Волки Ларсенъ самъ занялся угощеніемъ, о я отправился на бакъ перевязывать раненыхъ. Мнѣ не разъ приходилось наблюдать изрядныя попойки, въ клубахъ, напримѣръ; но я никогда не видѣлъ, чтобы люди такъ пили виски, какъ пили его у насъ сегодня — чашками, кружками, бутылками. И пили не по одной бутылкѣ и не по двѣ, а бутылку за бутылкой; имъ безпрестанно подносили все новыя и новыя. Пили всѣ: пили раненые, пилъ помогавшей мнѣ Уфти-Уфти. Не пилъ только одинъ Луисъ, хотя и присоединился къ общему веселью; это была настоящая сатурналія. Всѣ кричали, громко вспоминали какъ сегодня бились, препирались о подробностяхъ, или нѣжно обнимались съ недавними врагами. Побѣдители и плѣнники икали на плечѣ другъ у друга и съ невозможными проклятіями клялись другь другу въ вѣрности и уваженіи; плакались о своихъ прошлыхъ страданіяхъ и о томъ, что имъ еще предстояло перетерпѣть подъ желѣзнымъ управленіемъ Волка Ларсена. Всѣ дружно ругали его и разсказывали чудеса объ его жестокости. Это было курьезное и вмѣстѣ съ тѣмъ страшное зрѣлище: тѣсное помѣщеніе съ койками по обѣимъ сторонамъ; полъ и стѣны прыгали и становились подъ всевозможными углами; скудный свѣтъ и колоссальный чудовищный тѣни; затхлый воздухъ былъ густъ отъ дыма, отъ тяжелаго запаха потныхъ тѣлъ и іодоформа; лица были потныя, красныя, возбужденныя, словно не человѣческія. Уфти-Уфти со своимъ нѣжнымъ, почти женственнымъ лицомъ подавалъ мнѣ марлю и въ то же время искоса поглядывалъ на эту сцену горящими глазами, и я понималъ, что въ его груди просыпается дикій дьяволъ. Доброе, юношеское лицо Гэрисона было искажено ненавистью и гнѣвомъ, когда онъ разсказывалъ новичкамъ мрачную исторію адскаго судна Волка Ларсена.
Вопкъ Ларсенъ, Волкъ Ларсенъ, это имя не сходило съ устъ. Волкъ Ларсенъ, обращающій людей въ рабовъ, въ свиней, который ползаютъ передъ нимъ и возмущаются тайкомъ только подъ вліяніемъ вина. Неужели я тоже одна изъ этйхъ свиней? подумалъ я. А Модъ Брюстеръ? О, нѣтъ, нѣтъ!… Я стиснулъ зубы отъ гнѣва, при чемъ раненый, котораго я перевязывалъ, съежился отъ боли, а Уфти-Уфти взглянулъ на меня съ удивленіемъ. Я вдругъ почувствовалъ въ себѣ необычайную силу, любовь превратила меня въ богатыря; я ничего не боялся. Я выполню свою волю, несмотря ни на что, несмотря на Волка Ларсена и на то, что я тридцать пять лѣтъ провелъ надъ книгами. И въ концѣ-концовъ все будетъ хорошо — я сдѣлаю, чтобы все было хорошо.
Я отвернулся отъ окружающаго меня ада и вышелъ на палубу.
Въ «третьемъ классѣ», гдѣ лежало два раненыхъ охотника, дѣлалось то же, что и на бакѣ, только здѣсь не ругали Волка Ларсена. Наконецъ, покончивъ съ своимъ дѣломъ, я возвратился въ каютъ-компанію; Ларсенъ и Модъ Брюстеръ ждали меня за накрытымъ столомъ.
Всѣ пьянствовали на суднѣ, но онъ одинъ былъ трезвъ, онъ не выпилъ ни одной капли — при настоящихъ обстоятельствахъ онъ не смѣлъ пить, потому что онъ могъ разсчитывать только на меня и на Луиса, да и Луисъ стоялъ теперь у руля. Мы мчались сквозь туманъ безъ вахты, безъ огней, и я не понималъ, какъ могъ Ларсенъ рѣшиться поить виномъ людей въ такую минуту; но онъ, очевидно, зналъ ихъ психологію лучше меня.
