Лезвеем орудия Ваятель высечет там чашу, да, Урну-Луну Лунного Года. Она будет сделана как бы преградой, да защитит себя сердце лезвеем.
Она, Урна-Луна, послужит основой, опорой малым камням соединенным, яйцам птиц.
Тонкое острие высечет голову, украшенную жемчужинами, нанизанными против глаза — там.
Там, где разобью я забвение, противящееся памяти — ибо, говорят, изгибы, отвергающие забвение, он ваяет — там, раскрою я летопись Написаний Священных, летопись Знания и Мудрости.
О, зачарует, обольстит, околдует моя яйцевидная голова.
Да, лезвее инструмента поведает Знание Начертаний Священных. Камень Оно иссечет. Оно явит силу сокровенную, тайную — там.
Но, возглашая сущность ваяния — власть опьянять, зацеплять, уловлять, подобно тому, как крюк ловца жемчугов уцепляет, срывает жемчужную раковину, в которой скрыта услада шеи, забава руки, о самой основе ваяний, о их существе, о причине могущества их — я говорю.
Часть лица маленькой девочки, основой ваяния, я хочу. Голову изваянную, милую, нежную, с застенчивой, трепетной прелестью детства — я хочу.
Вместе с этой головою, чуть склоненной изгибом шеи, — волоса́.
Я хочу, чтоб рука, прикасаясь, отделив удлинняла прядь волос.
Руку с кистью руки — я хочу. Чтоб рука, зацепляя утягивала голову, как бы заставляя ее вернуться. Это хочу. И хотя знак i столь жалостно извит, как согнутый тростник, с жемчужинами по краям, этот изгиб — я хочу.
Я хочу, чтоб этот изогнутый тростник с жемчужинами по краям был изваян с моим изображением, пред взором глаз моих, на вершине моего лица.
Между тем как хочу я, чтобы лик мой дал мне власть опьяняющую — недобрую власть, быть может? причину слез, кто знает? лица́ маленькой девочки изваяние, милое и нежное — я хочу.
Нежное могущество, сладостное величие, долговечность во времени, чрез него — я хочу.
Руку Царицы, созданную, чтоб носить жемчуга, голову девочки, чья стыдливая прелесть напоминает детство народа-ловца жемчугов, причину и основу могущества наших ваяний — я возглашаю, и это хочу.
Быть может, он, тот, он — призыв, он — вождь, народ юный, могучий, первый восставший, мной призванный к своему возвеличенью, он, которому я — вождь, я — призыв, знамя, который я чту, люблю — он будет позднее, мало-помалу, разрушен — кто знает? кто знает?
Развернув тогда крылья знанья, осторожная, я пойду. Я покажу, я хочу, я покажу, я заставлю увидеть величие Мудрости, нежные уста Начертаний Священных раскрою.
Могучая, смелая, быстрая, над скорбью я возведу его, которая вращает, вертит, кружит, свивает, я покорю ее, я — Гул отдаленный Жизни, Жизнь Всемогущая — я.
От взора моего изгоню я жестокую цепь, уничтожу, связующую, я возвеличу величие народа и столицы его охранять я буду заботливо, охранять безгранность его величия, и, как коршун, парящий над вершиной, им буду возвеличена я.
«Ты навсегда, о, народ Майи, сохранил память минувшего», скажет устами Священных Начертаний гул отдаленный.
Давно, очень давно, после того как пришел жестокий человек, проклятый козел быстрый, легконогий, скребло жесткокожих, тот, который пожирает хлеб из глотки каждого, бесконечные скорби настали тогда, печали бесчисленные.
И потом, позднее, Великий Старец, Великий Древний Справедливец пришел, он шел направо, чтил народ, и его чтил каждый, гласно упрекнул он жестокого, наглой смуте в лицо говорил он, и великий свой лик явил.
С народом могучим, славным, быстрым, со знаменьем лазурным, как лазурь Океана, — как отдаленный гул волн, — в путь он пошел.
И вот, когда, осторожный, он разбил его, могучий, опрокинул жестокого, тот, скребло жесткокожих, пожиратель хлеба из каждого рта, в беспорядке он скрылся в горной цепи, некогда нашем убежище, между изрытых гор, скользких от дождей. Он будет уничтожен, мало-помалу, тот.
Велик был древний лик, объединивший нас, и величие его есть величие каждого.
