Как из непосредственного солнечного света в заимствованное отражение луны, переходим мы от наглядного, непосредственного, самодовлеющего, служащего само за себя порукой, представления к рефлексии, к отвлеченным, дискурсивным понятиям разума, которые получают все свое содержание только от наглядного познания и по отношению к нему. Покуда мы остаемся при чистом воззрении, — все ясно, твердо и несомненно. Здесь нет ни вопросов, ни сомнений, ни заблуждений: мы бо́льшего не желаем, большего не можем, успокаиваемся на воззрении, удовлетворены настоящим. Воззрение довольствуется само собою; поэтому все, что ведет свое чистое происхождение от него и осталось ему верным, — как истинные произведения искусства, никогда не может быть ложно или опровергнуто каким-либо временем: ибо оно дает не мнение, а самую вещь. Но с отвлеченным познанием, с разумом, появляются в теории сомнение и заблуждение, на практике — забота и раскаяние. Если в наглядном представлении призрак искажает действительность на миг, то в отвлеченном заблуждение может царствовать тысячелетия, налагать на целые народы свое железное ярмо, душить благороднейшие побуждения человечества и даже, при помощи своих рабов, своих обманутых, заключать в оковы тех, кого оно не в силах обмануть. Оно — тот враг, с которым поддерживали неравную борьбу мудрейшие люди всех времен; и только то, что они отвоевали от него, сделалось достоянием человечества. Вот почему хорошо сейчас же обращать на него внимание, лишь только мы вступаем на ту почву, где лежит его область. Хотя часто уже говорили, что должно искать истины даже там, где нельзя предвидеть от нее пользы, так как последняя может косвенно появиться там, где ее не ждут, — но я должен к этому еще прибавить, что с таким же усердием надо вскрывать и уничтожать всякое заблуждение, даже там, где нельзя предвидеть от него вреда, так как и последний может очень косвенно появиться когда-нибудь там, где его не ждут: ибо каждое заблуждение носит в себе яд. Если дух, если познание делает человека владыкой земли, то нет безвредных заблуждений, и подавно нет заблуждений достойных и священных. И в утешение тем, кто свои силы и жизнь посвящает благородной и столь трудной борьбе с заблуждением во всех его видах, я не могу не сказать, что покуда истина еще не появлялась, для заблуждения открыта свободная потеха, как ночью совам и нетопырям, — но скорее совы и нетопыри спугнут солнце обратно к востоку, чем познанная и с полной ясностью выраженная истина снова подвергнется изгнанию, для того чтобы старое заблуждение опять невозбранно заняло свое широкое место. В этом и заключается сила истины: ее победа трудна и мучительна, но зато, раз одержанная, она уже не может быть отторгнута.
Кроме рассмотренных до сих пор представлений, которые по своему составу, с точки зрения объекта, могут быть сведены ко времени, пространству и материи, а с точки зрения субъекта — к чистой чувственности и рассудку, кроме них, исключительно в человеке между всеми обитателями земли, присоединилась еще другая познавательная способность, взошло совсем новое сознание, которое очень метко и проницательно названо рефлексией. Ибо это — действительно отражение, нечто производное от интуитивного познания, но получившее характер и свойства, вполне отличные от него, не знающее его форм; даже закон основания, который господствует над каждым объектом, является здесь совсем в ином виде. Это новое, возведенное на высшую степень познание, это абстрактное отражение всего интуитивного в не-интуитивном понятии разума и является единственно тем, что сообщает человеку ту обдуманность, которая так безусловно отличает его сознание от сознания животных и благодаря которой все его земное странствие столь непохоже на странствие его неразумных собратий. Одинаково сильно превосходит он их и мощью, и страданиями. Они живут только в настоящем, он, сверх того, — и в будущем, и в прошлом вместе. Они удовлетворяют потребности минуты, он самыми искусственными мерами печется о своем будущем и даже о том времени, до которого он не может дожить. Они находятся в полной власти минутного впечатления, им руководят отвлеченные понятия, независимые от настоящего. Вот почему он выполняет обдуманные замыслы или поступает сообразно своим правилам, не взирая на окружающие обстоятельства и случайные впечатления минуты; вот почему он в состоянии, например, спокойно делать искусственные приготовления к своей собственной смерти, может притворяться до неузнаваемости и уносить свою тайну в могилу; он властен, наконец, совершать действительный выбор между несколькими мотивами, ибо только in abstracto могут последние, существуя рядом в сознании, обнаруживать, что один из них исключает другой, и таким образом состязаться друг с другом в своей власти над волей, — а затем более сильный мотив получает перевес и становится обдуманным решением воли, верным признаком возвещая о себе в этом качестве. Животное, наоборот, в своих действиях определяется впечатлением минуты: только страх предстоящего понуждения может укротить его желание, пока, наконец, этот страх не обратится в привычку и не будет определять животного уже в качестве последней: в этом и состоит дрессировка. Животное ощущает и