Тѣ событія, которыя произошли на Призракѣ въ течете двухъ слѣдующихъ дней послѣ сдѣланнаго мною открытія, что я люблю Модъ Брюстеръ, принадлежатъ къ числу наиболѣе яркихъ воспоминаній моей жизни. Я прожилъ всю жизнь спокойно и безмятежно, и только къ тридцати пяти годамъ попалъ въ такую ломку. Въ то же время въ моихъ ушахъ звучитъ горделивый голосъ, который говорить мнѣ, что я велъ себя не такъ ужъ дурно, принимая во вниманіе обстоятельства..
Началось съ того, что во время обѣда Волкъ Ларсенъ заявилъ охотникамъ, что отнынѣ они будутъ обѣдать въ трюмѣ. Это была неслыханная вещь на промысловой шхунѣ, гдѣ охотники обычно стояли на равной ногѣ съ хозяиномъ судна. Онъ не объяснилъ причины, но она была очевидна. Горнеръ и Смокъ разыгрывали галантныхъ кавалеровъ по отношенію къ Модъ Брюстеръ, и, какъ ни смѣшна и безобидна была эта галантность, она очевидно была для него невыносима.
Его заявленіе было встрѣчено гробовымъ молчаніемъ, хотя остальные четыре охотника многозначительно посмотрѣли на тѣхъ двухъ, которые являлись причиной ихъ изгнанія. Горнеръ, какъ всегда, сохранилъ самый невозмутимый видъ; но Смоку кровь бросилась въ лицо, и онъ уже открылъ ротъ, чтобы сказать что-то. Но Волкъ Ларсенъ слѣдилъ за нимъ съ стальнымъ блескомъ въ глазахъ, и Смокъ закрылъ ротъ, не сказавши ни слова.
— Вы хотѣли что-то сказать, — вызывающе спросилъ Ларсенъ.
Но Смокъ не принялъ вызова,
— Зачѣмъ? — спросилъ онъ съ такимъ невиннымъ видомъ, что Волкъ Ларсенъ былъ нѣсколько сбить съ толку, а остальные улыбнулись.
— Ну, ладно, — сказалъ Волкъ Ларсенъ. — Я только подумалъ, что вы, можетъ-быть, хотите записать себѣ оплеуху.
— Зачѣмъ? — спросилъ невозмутимый Смокъ,
Его товарищи теперь открыто смѣялись. Капитанъ былъ готовь убить его на мѣстѣ, и я не сомнѣваюсь, что кровь пролилась бы, если бы здѣсь не было миссъ Брюстеръ. Но именно благодаря ея присутствію, Смокъ позволилъ себѣ такую дерзость. Вообще же онъ былъ слишкомъ остороженъ, чтобы навлекать на себя гнѣвъ Волка Ларсена въ такое время, когда этотъ гнѣвъ могъ разразиться не только словами. Я боялся, что начнется драка, но въ это время раздался крикъ рулевого:
— Гей, дымъ!
— Съ какой стороны? — спросилъ Вопкъ Ларсенъ.
— Прямо на нашемъ курсѣ, сэръ.
— Можетъ-быть это русскій? — предположилъ Латимеръ.
Его слова вызвали тревогу. «Русскій» могло означать только одну вещь — крейсеръ. Охотники, какъ всегда, только приблизительно знали мѣстонахожденіе судна; они знали только, что мы находимся близко къ границамъ запрещенныхъ водъ, ибо Волкъ Ларсенъ давно уже былъ извѣстенъ какъ закоренѣлый хищникъ, для котораго законъ не писанъ. Всѣ взгляды устремились на него.
— Мы въ полной безопасности, — увѣрялъ онъ ихъ со смѣхомъ. — На этотъ разъ вы не попадете въ русскіе рудники, Смокъ. Но знаете ли, что я вамъ скажу? Бьюсь объ закладъ, что это Македонія.
Но никто не хотѣлъ идти съ нимъ на пари.
— Въ такомъ случаѣ я опять бьюсь объ закладъ, что въ воздухѣ пахнетъ бурей.