Его побѣда надъ Смерть-Ларсеномъ оказала на него удивительное дѣйствіе. Наканунѣ онъ дофилософствовался до тоски, и я ежеминутно ждалъ обычнаго взрыва. Однако взрыва не последовало, и онъ былъ въ самомъ прекрасномъ настроеніи. Въ немъ не было ни слѣда мрачности, и я уже радовался этому; но, увы, я ошибался.
Какъ я уже сказалъ, онъ находился въ прекрасномъ настроеніи: у него давно уже не было головной боли, глаза его были ясны, бронзовое лицо дышало здоровьемъ. Поджидая меня, онъ оживленно бесѣдовалъ съ Модъ Брюстеръ. Они говорили объ искушеніи, при чемъ онъ доказывалъ, что искушеніе является искушеніемъ только тогда, когда человѣкъ сознательно поддается ему и падаетъ.
— По моему, — говорилъ онъ, — человѣкъ поступаетъ согласно своимъ желаніямъ. У него много разнообразныхъ желаній; онъ можетъ желать избавиться отъ страданій или насладиться удовольствіемъ. Но что бы онъ ни дѣлалъ, онъ дѣлаетъ только потому, что желаетъ этого.
— А если у него является одновременно два противоположныхъ желанія? — спросила Модъ. — Я какъ разъ объ этомъ хотѣлъ говорить,
— Вотъ именно, когда въ человѣкѣ борются противоположныя желанія, тогда-то и сказывается его настоящая душа, — продолжала она, — Если душа хороша, то возьметъ верхъ и хорошее желаніе, а въ противномъ случаѣ произойдетъ обратное. Рѣшаетъ именно душа.
— Это вздоръ, — воскликнулъ онъ нетерпѣливо, — рѣшаетъ желаніе. Человѣкъ, напримѣръ, желаетъ напиться пьянымъ, но въ то же время онъ и не хочетъ напиться. Какъ же онъ поступитъ? Онъ пѣшка, онъ рабъ своихъ желаній и верхъ возьметъ то желаніе, которое въ немъ сильнѣе — вотъ и все. Здѣсь душѣ желать нечего. И искушеніе здѣсь никакой роли не играетъ, если только… — онъ остановился, обдумывая неожиданную мысль, если только его не искушаетъ мысль остаться трезвымъ. Ха, ха, ха! что вы думаете объ этомъ мистеръ Ванъ-Вейденъ?
— Думаю, что оба вы спорите только о словахъ, — сказалъ я. — Желаніе человѣка — его душа, т.-е. душа — сумма всѣхъ желаній. Вы оба не правы, потому что оба раздѣляете душу отъ желаній, тогда какъ то и другое — одно и то же. По-моему миссъ Брюстеръ все-таки права, утверждая, что искушеніе остается искушеніемъ независимо отъ того, поддаемся ли мы ему, или нѣтъ. Вѣтеръ раздуваетъ огонь въ пламя; желаніе — тотъ же огонь; его раздуваетъ видъ желаемаго предмета или описаніе его. Вотъ это и есть искушеніе. Искушеніе — вѣтеръ, раздувающій огонь желанія въ всепобѣждающее пламя. Если оно недостаточно сильно, то и желаніе не можетъ быть непреоборимымъ. И искушеніе, какъ вы сказали, можетъ толкать насъ какъ въ хорошую, такъ и въ дурную стороны.
Когда мы сѣли за столъ, я почувствовалъ гордость собою. Мои слова были очень рѣшительны. Во всякомъ случаѣ они положили конецъ спору.
Но Волкъ Ларсенъ былъ сегодня очень говорливъ. Казалось, что въ немъ кипитъ энергія, которой нуженъ какой-нибудь выходъ. Онъ тотчасъ же завелъ разговоръ о любви и, по обыкновенію. стоялъ на чисто матеріалистической точкѣ зрѣнія, а Модъ — на идеалистической. Что же касается меня, то я едва принималъ участіе въ разговорѣ, сдѣлавъ только нѣсколько замѣчаній и поправокъ.
