В творческих влечениях животных природа как бы хотела дать в руки исследователю объяснительный комментарий к своему зиждительству, основанному на конечных причинах, и к вытекающей из него удивительной целесообразности своих органических созданий. Ибо эти влечения самым явственным образом доказывают, что некоторые существа могут с величайшей решительностью и определенностью стремиться к такой цели, которой они не знают и о которой не имеют даже ни малейшего представления. Такою целью является, например, птичье гнездо, паутина, муравейник, столь искусный пчелиный улей, удивительные сооружения термитов и т. д.; все это служит целью, неведомой по крайней мере для тех животных индивидуумов, которые строят нечто подобное в первый раз, — ведь они не могут знать ни формы предстоящей стройки, ни ее назначения. Но точно таким же образом действует и организирующая природа; вот почему в предыдущей главе я и дал то парадоксальное объяснение конечной причины, что она представляет собою мотив, который действует, не будучи сознаваем. И как в творческих влечениях действенным началом, очевидно и бесспорно, служит воля, так она же, несомненно, проявляется и в деятельности организирующей природы.
Можно бы сказать: воля животных существ приводится в движение двумя различными способами, — либо мотивацией, либо инстинктом, т. е. либо извне, либо изнутри, по внешнему поводу или по внутреннему побуждению; повод объясним, потому что он находится вовне, а побуждение необъяснимо, потому что оно только внутренне. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что эта противоположность не так резка и даже в сущности сводится к различию в степени. Именно: мотив тоже действует только при условии некоторого внутреннего побуждения, т. е. определенных свойств воли, которые и называются характером последней; каждый мотив дает этому характеру только определенное направление, — индивидуализирует его для конкретного случая. Точно также и инстинкт, хотя он и представляет собою мощный порыв воли, не действует, подобно какой-то пружине, исключительно лишь изнутри: нет, он выжидает необходимого для своего действия внешнего обстоятельства, которое по крайней мере определяет момент его обнаружения: таким внешним обстоятельством является для перелетных птиц время года, для птиц, которые строят гнезда, совершившееся оплодотворение и предшествующее ему накопление материала для гнезда; для пчелы таким обстоятельством служит, в начале постройки, — роевик или дуплистое дерево, а для дальнейших приспособлений — множество отдельных и случайных фактов; для паука, это — удобный угол; для гусеницы — подходящий лист; для насекомого, кладущего яйца, это — в большинстве случаев строго определенное и часто странное место, где выползающие личинки могли бы тотчас же найти себе пищу, и т. д. Отсюда следует, что в проявлении творческих влечений прежде всего обнаруживается инстинкт, а затем, во вторую очередь, и интеллект животных: инстинкт дает общее правило, интеллект — применение к частному случаю: он заведует деталями выполнения, почему работа животных явно и приспособляется ко всяким данным обстоятельствам. На этом основании можно установить следующее различие между инстинктом и обыкновенным характером: инстинкт, это — такой характер, который приводится в движение только специально определенным мотивом, отчего все вытекающие из него действия совершенно однородны; между тем характер, каким он является у всякой животной породы и у всякого человеческого индивидуума, хотя тоже представляет собою устойчивое и неизменное свойство воли, может однако приводиться в движение самыми различными мотивами и к ним приспособляется, отчего вытекающие из него действия, по своим материальным определениям, могут быть очень разнообразны, но при этом всегда будет носить отпечаток одного и того же характера, выражать и показывать его в полном свете; таким образом, для того чтобы узнать этот характер, материальная оболочка действия, в котором он выражается, в сущности безразлична. Отсюда следует, что инстинкт можно определить как непомерно односторонний и строго детерминированный характер. Из этих соображений явствует, что для того, чтобы наша деятельность определялась исключительно одной