большимъ столомъ солдаты—писаря, что-то пишутъ, другіе—приходятъ, уходятъ. Нашему появленію никто не удивляется: каждый день сюда приходитъ поѣздъ съ санитарами за ранеными: близко происходитъ бой.

— А, что,—слышно отсюда канонаду? спрашиваю.

Солдаты улыбаются.

— Еще бы не слышно! отвѣчаютъ они санитару товарищескимъ тономъ безъ „такъ что” и „такъ точно”: вотъ сейчасъ за имѣніемъ, въ трехъ верстахъ наша артиллерія стоитъ, а тамъ—на горѣ-то—австрійцы, въ лѣсу укрѣпились! одиннадцать дней и день и ночь бой идетъ безъ перерыву!

— Всю ночь нынче канонада была, вотъ только что часамъ къ четыремъ замолчали: поди-ка скоро опять начнутъ!

— Они въ лѣсу сидятъ, на деревьяхъ, ихъ и не видать никого, только пушки гремятъ, а наши-то въ полѣ, видно ихъ всѣхъ, какъ на ладони, трудно нашимъ! ну, только что плохо они стрѣляютъ, можно сказать—совсѣмъ стрѣлять не умѣютъ, кабы наши были на ихнемъ мѣстѣ, а они на нашемъ—давно-бы наши ихъ изничтожили.

— Имъ хорошо—они у себя дома, мѣстность имъ извѣстна, а наши-то первое время и мѣстность не знали, ну, однако теперь пристрѣлялись наши, вчерась отъ пушекъ-то своихъ австрійцы въ лѣсъ человѣкъ по сорока перебѣгали!

— Упорный бой, что и говорить, такого еще и не было: одиннадцать дней и они и наши въ окопахъ сидятъ, ужъ и окопы давно съ землей сравнялись, а никто не отступаетъ: ни они, ни наши!

— Ихнихъ-то, говорятъ, три корпуса нагнали!

— Раненыхъ еще не привозили?

— Рано еще покуда: вотъ часика черезъ два начнутъ подваливать, особливо къ вечеру, а теперь только двое тяжелыхъ въ палаткѣ лежатъ…

Выхожу со станціи, хочу идти въ палатки, но санитары уже таскаютъ въ вагоны солому вмѣсто постелей для раненыхъ, зовутъ и меня: солома въ изобиліи лежитъ около палатокъ: мы привезли съ собой сотни коекъ, но появившіеся откуда-то офицеры и доктора въ военной формѣ говорятъ нашимъ распорядителямъ о непригодности ихъ:

Тот же текст в современной орфографии

прикорнув кто как и где мог, занятые каждый своими мыслями.

Я плотно завернулся в мой длинный дорожный плащ с капюшоном и скоро заснул, протянувшись на голой скамье. Я проснулся от остановки поезда, от шагов и говора моих товарищей, от свежего утреннего холода…

Было серое осеннее утро; взглянул на дорожные часы на моем рукаве — семь. Вышел из вагона; поезд стоял на маленькой степной станции — последней, куда теперь могут ходить русские поезда. Вдали синеют отроги Карпатских гор. Подле станции — водопроводный кран и к нему беспрестанно подъезжают вооруженные всадники, качают длинную кривую рукоятку насоса, накачивают воду и поят из ведра лошадей.

От станции куда-то ведет широкое шоссе, обсаженное старыми деревьями с еще уцелевшими золотыми листьями, а в полуверсте от нее стоит у дороги табором русский обоз и там тоже снуют серые шинели.

Вхожу в маленькую комнатку станции погреться: там действительно тепло. За большим столом солдаты — писаря, что-то пишут, другие — приходят, уходят. Нашему появлению никто не удивляется — каждый день сюда приходит поезд с санитарами за ранеными — близко происходит бой.

— А что, слышно отсюда канонаду? — спрашиваю.

Солдаты улыбаются.

— Еще бы не слышно! — отвечают они санитару товарищеским тоном без «так что» и «так точно», — вот сейчас за имением, в трех верстах наша артиллерия стоит, а там — на горе-то — австрийцы, в лесу укрепились! одиннадцать дней и день и ночь бой идет без перерыву!

— Всю ночь нынче канонада была, вот только что часам к четырем замолчали, поди-ка скоро опять начнут!

— Они в лесу сидят, на деревьях, их и не видать никого, только пушки гремят, а наши-то в поле, видно их всех, как на ладони, трудно нашим! Ну, только что плохо они стреляют, можно сказать — совсем стрелять не умеют, кабы наши были на ихнем месте, а они на нашем — давно бы наши их изничтожили.

— Им хорошо — они у себя дома, местность им известна, а наши-то первое время и местность не знали, ну, однако теперь пристрелялись наши, вчерась от пушек-то своих австрийцы в лес человек по сорока перебегали!

— Упорный бой, что и говорить, такого еще и не было: одиннадцать дней и они и наши в окопах сидят, уж и окопы давно с землей сравнялись, а никто не отступает, ни они, ни наши!

— Ихних-то, говорят, три корпуса нагнали!

— Раненых еще не привозили?

— Рано еще покуда: вот часика через два начнут подваливать, особливо к вечеру, а теперь только двое тяжелых в палатке лежат…

Выхожу со станции, хочу идти в палатки, но санитары уже таскают в вагоны солому вместо постелей для раненых, зовут и меня; солома в изобилии лежит около палаток; мы привезли с собой сотни коек, но появившиеся откуда-то офицеры и доктора в военной форме говорят нашим распорядителям о непригодности их.