Онъ быль блестящимъ спорщикомъ, но и Модъ была не менѣе блестяща, и, любуясь ею, я часто терялъ нить разговора. У нея рѣдко на лицѣ выступала краска, но сегодня оно раскраснѣлось и было очень оживленно. Она была въ ударѣ точно такъ же, какъ и Волкъ Ларсенъ, и оба они наслаждались споромъ. Въ доказательство своей мысли Волкъ Ларсенъ началъ цитировать стихи. Читалъ онъ хорошо и съ большимъ воодушевленіемъ. Но не успѣлъ онъ произнести послѣднія слова, какъ въ двери показалась голова Луиса, и онъ шопотомъ сказалъ:
— Вамъ надо бы быть потише! Туманъ поднялся, и я видѣлъ огонь парохода передъ самымъ носомъ шхуны.
Волкъ Ларсенъ такъ быстро выпрыгнулъ на палубу, что, когда мы успѣли добѣжать до него, онъ уже успѣлъ закрыть люкъ «третьяго класса», откуда доносилось пьяное оранье, и бѣжалъ на бакъ, чтобы закрыть кубрикъ, гдѣ орали пьяные матросы. Туманъ несовсѣмъ разсѣялся, но поднялся довольно высоко, и ночь была совершенно темна. Прямо впереди насъ я увидѣлъ красный и бѣлый огни и ясно разслышалъ стукъ машинъ. Внѣ всякаго сомнѣнія это была Македонія.
Волкъ Ларсенъ возвратился на ютъ и мы стояли молчаливой группой, наблюдая за огнями, быстро идущими намъ на перерѣзъ.
— Къ счастью у него нѣтъ прожектора, — сказалъ Волкъ Ларсенъ.
— А что, если бы я громко закричалъ? — спросилъ я шопотомъ.
— Тогда все было бы кончено, — отвѣтилъ онъ, — Но вы подумали ли, что случилось бы тотчасъ же съ вами?
Прежде чѣмъ я успѣлъ что-нибудь отвѣтить, онъ схватилъ меня за горло своей горильей рукой и сдѣлалъ движеніе, которое, если бы онъ сдѣладъ его посильнѣе, несомнѣнно, сломало бы мнѣ шею. Затѣмъ онъ отпустилъ меня, и мы продолжали смотрѣть на огни Македоніи.
— А что, если бы я громко закричала? — спросила Модъ.
— Я васъ слишкомъ люблю, чтобы причинить вамъ боль, — сказалъ онъ мягко… Нѣтъ, мало сказать мягко, въ его голосѣ звучала такая ласка и нѣжность, что я весь задрожалъ. — Но все же не дѣлайте этого, потому что я тотчасъ же сломаю шею мистеру Ванъ-Вейдену.
— Въ такомъ случаѣ я ей разрѣшаю закричать, — сказалъ я съ презрѣніемъ.
— Я сомнѣваюсь, чтобы вы рѣшились пожертвовать жизнью великаго мастера американской литературы, — сказалъ онъ съ насмѣшкой.
Мы замолчали, хотя мы такъ уже привыкли другъ къ другу, что въ этомъ молчаніи не было никакой неловкости; когда красные и бѣлые огни исчезли, мы вернулись въ каюту и снова принялись за прерванный ужинъ.
Они продолжали свой споръ о любви и цитировали стихи. Когда Модъ читала стихи, я смотрѣлъ на нее и на Волка Ларсена. Онъ слѣдилъ за ней очарованнымъ взглядомъ, онъ былъ самъ не свой, и, когда она говорила стихи, у него тоже двигались губы, какъ-будто онъ повторялъ за нею слова.
— Вашъ голосъ звучитъ, какъ скрипка, — перебилъ онъ ее вдругъ, и въ его глазахъ запрыгали золотыя искорки.
Я чуть не закричалъ отъ радости, когда увидѣлъ съ какимъ самообладаніемъ она приняла его слова; она дочла заключительный строки и затѣмъ постепенно перевела разговоръ на менѣе опасную тему. Я все время сидѣлъ въ какомъ-то полуопьянѣніи; черезъ переборку доносились пьяные крики охотниковъ, а человѣкъ, котораго я боялся, и женщина, которую я любилъ, все говорили и говорили. Столъ не былъ убранъ. Матросъ, замѣнявшій Могриджа, очевидно, тоже принялъ участіе въ попойкѣ.
