На самом берегу Волги зеленел весной наш маленький садик. Цвели в нём два десятка яблонь, три грушевых дерева и немного вишневника. На горке, на припёке, росли кусты малины, крыжовника, чёрной смородины; тут же ползла по земле и клубника, а в конце сада, под развесистой липой да промеж кустов душистой черёмухи, скромно прячась от людского глаза, тут и там виднелось с десяток пчелиных ульев. От утренней до вечерней зари сновали и жужжали над ним неутомимые пчёлы. Поодаль пчельника, у самой стенки плетня, как заботливый сторож, стоял старый, молчаливый дуб; в его прохладной тени и ранним утром и поздним вечером всегда можно было встретить двух-трёх крестьянских детей; они собрались сюда слушать соловья, каждую весну прилетавшего в наш маленький садик. На старой яблоне, родившей вкусные белевые яблоки, он вил со своей серой подружкой волосяное гнёздышко кувшинчиком. В гнёздышко серая подружка соловья, снесла пять-шесть маленьких одноцветных серовато-зелёных яичек и заботливо высиживала их четырнадцать-пятнадцать дней. В это время соловей, сидя на ближней ветке и закрыв глазки, пел ей чудные песни. Подружка так глубоко сидела в волосяном гнёздышке, что из него едва виднелся только её маленький клювик, но она не спала, а, затаив дыхание, чутко слушала соловья.
Смолк и ребячий лепет, не слышно и жужжанья пчёл; дружней ли они работали, собирая цветочную пыль для восковых сотов, высасывая благоухающий сок из ближних цветов для сладкого мёда, — ведь труд веселее спорится под песню, — или молча слушали эту песню и отдыхали от трудов своих, ведь отдых слаще при ласкающих звуках пения, — сказать мудрено, но было так тихо-тихо в саду, что, казалось, вся природа смолкла и молилась своему Творцу в дивных, чарующих звуках певца весны… Сад благоухал, соловей всё пел, песнь его росла, ширилась, и мягкие, серебристые звуки её неслись свободно в голубую, безоблачную высь… Ещё, ещё два-три перелива — и песнь как бы растаяла в неподвижном ароматном воздухе…
— Ах! — глубоко вздохнул Кузя, тряхнув белокурой головёнкой.
— Хорошо! — прошептал и Стёпа, оглядываясь как бы со сна кругом.
Хрустнула хворостинка в плетне. Стёпа и Кузя оглянулись, видят — Ариша перевесилась через плетень и словно застыла; русая косёнка её выбилась из-под красного платочка, платочек свалился на шею, карие глазёнки широко раскрыты, полуоткрыт рот, и слюнки сбегали с пухлых губ на смятый подбородок.
— Аришка, ты куда? — крикнул весело Стёпа.
— Шш-ш! Не мешай, я его слушаю!
— Эва! Да уж он не поёт!
— Оставь! Говорю, — поёт!
Ребята громко захохотали.
— Ай девка-то рехнулась?!
Соловей давно уж смолк, но маленькой девочке казалось, что песнь его ещё не замерла, а звучит где-то здесь, у неё в груди… Смех детей привёл её в себя; она глубоко вдохнула ароматный воздух в маленькую грудку, и на карих глазках блеснули две крупных слезинки…
— Гляди-тко, Стёпа, паныч идёт, — крикнул Кузя, вскакивая на ноги, — и удочки несёт, и бредень, — знать, за рыбой собрался и нас ищет!
— И я с вами, — робко отозвалась Ариша.
— Тоже рыболов выискался!
— Я не ловить, я смотреть буду и червячков накопаю…
— Да от тебя куда денешься. Где голова, — за ней и хвост тащится, где ребята, — там и ты поспела… Паныч, аль за рыбой?.. — За рыбой! — сказал, ласково улыбаясь голубыми глазами, полный, широкоплечий невысокого роста мальчик, подходя к дубу.
— А мы соловья у тебя слушали! Ах, и пел! У Аришки и слюни потекли, рехнулась девка; он и петь бросил, а она на нас шикает: «Не мешайте де, соловья слушаю!…»
И опять раздался дружный хохот Стёпы и Кузи; смеялась и Ариша, показывая белые зубы; задумчиво улыбался и голубоглазый паныч…
— Ну, идём, что ли!
— Поёт, опять поёт! — приложив палец к губам, прошептала Ариша.
Она была права. Соловей снова запел, сперва тихо-тихо, а потом громче, выводя тонкие, нежные переливы за переливами… Снова всё замерло, не шелохнёт лист на яблоне, где засел певец, притихли и резвые дети, тишина кругом, аромат, и только растёт, звенит, серебром рассыпается чудная песнь соловья.
Хорошо было весной в нашем маленьком садике, в селе Чардыме, на широкой матушке-Волге!