— Нѣтъ, благодарю васъ, — сказалъ Латимеръ. Зачѣмъ биться объ закладъ? Мы и такъ знаемъ, что всегда что-нибудь случается, когда вы встрѣчаетесь съ вашимъ братцемъ.
Всѣ засмѣялись, въ томъ числѣ и Волкъ Ларсенъ, и обѣдъ прошелъ гладко, исключительно, благодаря моему терпѣнію, такъ какъ пока не встали изъ-за стола, онъ до такой степени издѣвался надо мной, что я весь трясся отъ ярости. Но я зналъ, что нужно сдерживаться ради Модъ Брюстеръ, и я чувствовать себя вознаграждеянымъ, когда ловилъ ея взглядъ, который ясно говорилъ мнѣ: «мужайся, мужайся».
Мы вышли изъ-за стола и пошли на палубу; появленіе парохода было пріятнымъ развлеченіемъ въ нашей монотонной жизни, а предположеніе, что это можетъ-быть Смерть-Ларсенъ на Македоніи, вызывало просто сенсацію. Свѣжій вѣтеръ, дувшій вчера, утихъ, такъ что послѣ обѣда можно было спустить лодки. Охота обѣщала быть очень удачной, потому что утромъ мы не встрѣтили ни одного котика, а сейчасъ насъ окружало цѣлое стадо ихъ. Дымъ еще виднѣлся ва много миль впереди насъ, но онъ быстро приближался, пока мы спускали лодки. Онѣ тотчасъ же, по обыкновенно, разсѣялись. Отъ времени до времени мы видѣли, какъ спускался парусъ то на одной, то на другой лодкѣ, затѣмъ слышались выстрѣлы, послѣ чего парусъ снова поднимался. Котиковъ было много, вѣтеръ все больше утихалъ; такимъ образомъ все сулило большую добычу. Когда мы становились на нашу обычную подвѣтренную позицію, поверхность океана была почти сплошь усѣяна спящими котиками. Они окружали насъ со всѣхъ сторонъ и ихъ было такое множество, какого мнѣ еще не приходилось видѣть; они спали по двое, по трое и цѣлыми группами, растянувшись во всю длину, какъ лѣнивые щенки.
Пароходъ между тѣмъ быстро приближался.
Это была Македонія. Я прочелъ ея имя въ бинокль, когда она проходила на разстояніи какой-нибудь мили отъ насъ. Волкъ Ларсенъ свирѣпо смотрѣлъ на пароходъ, а Модъ Брюстеръ — съ большимъ любопытствомъ.
— Гдѣ же та буря, которую вы ожидали, капитанъ Ларсенъ? — спросила она весело.
Онъ взглянулъ на нее, и на мгновеніе его черты смягчились.
— А вы чего же ждали? Что они возьмутъ насъ на абордажъ и перерѣжутъ намъ горло?
— Нѣчто вродѣ этого, — призналась она; — вы понимаете, что промысловые охотники такъ новы и странны для меня, что я могу ожидать отъ нихъ рѣшительно всего.
Онъ утвердительно кивнулъ головой.
— Совершенно вѣрно, совершенно вѣрно. Вы ошибаетесь только въ одномъ — въ томъ, что не ожидаете самаго худшаго.
— Что же можетъ быть хуже предположения, что они намъ перерѣжутъ горло? — спросила она въ наивномъ удивленіи.
— А то, что они перерѣжутъ наши кошельки. Человѣкъ такъ устроенъ въ наши дни, что его способность жить обусловлена тѣми деньгами, которыми онъ располагаетъ.
— «Кто украдетъ мой кошелекъ, тотъ украдетъ пустяки», — процитировала она.
— Кто украдетъ мой кошелекъ, тотъ украдетъ мое право на жизнь, — отвѣтилъ онъ. — Ибо онъ украдетъ мой хлѣбъ, и мясо, и постель, и, такимъ образомъ, поставить въ опасность мою жизнь. Вы знаете, что еще не существуетъ дарового супа, даровыхъ постелей, и, когда у людей нѣтъ ничего въ кошелькѣ, то они обыкновенно умираютъ, и умираютъ очень жалкою смертью.
— Но я не вижу, чтобы у этого парохода было намѣреніе украсть наши кошельки.
— Подождите и увидите, — сказалъ онъ мрачно.