Въ этотъ вечеръ жизнь Волка Ларсена, несомнѣнно, достигла зенита своего напряженія. Отъ времени до времени я забывалъ свои собственныя мысли и слѣдилъ за нимъ, поражаясь его замѣчательнымъ умомъ, заражаясь его страстью, — онъ теперь проповѣдывалъ страстный бунтъ. Онъ, конечно, сослался на Мильтоновскаго Люцифера, и острота его анализа характера Люцифера была почти геніальна.
— Онъ зналъ, что проиграетъ, но не боялся Божьихъ громовъ, — говорилъ Волкъ Ларсенъ. — Будучи низвергнутъ въ адъ, онъ все же не былъ побѣжденъ. Онъ увелъ съ собою треть Божьихъ ангеловъ и тотчасъ же сталъ возбуждать человѣка противъ Бога и завербовалъ для себя и для ада большую часть людей. Почему его изгнали изъ рая? Потому что онъ былъ менѣе мужествененъ, чѣмъ Богъ? менѣе гордъ? менѣе честолюбивъ? Нѣтъ! Тысячу разъ нѣтъ! Богъ былъ могущественнѣе — у него были громы. Но у Люцифера былъ свободный духъ. Для него служить значило задыхаться. Онъ предпочиталъ страдать и быть свободнымъ, чѣмъ быть счастливымъ, но прислуживаться. Онъ не хотѣлъ служить Богу. Онъ не хотѣлъ служить ничему. Онъ не хотѣлъ быть статистомъ. Онъ стоялъ на собственныхъ ногахъ. Онъ былъ индивидуальностью.
— Онъ былъ первымъ анархистомъ, — сказала Модъ со смѣхомъ, вставая и собираясь идти въ свою каюту.
— Въ такомъ случаѣ хорошо быть анархистомъі — вскричалъ онъ. Онъ тоже всталъ и стоялъ глядя на нее съ золотыми искорками въ глазахъ, необыкновенно мужественный и въ то же время необыкновенно мягкій.
Мы вольны, наконецъ! Создатель создалъ адъ.
Не для себя; отсюда насъ Онъ изгонять не станетъ.
Здѣсь нѣтъ для насъ преграды, нѣтъ запретовъ —
Здѣсь наше царство, хоть царство это адъ.
Но быть царемъ въ аду все жъ лучше, чѣмъ рабомъ въ раю.
Опять въ ея глазахъ появилось выраженіе ужаса, и она сказала почти шопотомъ:
— Вы — Люциферъ.
Дверь закрылась, и она ушла. Онъ съ минуту стоялъ, глядя ей вслѣдъ, затѣмъ, опомнившись, взглянулъ на меня и сказалъ:
— Я смѣню Луиса у штурвала и позову васъ на смѣну въ полночь. А теперь совѣтую вамъ лечь спать.
Онъ натянулъ перчатки, надѣлъ на голову фуражку и отправился наверхъ, а я, слѣдуя его совѣту, пошелъ къ себѣ и легъ. Почему-то, почему, я самъ не знаю, я не сталь раздѣваться и легъ одѣтымъ. Нѣкоторое время я прислушивался къ шуму въ «третьемъ классѣ» и думалъ о своей любви; но мой сонъ на Призракѣ сталъ настолько здоровымъ и нормальнымъ, что крики и пѣсни не могли помѣшать мнѣ спать, и вскорѣ глаза мои закрылись, и я погрузился въ глубокій сонъ.
Я не знаю, что меня разбудило, но я вскочилъ съ койки съ широко раскрытыми глазами и съ смутнымъ предчувствіемъ какой-то опасности. Я толкнулъ дверь. Лампа въ каютъ-компаніи еле горѣла, и я увидѣлъ Модъ, мою Модъ, боровшуюся изо всѣхъ силъ въ желѣзныхъ объятіяхъ Волка Ларсена. Я видѣлъ ея напрасный усилія вырваться отъ него, и въ одинъ мигъ я очутился возлѣ нихъ.
Я ударилъ его кулакомъ по лицу, но это былъ ничтожный ударъ. Онъ свирѣпо зарычалъ и оттолкнулъ меня. Толчокъ былъ такъ силенъ, что я отскочилъ къ двери, выбилъ ее собою и полетѣлъ со всего размаха въ слѣдующую каюту. Съ большимъ трудомъ выкарабкавшись изъ-подъ разбитой двери, я даже не почувствовалъ никакой боли. Меня охватила только бѣшеная, слѣпая ярость. Я, вѣроятно, дико закричалъ, выхватилъ кинжалъ и снова кинулся къ нему.