созерцает; человек, сверх того, мыслит и знает: оба они хотят. Животное передает о своем ощущении и настроении посредством телодвижений и звуков; человек сообщает другому свои мысли посредством языка или посредством языка скрывает свои мысли. Язык — первое создание и необходимое орудие его разума: вот почему по-гречески и по-итальянски язык и разум обозначается одним и тем же слово: ο λογος, il discorso. Немецкое слово Vernunft (разум) происходит от vernehmen (внимать), которое не синоним слова hören (слушать), а означает сознательное восприятие излагаемых словами мыслей. Только с помощью языка осуществляет разум свои важнейшие создания: солидарную деятельность многих индивидуумов, целесообразное сотрудничество многих тысяч, цивилизацию, государство; только с этой помощью творит он, далее, науку, сохраняет прежний опыт, соединяет общее в одно понятие, учит истине, распространяет заблуждение, рождает мышление и художественное творчество, догматы и предрассудки. Животное узнает смерть лишь в самой смерти: человек сознательно приближается с каждым часом к своей смерти, и это иногда вызывает тревожное раздумье о жизни даже у того, кто еще в самой жизни вообще не постиг этого характера вечного уничтожения. Главным образом потому человек и создал себе философию и религию; но было ли когда-нибудь плодом одной из них то, что мы по справедливости выше всего ценим в его деяниях, именно, свободная добродетель и благородство помыслов, — это неизвестно. Наоборот, как несомненные порождения обеих, свойственные им одним, как продукты разума на этом пути, встают перед нами изумительные, причудливейшие мнения философов разных школ и самые странные, иногда жестокие обряды жрецов различных религий.
То, что все эти разнообразные и столь далеко идущие проявления вытекают из одного общего принципа, из той особой силы духа, которую человек имеет в отличие от животных к которую назвали разумом, ο λογος, το λογιστικον, το λογιμον, ratio, — это составляет единодушное мнение всех веков и народов. Все люди умеют также очень хорошо узнавать проявления этой способности и отличать разумное от неразумного; они знают, где разум вступает в противоречие с другими способностями и свойствами человека и чего, наконец, ввиду его отсутствия, никогда нельзя ожидать даже от умнейшего животного. Философы всех веков в целом высказываются согласно этому общему пониманию разума и, сверх того, выдвигают некоторые особенно важные его проявления, как господство над аффектами и страстями, способность делать умозаключения и строить общие принципы, даже такие, которые достоверны раньше всякого опыта, и т. д. Тем не менее все их объяснения подлинной сущности разума неустойчивы, неопределенны, растянуты, не имеют единства и средоточия, выдвигают то одно, то другое проявление и поэтому часто расходятся друг с другом. К этому присоединяется то, что многие исходят в данном случае из противоположности между разумом и откровением, — совершенно чуждой философии и только увеличивающей путаницу. В высшей степени замечательно, что ни один философ до сих пор не свел строго всех этих разнообразных проявлений разума к одной простой функции, которую можно было бы узнавать во всех них, из которой они все объяснялись бы и которая поэтому представляла бы собою истинную сущность разума. Правда, превосходный Локк, в своем Опыте о человеческом разуме (книга 2, гл. 11, § 10 и 11) вполне справедливо указывает на отвлеченные общие понятия, как на отличительный признак между животными и людьми; и Лейбниц вполне сочувственно повторяет это в своих Новых опытах о человеческом разуме (книга 2, гл. 11, § 10 и 11). Но когда Локк, в книге 4, гл. 17, § 2, 3, приходит к настоящему объяснению разума, он совершенно теряет из виду этот его простой и главный признак и тоже ограничивается неустойчивым, неопределенным, недостаточным указанием на его разрозненные и производные обнаружения; и Лейбниц в соответственном месте своего произведения делает в общем то же самое, но только с большей путаницей и неясностью. А до какой степени Кант спутал и исказил понятие сущности разума, об этом я подробно скажу в приложении. Кто же возьмет на себя труд просмотреть в этом отношении массу философских книг, появившихся после Канта, тот поймет, что подобно тому как ошибки правителей искупаются целыми народами, так заблуждения великих умов распространяют свое вредное влияние на целые поколения, на целые века, растут и развиваются и, наконец, вырождаются в чудовищные нелепости. И все это происходит от того, что, как говорит Беркли, «мало людей мыслят, но все хотят иметь мнение».
Как рассудок имеет только одну функцию — непосредственное познание отношения между причиной и действием; как воззрение действительного мира, а также всякий ум, смышленость и изобретательность, при всем разнообразии их применений, представляют собою не что иное, как обнаружения этой простой функции: так и разум имеет одну функцию — образование понятия. Из этой единственной функции очень легко и сами собой объясняются все те указанные выше явления, которые отличают жизнь человека от жизни животных; и на применение или неприменение этой функции прямо указывает все, что везде и всегда называлось разумным или неразумным[1].