Намъ не пришлось долго ждать. Пройдя въ нѣсколькихъ миляхъ отъ линіи нашихъ лодокъ, Македонія стала спускать свои.
Мы знали, что у нея есть четырнадцать лодокъ, въ то время какъ у насъ ихъ было только пять (у насъ недоставало одной съ тѣхъ поръ, какъ дезертирэвалъ Вэнрайтъ).
Охота для насъ была испорчена. Сзади насъ котиковъ не было, а впереди была линія въ четырнадцать лодокъ, которая огромной метлою сметала передъ собой стадо.
Наши лодки тотчасъ же возвратились на судно.
Вѣтеръ почти совершенно стихъ, океанъ становился все спокойнѣе и это, вмѣстѣ съ обиліемъ котиковъ, составляло бы великолѣпный день для охоты — такихъ дней бываетъ два, три за весь сезонъ. Сердитая толпа охотниковъ, гребцовъ и рулевыхъ столпилась на борту. Каждый изъ нихъ чувствовалъ, что его грабили; въ воздухѣ стояли такія проклятія, что, если бы проклятія имѣпи силу, то Смерть-Ларсенъ мигомъ провалился бы въ адъ.
— Послушайте ихъ и скажите, трудно ли открыть самый святой уголокъ ихъ души, — сказалъ Волкъ Ларсенъ. — Вы, можетъ-быть, думаете, что это въ нихъ говоритъ вѣра? или любовь? или высокiе идеалы? или добро, истина, красота?
— Въ нихъ задѣто чувство справедливости, — сказала Модъ Брюстеръ, вмѣшиваясь въ разговоръ.
Она стояла футахъ въ двѣнадцати отъ меня, тихо покачиваясь при качаніи шхуны. Ахъ, какъ сладко звучалъ въ моихъ ушахъ ея чистый, мелодичный голосъ! Я едва смѣлъ смотрѣть на нее, чтобы не выдать себя. Жокейская шапочка изящно сидѣла на ея головѣ и ея пышные свѣтло-каштановые волосы отражали въ себѣ солнечные лучи и составляли какъ бы ореолъ вокругъ ея нѣжнаго лица. Она была положительно обворожительна и при этомъ отъ нея словно вѣяло духовностью и интеллигентностью.
— Вы сентиментальны, — насмѣшливо сказалъ Ларсенъ, — точно такъ же, какъ мистеръ Ванъ-Вейденъ. Эти люди ругаются потому, что обмануты ихъ желанія, вотъ и все. Какія желанія? Желанія вкусной пищи, мягкихъ постелей на берегу, женщинъ и напитковъ — всего, что даетъ имъ удачный день охоты, всего того, что замѣняетъ въ нихъ духовныя стремленія и идеалы. Чувство, которое они сейчасъ проявляютъ, указываетъ только, какъ глубоко затронули ихъ кошельки; ибо наложить руку на ихъ кошельки, это то же, что наложить руку на ихъ душу.
— По вашему поведенію все-таки не видно, что вашъ кошелекъ тоже затронули, — сказала она улыбаясь.
— Не довѣряйтесь этому, потому что у меня тоже затронули не только кошелекъ, но и душу. По нынѣшнимъ цѣнамъ на лондонскомъ рынкѣ, благодаря Македоніи, Призракъ несетъ сегодня около тысячи пятисотъ долларовъ убытку.
— Вы это говорите такъ спокойно…
— Да, но чувствую я не совсѣмъ спокойно; я могъ бы убить человѣка, который ограбилъ меня, — перебилъ онъ. — Да, да, я знаю, что вы скажете, что этотъ человѣкъ брать мнѣ. Опять сентименты.
Его лицо вдругъ сразу измѣнилось. Его голосъ зазвучалъ мягче и искрениѣе, когда онъ сказалъ:
— Вы, сентиментальные люди, должны быть счастливы, истинно счастливы, мечтая о добрѣ, находя добро и поэтому чувствуя себя тоже добрыми. Теперь скажите вы мнѣ оба, вы считаете меня хорошимъ?
— На васъ пріятно смотрѣть… въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, — сказалъ я.