Но въ этотъ моментъ что-то случилось. Они стояли отдѣльно другъ отъ друга. Я подскочилъ къ нему съ поднятымъ кинжаломъ, но не опустилъ его. Я былъ пораженъ его видомъ. Модъ опиралась о стѣну, вытянувъ впередъ руки для защиты; но онъ вдругъ закачался, закрылъ лѣвой рукой лобъ и глаза, а правую вытянулъ, какъ бы нащупывая себѣ дорогу, какъ это дѣлаютъ слѣпые. Онъ нащупалъ стѣну и съ облегченіемъ вздохнулъ, какъ будто обрадовавшись, что нашелъ опору.
Но кровь вдругъ бросилась снова мнѣ въ голову, я вспомнилъ все то горе и всѣ тѣ униженія, который я терпѣлъ отъ него и все, что терпѣли отъ него другіе. Я бросился на него, какъ безумный, и погрузилъ кинжалъ въ его плечо. Я чувствовалъ, что я нанесъ ему только легкую рану и снова занесъ кинжалъ, чтобы поразить его въ болѣе опасное мѣсто. Но Модъ вдругъ закричала:
— Не надо! Ради Бога не надо!
Я невольно опустилъ руку, но только на мгновеніе. Рука съ кинжаломъ снова поднялась, и я навѣрное убилъ бы Волка Ларсена, если бы она не встала между нами. Она обвила меня руками и ея волосы коснулись моего лица. Сердце мое страшно забилось, но вмѣстѣ съ тѣмъ и усилилась моя ярость. Она смѣло взглянула мнѣ въ глава,
— Ради меня, — молила она.
— Ради васъ я убью его! — закричалъ я, стараясь освободить свою руку, но такъ, чтобы не поранить ее..
— Молчите! — сказала она, прижавъ свои пальцы къ моимъ губамъ. Я готовъ былъ поцѣловать ихъ, несмотря на свою ярость, такъ сладко было ихъ прикосновеніе; но не посмѣлъ. — Пожалуйста, пожалуйста, — молила она и совершенно обезоружила меня этими словами, который, какъ я узналъ впослѣдствіи, навсегда сохранили способность обезоруживать меня.
Я отступилъ назадъ и вложилъ кинжалъ въ ножны, затѣмъ посмотрѣлъ на Волка Ларсена. Онъ все еще держался лѣвой рукой за лобъ. Она закрывала также его глаза. Голова его была наклонена, плечи опущены, и все тѣло его какъ будто повисло.
— Ванъ-Вейденъ, — произнесъ онъ хрипло и съ испугомъ, — Ванъ-Вейденъ, гдѣ вы?
Я взглянулъ на Модъ. Она ничего не сказала, но кивнула головой.
— Я здѣсь, — отвѣтилъ я, подходя къ нему. — Что съ вами?
— Помогите мнѣ сѣсть, — сказапъ онъ тѣмъ же хриплымъ, испуганнымъ голосомъ.
— Мнѣ нехорошо, очень нехорошо, Гёмпъ, — сказалъ онъ, когда я поддержалъ его рукою и усадилъ на стулъ.
Онъ облокотился на столъ и опустилъ голову на руки. Отъ времени до времени онъ качался взадъ и впередъ, какъ будто отъ сильной боли. Когда однажды онъ приподнялъ голову, я увидѣлъ на его лбу крупныя капли пота.
— Мнѣ плохо, очень плохо, — повторилъ онъ нѣсколько разъ.
— Въ чемъ же дѣло? — спросилъ я, положивъ ему руку на плечо. — Могу ли я чѣмъ-нибудь помочь вамъ?
Онъ отрицательно покачалъ головой съ видимымъ раздраженіемъ, и я долгое время молча стоялъ возлѣ него. Модъ испуганно смотрѣла на него. Я не могъ себѣ представить, что съ нимъ случилось.
— Гёмпъ, — сказалъ онъ наконецъ, — я долженъ лечь. Отведите меня въ каюту. Это сейчасъ пройдетъ. Это вѣроятно моя проклятая головная боль… Я всегда боялся этихъ болей. Мнѣ казалось, что… впрочемъ, я самъ не знаю, что говорю. Помогите мнѣ лечь въ постель.