мотивацией, необходима уже известная широта познавательного кругозора, т. е. хорошо развитой интеллект, — вот почему это составляет достояние высших животных, в особенности же человека; между тем для того, чтобы действия определялись инстинктом, требуется лишь столько интеллекта, сколько нужно для восприятия того единственного и строго определенного мотива, который служит исключительным поводом к обнаружению данного инстинкта; вот почему эта подчиненность определениям инстинкта существует при крайне ограниченном познавательном кругозоре и поэтому, регулярно и в своей высшей степени, встречается только у животных низшего класса, — именно, у насекомых. А так как, следовательно, действия этих животных нуждаются лишь в чрезвычайно простой и незначительной мотивации извне, то среда последней, т, е. интеллект или мозг, у них развита очень слабо, и в своих внешних действиях они по большей части направляются тем же, что и в своих внутренних, совершающихся в силу простых раздражений, физиологических функциях, — т. е. системой ганглиев. Вот отчего последняя у них значительно развита: их главный нервный ствол, в форме двух нитей, образующих в каждом члене тела ганглий, который нередко по величине мало чем уступает головному мозгу, пробегает под животом и, по Кювье, представляет собою аналогию не столько спинному мозгу, сколько большому симпатическому нерву. В силу всего этого инстинкт и подчиненность одной только мотивации находятся между собою в известном антагонизме, в результате которого первый находит свое maximum у насекомых, а вторая — у человека; между этими двумя крайностями лежит восприимчивость остальных животных, богатая степенями, — смотря по тому, что́ более развито у данного животного — мозговая или ганглиенозная система. Именно потому, что инстинктивные действия и строительство насекомых направляются преимущественно ганглиенозной системой, мы впадем в нелепые ошибки, если станем рассматривать и объяснять эту деятельность, как ведущую свое происхождение исключительно от головного мозга: в таком случае мы приложим к ней несоответственный ключ. Эта же власть ганглиенозной системы придает действиям насекомых значительное сходство с действиями сомнамбулическими: ведь и последние тоже объясняются тем, что руководительство внешними действиями здесь, вместо мозга, берет на себя симпатический нерв; насекомые, таким образом, до известной степени — прирожденные сомнамбулы. Вещи, которые недоступны прямым путем, надо уяснять себе посредством аналогии, и только что сделанная аналогия сослужит нам очень большую службу, если мы воспользуемся тем фактом, который сообщает Кизер в своем Теллуризме (т. 2, стр. 250): «если магнетизер приказывает сомнамбуле совершить в бодрственном состоянии некоторое определенное действие, то проснувшись, она производит его, не помня однако о полученном приказании». Она таким образом чувствует, что ей необходимо совершить это действие, но не знает хорошенько — почему. Бесспорно, это очень похоже на то, что происходит у насекомых при их инстинктивном творчестве: молодой паук как бы чувствует, что он должен ткать свою паутину, хотя не знает и не понимает ее назначения. Мы вспоминаем при этом и о демоне Сократа, благодаря которому философ чувствовал, что ему надо отказаться от возложенного на него поручения или дела, хотя и не знал — почему: свое вещее сновидение касательно этого он забывал. Аналогичные этому, вполне достоверные факты, встречаются и в наши дни, — поэтому я напомню о них лишь в двух словах. Некто оставил за собою место на корабле; но когда последний должен был отчалить, наш пассажир, сам не зная почему, ни за что не хотел взойти на борт; корабль потонул. Другой направлялся вместе с товарищами к пороховой башне; уже недалеко от нее, он ни за что не захотел идти дальше и объятый страхом, сам не зная почему, быстро повернул назад; башня взлетела на воздух. Третий, на океане, однажды вечером, сам не зная почему, не захотел раздеться и улегся спать в одежде и сапогах, даже с очками на носу; вдруг, ночью на корабле случился пожар, и наш пассажир был один из немногих, спасшихся в шлюпке. Все это — глухой отзвук забытых вещих сновидений и дает нам ключ к аналогичному пониманию интеллекта и творческих влечений.