Берегись не почтить его, ты, который предстанешь здесь пред ликом Начертаний Священных. И если Священные Начертания ответят тебе, берегись не оценить, не почтить того, который пришел сюда, любя и заботливо храня каждого из верных своих, тому назад два века Новой Жизни.
Там, в пространстве, которое окружено изогнутым тростником с двумя жемчужинами по краям, оцеплено канатом морским, в пространстве очерченном, в кольце тростника, среди ожерелья жемчужного, там сделать твое изображение, покоющееся, близ моего, стоящего, лик твой, украшенный подвесками ниспадающими, венчанный чащами таящими пушистых волос.
Связать, сцепить оконечности одну с другою, оперенности, как то знаменье, что несли пред собой они, чье имя — Ожерелья Перистые.
Духи пламени, духи Майской речи против рядов восставших обсидианов.
Это, вместе, с двумя свившимися подвесками, есть сердце в кольце дыханья, с которым, в котором суть два камня, прикрывающие друг друга.
Вот уже два века, с двумя маленькими отраслями, ушло с той поры, как пришел святой бог Оперенный, до времени как здесь, по слову моему, это, вот это воссоздание.
Ты, который злую власть веков стираешь, ты, вершина благости, ты, величие внуков моих, близ ясного лика моего, близ нашего светящегося жилища зеркального, близ нашего венца, ослепительно сверкающего со времени тебя, твой верный, благой, превышний лик здесь да запечатлится.
Ты, украшенный подвесками и перьями, ты знамение Времени, Поверхность отражающая, Зеркало дней наших, Дух освящающий, святой бог Оперенный, двадцать веков назад пришел ты, а ничтожен, без всякой цены, был престол наш тогда.
Потом, увенчанный короной, уже в сияющей, как роса, волнистой короне белых волос, святой бог Горное Перо, Кукуитц Длинноперистый, он раздробил, он стер, он искрошил как в ступе, он истребил солнцепоклонников, и престол наш, прочно воздвигнутый на могуществе, утвердился, — время, с которого Пришедший должен быть обожаем, созерцаем как бог, он, святой бог Перистый, Итцамна.
С тех пор как дух его вдохнул благой Огонь священный, и слово его прорекло в Майе святую божественность Крови, дух поклонявшихся Солнцу порой воспламенялся. Было нужно, нужно будет, временами, дробить их обсидиановое зеркало, крошить его, и наконец, это позднее, когда оно будет стерто, истреблено, искупленная кровь детей наших простится.
Обсидиановый ряд примкнет к зову прибойной волны Океана, к Знаменью Вещающему, Акольгуан-Кольгуэ, подъятое сердце и пламень восставший над остриями подводных камней.
В начале, в далекой древности, уж довершилось теперь двадцать рядов Времени (тысяча сорок годов), народы-листки объединялись в содружестве, тесными узами братства, помощь помощи создала изобилие, и не ведал волнений лик народа, как не ведает его зеркальность недвижных вод.
Прокралось потом обсидиановое зеркало, проскользнул он, пожиратель хлеба, грабитель каждого рта, алчный, жестокий, и лютый, сжал он, увы! сковал вестника мысли, увы! слух народа. Лик хищной птицы, показался он с глазами, обращенными в высь, означил он Солнце, кошмар зрения, Верховным Властителем, Оком Блюдущим. Рот свой открыл он, жирный, маслянистый, мерзкий крокодил. Ядом своим отравил он, змей. Впивался, сосал он, грыз, чужеядный. Он возмог, нарядился в могущество, первый чудовищный сон, налегший кошмар.
Вот уже семь рядов Времени (триста годов и шестьдесят четыре), всколыхнулось, взметнулось содружество народов, огонь, что сверкает во мраке, таится под пеплом, когда, алчный наглец, он опрокинул глиняные хижины. Нужда хлеба ему помогала.
И потом, вторично, стон, о! скорбный и горький стон пронесся среди сочетавшихся народов. Огонь, что сверкает во мраке, огонь, что таится под пеплом, восстал. Человек пришел, Хунаб-Ку, со знаменьем призывным, два ряда Времени (сто годов и четыре) с тех пор. Знак прибежища нес он пред собою, пред нами пронес. Он опрокинул верховенство обсидианового зеркала. Он голод укротил, страшный сон рабства он опрокинул. И над лачугой из глины царский дворец он явил, древний приют объединенных народов-листков, корень древесный как знамя над глиняной хижиной.