— Въ васъ много способности къ добру… — сказала Модъ Брюстеръ.
— Ну вотъі — вскричалъ онъ почти сердито, — ваши слова совершенно пусты для меня. Въ нихъ нѣтъ ни капли ясности и опредѣленности. Ихъ нельзя взять въ руки и разсмотрѣть. Въ сущности говоря, это даже не мысли. Это только чувство, нѣчто основанное на иллюзіи, а вовсе не на логичной работѣ ума.
По мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, его голосъ снова смягчался и въ немъ зазвучала довѣрчивая нотка.
— Знаете ли вы, что я иногда ловлю себя на сожалѣніи о томъ, что и я не могу закрывать глаза на факты жизни и знать только ея иллюзіи. Я знаю, что онѣ невѣрны и противорѣчатъ разуму; но передъ лицомъ ихъ мой разумъ говорить мнѣ, что жить мечтами и иллюзіями доставляетъ высочайшее наслажденіе. И въ концѣ-концовъ, вѣдь, наслажденіе есть плата за жизнь. Безъ наслажденія жизнь — никуда негодный актъ. Жить и не получать должной награды за жизнь — хуже, чѣмъ быть мертвымъ. Тотъ, кто больше всего наслаждается, тотъ больше всего и живетъ; и ваши мечты и нереальности менѣе мучаютъ васъ и болѣе вознаграждаютъ васъ, чѣмъ мои факты — меня.
Онъ медленно въ раздумьи покачалъ головой,
— Я часто, часто сомнѣваюсь въ цѣнности разума… Эмоціональное удовольствіе и болѣе длительно и больше удовлетворяетъ, чѣмъ интеллектуальное, и, кромѣ того, за мгновенія интеллектуальнаго удовольствія приходится платить длительной хандрою. Эмоціональное же удовольствіе смѣняется утомленіемъ, которое быстро проходить. О, я завидую вамъ.
Онъ вдругь рѣзко оборвалъ свою рѣчь, и на его губахъ появилась насмѣшливая улыбка, когда онъ прибавилъ:
— Но имѣйте въ виду, что я эавидую вамъ отъ разума, а не отъ сердца. Ибо зависть есть продуктъ интеллекта. Я похожъ на трезваго человѣка, который глядитъ на пьянаго и, будучи усталымъ, самъ желалъ бы быть пьянымъ.
— Или на мудреца, который глядитъ на глупцовъ и желаетъ самъ быть глупцомъ, — сказалъ я со смѣхомъ.
— Совершенно вѣрно, — согласился онъ. — Вы пара милыхъ обанкротившихся глупцовъ; въ вашемъ бумажникѣ нѣтъ фактовъ.
— Однако мы тратимъ столько же, сколько и вы, — сказала Модъ Брюстеръ.
— И даже больше, потому что это вамъ ничего не стоитъ.
— И потому, что мы черпаемъ изъ вѣчности, — прибавила она.
— Можетъ быть и не черпаете, а только думаете, что черпаете, но въ сущности это все равно. Вы тратите то, чего у васъ нѣтъ, и при этомъ, пожалуй, получаете больше того, что получаю я, когда трачу то, что у меня есть и что досталось мнѣ въ потѣ лица.
— Почему въ такомъ случаѣ вы не измѣните базу вашей монетной системы? — спросила она, поддразнивая его.
Онъ быстро взглянулъ на нее какъ бы съ надеждой и затѣмъ съ сожалѣніемъ сказалъ:
— Слишкомъ поздно. Я, можетъ-быть, и хотѣлъ бы, но не могу. Мой бумажникъ набить старыми деньгами, а перемѣнить ихъ нелегко. Я никогда не буду въ состояніи признать дѣйствительными какія бы то ни было другія деньги, кромѣ этихъ.
Онъ замолчалъ, и его разсѣянный взглядъ сталъ бродить по тихой поверхности океана.
Его снова охватила обычная его печаль. Онъ договорился-таки до хандры и, спустя нѣсколько часовъ, въ немъ уже бушевалъ дьявопъ, который могъ каждую минуту сорваться съ цѣпи. Это было то наказаніе, которое матеріалисты всегда несутъ за свой матеріализмъ.