С другой стороны, как мы сказали, эти влечения у насекомых проливают свет на деятельность бессознательной воли во внутренних процессах организма и при образовании его. В самом деле: без всякой натяжки можно видеть в муравейнике или пчелином улье отпечаток организма, выведенного на свет познания. В этом смысле говорит Бурдах (Физиология, т. II, стр. 22): „носить и класть яйца лежит на обязанности матки, обсеменение и забота о развитии — дело работниц; в первой как бы индивидуализировался яичник, в последних uterus“. Как в животном организме, так и в обществе насекомых, vita propria каждой части подчинена жизни целого, и забота о целом преобладает над заботой о собственном существовании: последнее желательно только в условном смысле, первое — безусловно; и поэтому в случае надобности отдельные особи приносятся в жертву целому, подобно тому как мы расстаемся с каким-нибудь одним органом, для того чтобы спасти все тело. Так, если шествию муравьев преграждает путь вода, то передние из них отважно бросаются в воду, пока из трупов их не образуется плотина для муравьев, оставшихся позади. Трутней, когда они становятся лишними, убивают. Две матки в одном улье, должны, окруженные другими пчелами, бороться между собою, пока одна из них не погибнет. Муравьиная самка, покончив с функцией оплодотворения, сама откусывает себе крылья, которые теперь, при ее попечениях об устроительстве новой семьи, под землею, только мешали бы ей (Kirby and Spence Vol. I). Как печень не хочет ничего другого, кроме выделения желчи в интересах пищеварения, да и существовать она хочет только ради этой цели; как подобного же хочет и всякий другой орган, — так и пчела-работница не хочет ничего иного, как только собирать мед, выделять из него воск и строить ячейки для потомства матки; трутень хочет только оплодотворять, матка только и хочет, что класть яйца: словом, все отдельные члены улья работают исключительно в интересах целого, которое одно является здесь безусловной целью — вполне аналогично членам организма. Разница здесь сводится лишь к тому, что в организме воля действует совершенно слепо, в своем первичном состоянии, между тем как в обществе насекомых дело происходит уже при свете познания, которому однако предоставляется решительное влияние только в случайностях деталей, где оно, познание, имеет даже некоторую возможность выбора и таким образом приносит свою пользу, приспособляя к данным обстоятельствам то, что надо выполнить. К общей же цели насекомые стремятся, не зная ее, точно так же, как и действующая по конечным причинам органическая природа; и не выбор средств в целом предоставляется здесь познанию, а только ближайшее применение их в частностях. Но через это деятельность насекомых вовсе не имеет механического характера; это делается особенно ясным, если ставить их движениям разные преграды. Например, гусеница закутывается в листья, не зная цели этого; но попробуйте разорвать ее паутину, и она ловко зачинит ее. Пчелы уже заранее приспособляют свою постройку к данным обстоятельствам, и если случится какая-либо невзгода или кто-нибудь попытается разрушить их улей, они всегда найдут самый целесообразный и наиболее пригодный для данного случая исход. (Kirby and Spence, Introd. to entmol. — Huber, Des abeilles). Все это возбуждает наше удивление, ибо восприятие жизненных обстоятельств и приспособление к ним, очевидно, — дело познания; между тем мы раз навсегда доверяем животным самые сложные заботы о грядущих поколениях и о далеком будущем, отлично сознавая, что они при этом вовсе не станут руководиться познанием: ведь если бы подобная забота исходила из познания, она требовала бы такого чрезвычайного напряжения мозговой деятельности, которое должно было бы поднять ум животных на степень человеческого разума. Видоизменять же и приспособлять частности соответственно данным или новым обстоятельствам — на это способен даже интеллект низших животных, так как, руководимый инстинктом, он должен заполнять лишь те пробелы, какие оставляет последний. Так, мы видим, что муравьи уносят своих личинок, как только данное место делается слишком сыро или, наоборот, слишком сухо: цель этой операции им неизвестна, т. е. познание ими здесь не руководит; но определение момента, когда место становится уже непригодно для личинок, как и выбор другого места, куда их можно было бы перенести, — это предоставляется их познанию. Я бы хотел упомянуть здесь еще об одном факте, который устно поведало мне одно лицо из собственного опыта; потом я убедился, что он приводится и у Бурдаха по Гледичу. Именно: это лицо, для того чтобы произвести опыты над могильником (Necrophorus vespillo), привязал лежавшую на земле мертвую лягушку к ниточке, которая верхним концом была прикреплена к ветке, наискось воткнутой в землю; и вот несколько могильников, согласно своему обыкновению, подкопали лягушку, но она против их ожидания не могла погрузиться в землю: тогда после большого замешательства и беготни они подкопали и ветку.