Когда я уложилъ его на койку, онъ снова закрылъ лицо руками и, когда я собрался уже уходить, то услышалъ, какъ онъ снова прошепталъ: «Мнѣ плохо, мнѣ очень плохо».
Когда я возвратился въ каютъ-компанію, Модъ вопросительно взглянула на меня. Я покачалъ головой и сказалъ:
— Съ нимъ что-то случилось, но я не знаю что. Онъ чувствуетъ себя безпомощнымъ и боится чего-то. Это съ нимъ случилось вѣроятно раньше, чѣмъ я его ударилъ ножомъ, потому что я ему нанесъ только поверхностную рану. Вы, вѣроятно, лучше видѣли, что случилось?
Она отрицательно покачала головой.
— Я ничего не видѣла. Это для меня такъ же, загадочно, какъ и для васъ. Онъ вдругъ отпустилъ меня и зашатался. Но что намъ теперь дѣлать? Что дѣлать?
— Пожалуйста подождите меня здѣсь, я сейчасъ вернусь, — отвѣтилъ я.
Я пошелъ на палубу. Луисъ стоялъ у штурвала.
— Вы можете идти въ кубрикъ, — сказалъ я ему, становясь на его мѣсто.
Онъ охотно повиновался, и я остался одинъ на палубѣ Призрака. Какъ можно спокойнѣе я спустилъ лишніе паруса, и шхуна почти остановилась. Тогда я вернулся въ каютъ-компанію. Модъ ждала меня, я приложилъ палецъ къ губамъ, приглашая ее молчать и вошелъ въ каюту Волка Ларсена. Онъ лежалъ въ томъ же самомъ положеніи, въ какомъ я его оставилъ, и безпрерывно качалъ головой изъ стороны въ сторону.
— Могу ли я вамъ чѣмъ-нибудь помочь? — спросилъ я.
Онъ сначала ничего не отвѣтилъ, но когда я повторилъ свой вопросъ, то сказалъ:
— Нѣтъ нѣтъ, мнѣ ничего не нужно. Оставьте меня до утра.
Но когда я повернулся къ двери, то онъ снова сталъ качать головой. Модъ терпѣливо ждала меня, и я съ радостью замѣтилъ, что она была совершенно спокойна.
— Хотите довѣриться мнѣ и пуститься со мною въ путешествіе? Только долженъ васъ предупредить, что намъ придется сдѣлать миль шестьсотъ? — спросилъ я.
— Вы хотите сказать… — спросила она, и я зналъ, что она уже угадала.
Да, я именно это хочу сказать, — отвѣтилъ я. — Намъ больше ничего не остается, какъ бѣжать въ шлюпкѣ.
— Не намъ, а мнѣ… — сказала она. — Ибо вы здѣсь въ такой же безопасности, какъ раньше.
— Нѣтъ, именно намъ… — повторилъ я упрямо. — Прошу васъ одѣньтесь какъ можно теплѣе и возьмите съ собой свои вещи. Только, пожалуйста, поскорѣе, — прибавилъ я, когда она направилась въ каюту.
Кладовая находилась какъ разъ подъ каютъ-компаніей, и, открывъ въ полу люкъ, я со свѣчей спустился внизъ и сталъ выбирать припасы. Я выбиралъ, главнымъ образомъ, консервы и, когда кончилъ, то сталъ передавать припасы наверхъ, гдѣ ихъ принимала Модъ. Мы работали въ полномъ молчаніи. Въ судовой кладовой я взялъ одѣяла, перчатки, непромокаемый плащъ, морскія шапки и тому подобный вещи. Предстояло тяжелое путешествие въ открытой лодкѣ въ особенно бурную пору, поэтому нужно было всячески защитить себя отъ холода и сырости.
Мы съ лихорадочной поспѣшностью перенесли вещи на палубу; Модъ была достаточно сильна, но все же такъ утомилась, что въ изнеможеніи усѣлась на ступеньки, ведущія на ютъ. Но такимъ образомъ она не могла бы отдохнуть, поэтому она легла, растянувшись на голыхъ доскахъ и вытянувъ руки. Я вспомнилъ, что то же самое дѣлала моя сестра, когда очень уставала, и потому быль увѣренъ, что она скоро отдохнетъ. Необходимо было захватить оружіе, и я снова пошелъ въ каюту Ларсена, Чтобы взять его ружье и винтовку. Я заговорилъ съ нимъ, но не получилъ отвѣта, хотя голова его попрежнему качалась изъ стороны въ сторону, и онъ, повидимому, не спалъ.
