В результате наших предшествующих соображений выяснилось, что при всем внутреннем единомыслии между Кантом и Платоном и при тождестве цели, которая предносилась обоим, или мировоззрения, которое побуждало их к философствованию и руководило ими, — все-таки, для нас, идея и вещь в себе не совсем одно и то же: с нашей точки зрения, идея — это лишь непосредственная и потому адекватная объектность вещи в себе; последняя же является волей, — волей, поскольку она еще не объективировалась, еще не сделалась представлением. Ибо вещь в себе должна, по Канту, быть свободной от всяких форм, присущих познанию, как такому, и в этом (как я показал в приложении) надо видеть только ошибку со стороны Канта, что он не причислил к этим формам, прежде всех других, бытия объектом для субъекта, между тем как именно оно служит первой и самой общей формой всякого явления, т. е. представления; и Кант должен был бы решительно отказать своей вещи в себе в бытии объектом, что̀ оградило бы его от его крупной, рано замеченной непоследовательности. Наоборот, платоновская идея — непременно объект, познанное, представление, и именно потому, но и только потому, она отлична от вещи в себе. Она сложила с себя только подчиненные формы явления, которые все мы разумеем под законом основания, или, точнее, она еще не вошла в них; но первую и самую общую форму она удержала, — форму представления вообще, форму бытия объектом для субъекта. Формы, подчиненные этой (их общим выражением является закон основания), — вот что раздробляет идею на отдельные и преходящие индивидуумы, число которых, по отношению к идее, совершенно безразлично. Закон основания служит, таким образом, тою новой формой, которую принимает идея, вступая в познание субъекта, как индивидуума. Отдельная, согласно закону основания проявляющаяся вещь представляет собою поэтому лишь косвенную объективацию вещи в себе (т. е. воли), — а между этой отдельной вещью и вещью в себе (волей) стоит еще идея, как единственная непосредственная объектность воли, потому что она не приняла иной, познанию как такому свойственной формы, кроме формы представления вообще, т. е. бытия объектом для субъекта. Вот почему только идея является и возможно более адекватной объектностью воли, или вещи в себе; она даже — вся вещь в себе, но только в форме представления: и на этом основано великое единомыслие между Платоном и Кантом, хотя, очень строго судя, то, о чем они оба говорят, не одно и то же. Отдельные же вещи не вполне адекватная объектность воли: эта объектность здесь уже омрачена теми формами, общим выражением которых служит закон основания, — формами, которые однако составляют условие познания, насколько последнее возможно для индивидуума, как такого.
Если позволительно делать выводы из невозможной предпосылки, то я скажу: мы в самом деле познавали бы уже не отдельные вещи, не события, не смену, не множественность, а в чистом, неомраченном познании воспринимали бы только идеи, только лестницу объективации единой воли, истинной вещи в себе, и следовательно, наш мир был бы для нас Nunc stans, — если бы мы, в качестве субъекта познания, не были в то же время индивидуумами, т. е. если бы наша интуиция не посредствовалась нашим телом, из впечатлений которого она исходит и которое само представляет собою лишь конкретное хотение, объектность воли, т. е. объект среди объектов, и в качестве такого может входить в познающее сознание непременно лишь в формах закона основания, а следовательно, уже предполагает и этим предположением создает время и все другие формы, выражаемые этим законом. Время — не что иное, как разделенный и раздробленный вид, в каком являются для индивидуального существа идеи; самые же идеи лежат вне времени и потому вечны; вот почему и говорит Платон, что время — подвижный образ вечности: αιωνος εικων κινητη о χρονος[1].