Аналогию этой помощи, оказываемой инстинкту, и этим поправкам, которые вводятся в создания творческого инстинкта, мы находим и в организме: это — целительная сила природы. Она не только рубцует раны, восстановляя при этом костные и нервные массы, но даже, когда вследствие потери какой-нибудь ветки кровеносного сосуда или нерва, прерывается сообщение между разными органами, открывает новое, расширяя другие сосуды или нервы, или даже создавая новые ветки; она заменяет больной орган новым, одну функцию — другой; она при утрате одного глаза обостряет другой и при утрате одного внешнего чувства обостряет все остальные; и даже смертельное само по себе поранение кишечника она иногда закрывает путем увеличения Mesenterii или Peritonaei, — словом, она самым изобретательным образом пытается устранить всякое повреждение и всякую помеху. Если же поражение совсем неисцелимо, она спешит ускорить смерть, и делает это тем скорее, чем выше и, следовательно, чувствительнее организм. Это имеет аналогию даже и в инстинкте насекомых: осы, которые в течение всего лета ценою больших усилий и трудов прокармливают своих личинок добычей своих грабежей, в октябре, видя, что их последнему поколению грозит голодная смерть, убивают их (Kirby and Spence, Vol. I, р. 374). Можно найти еще более странные и специальные аналогии, например — следующую: когда самка шмеля (apis terrestris, bombylius) кладет яйца, то шмелей-рабочих охватывает желание проглотить эти яйца, и оно длится от шести до восьми часов, и шмели удовлетворяют его, если только мать не отгонит их и заботливо не обережет своих яиц. А после этого периода шмели-рабочие не обнаруживают никакой охоты пожирать яйца, даже когда им предлагают их: напротив, они становятся усердными пестунами и кормильцами выползающих личинок. В этом без натяжки можно видеть аналогию с детскими болезнями, — именно с болезнями во время прорезания зубов: тогда как раз будущие кормильцы организма делают на него нападение, которое так часто стоит ему жизни. — Рассмотрение всех этих аналогий между органической жизнью и инстинктом, вместе с построительными влечениями низших животных, все более и более подтверждает нашу уверенность в том, что в основе как этой жизни, так и инстинкта, лежит воля, ибо и здесь выясняется перед нами подчиненная, то более, то менее ограниченная, то совсем исчезающая, роль познания в деятельности воли.
Но еще и в другом отношении инстинкты и животная организация служат ко взаимному уяснению: именно, и в первых, и в последней сказывается антиципация будущего. С помощью инстинктов и творческих влечений животные заботятся об удовлетворении таких потребностей, которых они еще не чувствуют, — и даже не только своих личных, но и потребностей своего будущего потомства; они, следовательно, работают для цели, им еще неизвестной; и это, как я пояснил в своей Воле в природе (стр. 45, II изд.) на примере Bombex, заходит так далеко, что они уже заранее преследуют и убивают врагов своих будущих яиц. Точно также мы видим, что во всем физическом строении животного его будущие потребности, его будущие цели антиципированы в органических орудиях для их достижения и удовлетворения, — отсюда и вытекают идеальная приспособленность в строении всякого животного к его образу жизни, обладание необходимым оружием для нападения на добычу и для отражения врагов, соответствие всей его фигуры с той средой и стихией, в которых ему предназначено играть роль преследователя (обо всем этом я подробно высказался в своем произведении О воле в природе, под рубрикой «Сравнительная анатомия»). Все эти антиципации, проявляющиеся как в инстинкте, так и в организации животных, можно было бы свести к понятию некоторого априорного знания, если бы в их основе лежало вообще какое-нибудь знание. Но этого, как я показал, нет, и источник подобных антиципаций лежит в чем-то более глубоком, нежели сфера познания, — именно, в воле как вещи в себе, которая как такая остается свободной и от форм познания; и оттого по отношению к ней время не имеет значения, и будущее для нее столь же близко, как и настоящее.