Впрочем, сначала еще одно очень существенное замечание. Я надеюсь, во второй книге мне удалось доказать следующее: то, что в кантовской философии называется вещью в себе и признано столь значительным, но темным и парадоксальным учением (в особенности благодаря способу, каким Кант его вводит, именно — заключением от обоснованного к основанию), камнем преткновения, даже слабой стороной его философии, это, говорю я, если прийти к нему совершенно иной дорогой, той, какую избрали мы, — оказывается ничем иным, как волей, в расширенной нами и определенной сфере этого понятия. Я надеюсь, далее, что после всего изложенного никто не поколеблется в определенных ступенях объективации этой воли, составляющей само в себе мира, — признать то, что Платон называл вечными идеями, или неизменными формами (ειδη), то, что было признано самым главным, но в то же время и самым темным и парадоксальным догматом его учения и в течение столетий было предметом размышления, споров, насмешек и почитания множества разномыслящих умов.
Если воля для нас — вещь в себе, а идея — непосредственная объектность воли на определенной ступени, то мы находим, что кантовская вещь в себе и платонова идея, которая одна для Платона οντως ον, — эти два великих темных парадокса двух величайших мыслителей запада, хотя и не тождественны друг другу, но находятся между собою в очень близком родстве и различаются только одним определением.
Оба великие парадокса, именно потому, что, при всем своем внутреннем согласии и родстве, они ввиду крайнего различия индивидуальностей своих творцов звучат так несходно, служат даже лучшим взаимным комментарием и уподобляются двум совершенно различным путям, приводящим к одной цели. Это можно пояснить в нескольких словах. Именно, основная мысль Канта сводится к следующему. «Время, пространство и причинность не определения вещи в себе, а принадлежат лишь ее явлению, ибо они не что иное, как формы нашего познания. А так как всякая множественность и всякое возникновение и исчезновение возможны только во времени, пространстве и причинности, то отсюда следует, что и они свойственны только явлению, а вовсе не вещи в себе. Но познание наше обусловлено указанными формами; поэтому, весь опыт — только познание явления, а не вещи в себе, и следовательно, его законы не могут быть прилагаемы к вещи в себе. Сказанное простирается даже на собственное наше я, и мы познаем это я лишь как явление, а не как то, чем оно может быть само в себе». Вот, в рассматриваемом нами важном отношении, смысл и содержание учения Канта. Мысль же Платона такова. «Вещи этого мира, который воспринимают наши чувства, вовсе не имеют истинного бытия: они — всегда происходящее, но никогда не сущее; они имеют лишь относительное бытие и все существуют только во взаимном соотношении и благодаря ему, — поэтому, все их бытие можно также называть и небытием. Они, следовательно, не объекты действительного знания (επιστημη), ибо такое знание может быть лишь о том, что существует само в себе и для себя и всегда одинаковым образом: они — только объект мнения, порождаемого ощущением (δοξα μετ’ αισϑησεως αλογου). Пока мы ограничиваемся их восприятием, мы подобны людям, которые сидят в темной пещере и так крепко связаны, что не могут даже повернуть головы, и при свете горящего позади них огня видят на противоположной стене только силуэты действительных вещей, которые проходят между ними и огнем, — и даже не самого себя, а лишь свою тень и тени друг друга видит каждый из них на этой стене. Их мудрость может заключаться только в предвидении познанного на опыте чередования этих теней. То же, что одно только может быть названо истинно сущим (οντως ον), ибо оно всегда есть, но никогда не происходит и не преходит, это — реальные первообразы силуэтов и теней, это вечные идеи, первичные формы всех вещей. Им не свойственна множественность, ибо каждая из них по своему существу только едина, будучи сама первообразом, которого снимки, или тени являются одноименными ему, отдельными, преходящими вещами того же рода. Не свойственны им также возникновение и уничтожение, ибо они — истинно сущее, но никогда не происходящее и не преходящее, как их исчезающие снимки. (В этих двух отрицательных определениях содержится однако необходимая предпосылка, что время, пространство и причинность не имеют для идей никакого значения и силы, и не в них существуют идеи). Поэтому только по отношению к ним есть действительное знание, так как объектом последнего может служить лишь то, что существует всегда и во всех отношениях (т. е. в себе), а не то, что и существует, и не существует — в зависимости от точки зрения». Вот учение Платона.