А! Чичимек, ты мешкоротый, и ты Звезда Утра? непристойная песья голова, гнусный лик лицемера двуликий, я прикую твою цепь. Я вскрою склеп, я разверну Книгу Сказаний, что ведется с времен Владыки Праотца нашего и Владычицы Праматери, кончая Звездою Утра. Будет любо народу узнать, что чтимый его Отец и Вождь был Царь по рождению. Он узнает, он знает об этом, как о своей победе.
Мерзкий Чичимек, мешкоротый, два войска было у них, из Акиля и Тулума, два войска, мы пришли с одним. Мы выстроили копья свои и дротики. Двойное войско врага, лицом направо к Тулуму, на берегу Океана, упираясь в крепость, метало стрелы. Акольгуан развернул в рядах знамена, явил цепь дружную и сильную. Устремился он прямо в лицо неприятелю, метая стрелы. Тайно он обступил его, образуя угол. Проползая вдоль склона оврага, открыл битву, из конца в конец прорвал двойную линию вражеских полчищ. Чичимек Акиля, мешкоротый, смутился, оробел, был окружен. Двуликий лицемер Тулума, Чичимек, что строил засады, был разбит, его город взят. Разрушенье их крепости разъединило два лика, отшвырнуло врозь два камня развалин.
Кровь Юкатека, козлиной головы, наша была эта кровь. Горько, печально было слышать, что они, младшие, сочетались с врагом, когда мы, злополучные, скудные, укрывались от него в тени лесов, но не уступили ему, и не было уныния, ни изнеможения.
Молва о нищете нашей приучила троеликого, Юкатека с чертами уже искаженными, близ нас обитавшего, пренебрегать нами, самых предков презреть.
За три ряда Времени (сто и пятьдесят годов) до Итцамны, Росы Живительной, чело ребенка-юноши, чей образ здесь, скрывалось в горах, под сенью лесов, под затененьем жестокого врага, спутника лику искаженному, он был здесь и он был там. Нас было много. И это тогда для врага двойного, он, Юкатек с ликом искаженным, троеликий, облик козла, построил Уксмаль, Джайи, Каба́.
Позднее погубил себя, разрушен был враг, а троеликий Юкатек, искаженный, глядит теперь в отшедшее. Он слит с ребенком-юношей, который говорит: «Я Паленке, Дитя Лесов, и больше те леса, чем лес, они суть наше обиталище, то мать, то мать, но разнствующих чад, как есть ветви живые на дереве, и ветви глушащие рост высокоствольного».
Никогда, в былые дни, наш родич шестиликий, с печальным лицом он не был никогда. Видели, как Юкатек, ныне облик козла, отовсюду охватывал, окружал соперника, видели его, он был нежный и ласковый, уступчивый, медлительный, беспечный. Окружая врага, увы! этот шестиликий убоялся каната, тяжести камня, что должен был поднять. Робкий, трепещущий, как лепесток надводный, он устрашился врага ущемляющего. Расслабленный и боязливый, изможденный изнеженностью, был он однако, сильный и ловкий, равный недругу прожорливому, которого тогда убоялся. Непристойный, он молил злосчастного покровительства, он вынудил тяжкое иго злодеев.
Вкруг врага он сперва горделиво похаживал, точно индюк. Стал обучаться потом, чтоб быть помогающим. Приглашен был к работам потом, присужден под ярмо. Видели, как тянул он канаты, прокладывал пути, получал, принимал, тащил, и пилил, обнимал — каменные грузы.
За шесть рядов Времени, триста и двенадцать годов, до Итцамны, Росы Рассветной, видели его, шестиликого, строителем стен крепостных — городов, что назвались Лабпак, Тэльчак, Итцамаль, Аке, Цакбе, Баклахаль. Видели великого слепца, работающего. И потом, как скреб он улицы, как подметал их, видели его. Ныне просвещенным и мудрым, склоненным под каменным ярмом, и научающимся, видят его, да видят его, печальным или веселым, но навеки дружным в союзе.