Прощай, Люциферъ, — сказалъ я шопотомъ и тихо закрылъ за собою дверь.
Нужно было достать еще заряды и для этого мнѣ нужно было спуститься по лѣстницѣ, ведущей въ «третій классъ». Здѣсь охотники хранили аммуницію, и здѣсь, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ ихъ шумнаго пиршества, я взялъ два ящика съ патронами и быстро возвратился на палубу.
Затѣмъ мнѣ надо было спустить лодку — задача не легкая для одного человѣка. Я съ большими усиліями поднялъ на линькахъ сперва одинъ конецъ ея, затѣмъ другой и послѣ того, какъ она поднялясь надъ бортомъ, я спустилъ ее такимъ же порядкомъ за бортъ, закрѣпивъ ее фута на два надъ поверхностью воды. Я провѣрилъ ея снаряженіе: весла, уключины и паруса — все было въ полной исправности. Нужно было также позаботиться о водѣ, и я утащилъ со всѣхъ лодокъ боченки съ водой. Такъ какъ всѣхъ лодокъ было девять, то слѣдовательно у насъ былъ большой запасъ воды, точно такъ же, какъ и порядочный балластъ, хотя можно было опасаться перегруженія лодки, такъ какъ мы брали съ собой много припасовъ.
Въ то время, когда Модъ передавала мнѣ провизію, а я укладывалъ ее въ лодкѣ, изъ трюма вышелъ матросъ. Онъ постоялъ у борта на надвѣтренной сторонѣ (а мы спустили лодку на подвѣтренной сторонѣ) и затѣмъ медленно пошелъ къ срединѣ судна; тамъ онъ снова остановился и стоялъ противъ вѣтра спиною къ намъ. Я слышапъ какъ билось мое собственное сердце, когда скорчившись, пригнулся въ лодкѣ. Модъ легла на палубу и лежала неподвижно въ тѣни мачты.
Но матросъ не повернулся; онъ вытянулъ руки надъ головой, потянулся, громко зѣвнулъ и медленно поплелся обратно въ трюмъ.
Черезъ нѣсколько минуть мы окончили нагрузку лодки, и я спустилъ ее на воду. Когда я помогалъ Модъ спускаться въ лодку, мнѣ пришлось обнять ее; я чуть не крикнулъ: — я люблю васъ, я люблю васъ! — Дѣйствительно, Гёмфри Ванъ-Вейденъ былъ наконецъ влюбленъ, подумалъ я, когда ея пальцы сжали мою руку. Я держался одной рукой за бортъ, а другою спускалъ ее въ лодку; для этого нужна была порядочная сила, которой у меня не было еще нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.
Когда ея ноги коснулись дна лодки, я пустилъ ея руку и затѣмъ самъ вскочилъ въ лодку. Я никогда не гребъ въ своей жизни, но я вставилъ весла и съ большими усиліями отъѣхалъ отъ Призрака. Затѣмъ я сталъ ставить парусъ. Я много разъ видѣлъ, какъ это дѣлали охотники и рулевые, но самому мнѣ пришлось это дѣлать въ первый разъ. То, на что имъ требовалось двѣ минуты, взяло у меня минуть двадцать, но въ концѣ-концовъ я все таки парусъ поставилъ и, взявши въ руки правильное весло, направилъ лодку по вѣтру.
— Тамъ лежитъ Японія, — сказалъ я, — прямо противъ насъ.
— Гёмфри Ванъ-Вейденъ, — сказала она, — вы очень мужественный человѣкъ.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ я, — Это вы мужественная женщина.
Мы обернулись, движимые однимъ и тѣмъ же чувствомъ, и въ послѣдній разъ взглянули на Призракъ. Его низкій корпусъ качался на волнахъ, паруса мрачно сѣрѣли на фонѣ неба; его привязанный штурвалъ скрипѣлъ при каждомъ ударѣ волны по рулю; затѣмъ все это мало-по-малу исчезло въ ночномъ сумракѣ, и мы остались одни на темномъ морѣ.