Очевидно и не требует дальнейших пояснений, что внутренний смысл обеих теорий совершенно тот же, что обе считают видимый мир явлением, которое в себе ничтожно и получает значение и заимствованную реальность лишь от того, что в нем выражается (для Канта это — вещь в себе, для Платона — идея); по смыслу обоих учений, этому выражающемуся, истинно сущему, вполне чужды даже самые общие и основные формы явления. Кант, для того чтобы отвергнуть эти формы, непосредственно заключил их в абстрактные термины и прямо отказал вещи в себе во времени, пространстве и причинности, как в простых формах явления; Платон же не дошел до крайнего выражения этой мысли и отказал своим идеям в этих формах лишь косвенно, отрицая у идей то, что возможно только в силу таких форм, — именно, множественность однородного, возникновение и уничтожение. — Хоть это и лишне, но я наглядно поясню еще замечательное и важное совпадение двух мыслителей — примером. Вот перед нами животное в полной жизнедеятельности. Платон скажет: «это животное имеет не истинное бытие, а только видимое, имеет беспрерывное становление, относительное существование, которое одинаково можно назвать как бытием, так и небытием. Истинно сущее — это только идея, которая отображается в этом животном, или животное в себе (αυτο το ϑηριον), которое ни от чего не зависит, а существует в себе и для себя (καϑ’εαυτο, αει ως αυτως), не происшедшее, не преходящее, а постоянно одно и то же (αει ον, και μηδεποτε ουτε γιγνομενον, ουτε απολλυμενον); поскольку мы познаем в этом животном его идею, — совершенно все равно и не важно, находится ли теперь перед нами именно это животное или его предок, живший за тысячу лет; все равно, далее, существует ли оно здесь, или в дальнем краю, стоит ли оно перед нами так или иначе, в том или другом положении и действии, наконец, является ли оно именно этим или каким-нибудь другим индивидуумом своего рода: все это ничего не значит и касается только явления, — идея животного одна обладает истинным бытием и служит предметом действительного познания». Так сказал бы Платон. Кант же выразился бы приблизительно следующим образом: «это животное — явление во времени, пространстве и причинности, которые все представляют собою заложенные в нашей познавательной способности априорные условия возможности опыта, а не определения вещи в себе; вот почему это животное, поскольку мы его воспринимаем в данное время, на данном месте, как индивидуум, возникший в связи опыта, т. е. в цепи причин и действий, и столь же неизбежно преходящий, — есть не вещь в себе, а явление, имеющее значение только для нашего познания. Для того чтобы познать его, животное, так, каким оно в себе, т. е. независимо от всех лежащих во времени, пространстве и причинности определений, необходим был бы иной способ познания, а не тот единственно доступный для нас, который осуществляется посредством чувств и рассудка».
Для того чтобы еще более приблизить кантовское выражение к платоновскому, можно было бы сказать: время, пространство и причинность — это такое устройство нашего интеллекта, в силу которого единое, собственно, наличное существо каждого рода представляется нам как множество однородных, постоянно вновь возникающих и преходящих существ, в бесконечной последовательности. Восприятие вещей с помощью такого устройства и соответственно ему — это восприятие имманентное; то же, которое сопровождается сознанием своих обусловливающих моментов, — это восприятие трансцендентальное. Последнее получается in abstracto, посредством критики чистого разума; но в виде исключения оно может возникать также интуитивно (последнее — это уже мое добавление, которое я и постараюсь оправдать настоящей третьей книгой).
Если бы у нас когда-нибудь действительно поняли и усвоили себе учение Канта, если бы со времени Канта усвоили себе Платона, если бы точно и серьезно продумали внутренний смысл и содержание теорий обоих великих учителей, вместо того чтобы перебрасываться техническими выражениями одного и пародировать стиль другого, то, наверное, давно бы увидели, в какой сильной степени оба великих мудреца согласны между собою, — увидели бы, что истинный смысл и конечная цель обоих учений решительно одни и те же. Тогда не только бы не стали беспрерывно сравнивать Платона с Лейбницем, на котором вовсе не почил дух первого, или даже с одним еще здравствующим известным господином[1] (как бы в насмешку над тенью великого мыслителя древности), но и вообще подвинулись бы гораздо дальше, чем стоят теперь или, вернее, не отступили бы назад так позорно далеко, как это случилось в последние сорок лет: не позволили бы тогда дурачить себя то одному, то другому пустозвону и так достойно заявившее себя XIX столетие не было бы в Германии открыто философскими фарсами, какие разыгрывались на могиле Канта (как иногда у древних, на погребении родных), при справедливых насмешках со стороны других народов, — ибо серьезным и даже чопорным немцам такое шутовство совсем не к лицу. Но столь малочисленна действительная публика истых философов, что даже понимающими учениками лишь скупо дарят их столетия. «Тирсоносцев много, Вакхов мало». «На философию потому рушится бесславие, что не по достоинству берутся за нее: не званые, а избранные должны ею заниматься» (Платон). Гонялись за словами, за такими словами, как «априорные представления, независимо от опыта познаваемые формы воззрения и мышления, первоосновные понятия чистого рассудка», и спрашивали о платоновых идеях (которые ведь тоже первоосновные понятия и воспоминания о воззрении истинно-сущих вещей, предшествовавшем жизни), — спрашивали, не то же ли они, что кантовы формы, которые a priori заложены в нашем сознании? Эти два совершенно разнородных учения, кантовское — о формах, ограничивающих познание индивидуума явлениями, и платоновское — об идеях, познание которых совершенно исключает такие формы, — эти два в данном смысле диаметрально-противоположные учения, только потому, что они несколько походят своими терминами, подвергались внимательному сравнению, о них держали совет, препирались об их тождестве и нашли, наконец, что они все-таки не одно и то же, и заключили, что платоново учение об идеях и кантова критика разума не имеют между собою ничего общего[2]. Но довольно об этом.