Тогда как ловили мы жемчуг, давно, уж больше двадцати рядов Времени, человек слева, из окрестностей стремнины Ципатан, муж из горной Митлы, подобно нам был, и с нами, ловцом жемчугов. Житель лесов, как мы, горец, подстерегал ненавистного двуликого, и когда тот навеял нам великое бедствие, голод, он, проворный и ловкий, следил за надменным, настигал, метко бил его.
В ту памятность несчастья, когда, сладкоречивый, тот испиватель крови, тот поедатель хлеба, грабитель каждого рта, утонченно вкушавший изобилие свое, когда тот, проклятый, из Тулы, обжора, глотка вздутая, пытался отправить войско свое, чтоб пустить корни на Ципатане, — горец Митлы, верный, милый горец, обуздал ненавистного, горец. Он пресекал, преграждал, замыкал проход, да удержит врагов разделенными на два. Враг пришел в великом числе, чтоб силой отбить проход, вдруг тут вождь повстанцев Митлы захватил страну, всё кругом ненавистного сжег, обездолил, опустошил, пока тот не сгинул, пока не исчез, охваченный, сжатый вождем. Это благое дело восхвалит — возносит мысль мою.
Сочетавшийся некогда узами с младшими ловцами жемчуга, как их знак рожденья знаменует это лепетом, недруг спесивый решил испытать великий вал. Мерзкий лик двойной, огибая полуостров, он подошел, и пред ним преграда — вот. Трижды он приходил, обсидиановое зеркало, число их убывало трижды. И вдали от полуострова оставался он на великом валу; тут внезапная буря швырнула изогнутый его челнок, и испиватель крови досыта пил он воду.
Да будет же дважды он пригвожден, на земле и на море, к полуострову, к двадцати странам Толлана, через него когда-то сожженным, опустошенным, покинутым.
Да, мы явили венец Владыки, который искали когда-то в Океане, где он был близ домов наших, там, где ложится Солнце. Мы ловили жемчуг когда-то, мы опускали когда-то в глубину тростниковую корзину, и человек, погружаясь, наполнял ее. Он поднимался, чтобы вздохнуть, и быстро другой заступал его, спешил любой, когда-то, и нырял в водную пропасть, мы брали необходимое, принимали излишек, когда-то.
Чу, потом, Ураган, взорвался, Океан взметнулся, горький, бил волной, бил волну, волны били, разбили укрепленные стены святилища, очаги, жилища, челноки, всё разбилось, что было привязано. Что приканачено было кругом, упало гурьбой.
Вот, всё было разрушено, опрокинуто, и блуждающее племя стало искать свой путь в низине, вкруг Моря пошло, направляясь толпой, вкруг Моря, вдаль.
Идя, мы искали путей охотников, пастухов, землекопов нечистых, людей, стерегущих овец, и блюдущих стада, загрязненных, бродячих, что от места к месту идут, всегда, всё дальше. Не говорило тогда языком Майев содружество, огонь, что сверкал во мраке, огонь, что таился под пеплом, когда-то.
Предложил кочевник быть указующим дорогу, помочь нам; однако, нестройным был путь, и не направляло его ни Новолунье, ни убывание дня, ни Солнце, когда-то.
И пока мы шли, прежде чем быть здесь, по землям заросшим, вязким, болотистым, тихонько прокралась Зараза — и вот. Явилась, была настоящей, усилилась. Быть может да, быть может нет, было б лучше сесть в лодки, и двигаться по Морю, еще двигаться по Морю, чем так собраться толпой? Но шел вперед кочевник, и стада его шли перед ним. А горькая глина гнала дальше Заразу.
О, если б жил он тогда, Хунаб-Ку, наш единый бог! О, быть может, сразил бы Заразу он, как когда-то он же сразил черствость сердец наших? Он, который любил нас, нежил, вдохновил, возвеличил. Нас, что были тогда как земля истощенная, полная жажды, у которой палящее летнее небо, голубое без белого каждый миг, похищает все соки. Небесная дымка, священное облако снизошло, снизойдет всегда при имени святом Росы Небесной. Слезы глаз наших, струитесь.
О, ты, чей лик предстанет здесь позднее! Если твой ум разумеет, ты спросишь, кто мы.
Кто мы? А! Зарю спроси, спроси лес, волну спроси, спроси бурю, Океан спроси, спроси Любовь, спроси Землю, Землю скорбную, Землю родную. Кто мы? А! Мы — Земля.
Раньше Земли не было руки, ни касанья.
Земля вещает Воду.