Я заканчиваю здесь вторую главную часть своего труда, в надежде, что, насколько это возможно при первом изложении ни разу еще не высказанной мысли, которая поэтому не может быть вполне свободна от следов индивидуальности, впервые зародившей ее, — в надежде, что мне удалось ясно доказать следующее: этот мир, в котором мы живем и пребываем, в своей сущности есть всецело воля и в то же время всецело представление; это представление уже как такое предполагает форму, именно — объект и субъект, и потому относительно; и если мы спросим, что остается по устранении как этой формы, так и всех подчиненных ей, выражаемых законом основания, то этот остаток, от представления toto genere различный, не может быть ничем иным, кроме воли, которая поэтому и есть действительная вещь в себе. Каждый сознает самого себя этой волей, в которой состоит внутренняя сущность мира, как он сознает себя и познающим субъектом, чьим представлением является весь мир, в этом смысле существующий только по отношению к сознанию субъекта, как своему необходимому носителю. Таким образом, каждый в этом двойном смысле сам представляет собою весь мир, микрокосм, и вполне и всецело находит в себе самом обе стороны мира. И то, что он познает как свою сущность, исчерпывает и сущность всего мира, макрокосма: и мир, следовательно, как и он сам, сполна воля и сполна представление, и больше не остается ничего. Мы видим, таким образом, что здесь совпадают между собою философия Фалеса, созерцавшая макрокосм, и философия Сократа, созерцавшая микрокосм, так как предмет обеих оказывается одним и тем же.
Но большую законченность, а потому и бо́льшую убедительность приобретет изложенное в первых двух книгах — при посредстве двух следующих, где, я надеюсь, иные вопросы, которые, быть может, до сих пор ясно или смутно возникали перед нами, тоже найдут себе удовлетворительное решение.
Покамест же остановимся нарочно на рассмотрении одного из таких вопросов, потому что он, собственно говоря, может возникать лишь до тех пор, пока мы еще не проникли всецело в смысл предыдущего изложения, и он в этом смысле может способствовать его уяснению. Он заключается в следующем. Каждая воля — это воля к чему-нибудь: она имеет объект, цель своего хотения; так чего же в конце концов хочет или к чему стремится та воля, которую представляют нам внутренней сущностью мира? Этот вопрос, как и многие другие, основан на смешении вещи в себе с явлением. Только на последнее, а не на первую распространяется закон основания, видом которого и служит закон мотивации. Основание можно всюду указывать только для явлений как таких, для отдельных вещей, но никогда нельзя его искать для самой воли или для идеи, в которой она адекватно объективируется. Так, можно спрашивать о причине каждого отдельного движения или вообще изменения в природе, т. е. о состоянии, которое это изменение неминуемо вызвало; но никогда нельзя искать причины для самой силы природы, которая обнаруживается как в данном, так и в бесчисленных сходных явлениях: поэтому — совершенная бессмыслица, вытекающая из недостатка сообразительности, спрашивать о причине тяжести, электричества и т. д. Только в том случае, если бы показано было, что тяжесть, электричество не первичные и самостоятельные силы природы, а лишь способы проявления более общей, уже известной силы ее, — только тогда можно было бы спрашивать о причине, почему эта сила природы вызывает здесь явления тяжести, электричества. Обо всем этом подробно сказано выше. Точно также всякий волевой акт познающего индивидуума (который сам — лишь проявление воли, как вещи в себе) непременно зиждется на мотиве и без последнего данный акт никогда бы не произошел; но как материальная причина заключает в себе только определение того, что в это время, на этом месте, в этой материи должно совершиться обнаружение той или другой силы природы, — так и мотив определяет лишь волевой акт познающего существа в это время, на этом месте, при этих обстоятельствах, — как нечто вполне частное; но ни в каком случае не определяет он того, что данное существо вообще хочет и именно так хочет: последнее служит проявлением умопостигаемого характера этого существа, который, как самая воля, вещь в себе, безосновен, находясь вне сферы закона основания. Поэтому каждый человек постоянно имеет цели и мотивы, которые руководят его деятельностью, и он всегда может дать отчет в своих отдельных поступках; но если спросить его, почему он вообще хочет или почему он вообще хочет существовать, то он не нашел бы ответа, и даже самый вопрос показался бы ему нелепым: в этом недоумении выразилось бы, собственно, сознание того, что он сам не что иное как воля, воление которой вообще понятно само собою и в ближайшем определении по мотивам нуждается только для своих отдельных актов, в каждом моменте времени.
И действительно, отсутствие всякой цели, всяких границ относится к существу воли в себе, так как она — бесконечное стремление. Я выше уже коснулся этого, при упоминании о центробежной силе. Обнаруживается это проще всего на самой низкой ступени объектности воли, — именно, в тяготении, которого постоянное стремление, при явной невозможности конечной цели, бросается в глаза. Ибо если бы даже, по воле тяготения, вся существующая материя собралась в один ком, то внутри последнего тяготение, стремясь к центру, все-таки продолжало бы бороться с непроницаемостью, в качестве твердости или упругости. Стремление материи можно поэтому всегда только сдерживать, но никогда и ни за что нельзя его закончить или удовлетворить. И так же обстоит со всеми стремлениями всех проявлений воли. Каждая достигнутая цель опять становится началом нового стремления, и так — до бесконечности. Растение от зародыша через стебель и лист возводит свое явление до цвета и плода, который в свою очередь служит лишь началом нового зародыша, нового индивидуума, опять пробегающего старый путь, и так — в бесконечности времен. Таково и жизненное поприще животного: рождение — его вершина; достигнув ее, жизнь первого индивидуума быстро или медленно понижается, между тем как новый служит для природы залогом сохранения вида и повторяет то же явление. Как на простой феномен этой беспрерывной борьбы и смены, надо смотреть даже и на вечное обновление материи каждого организма, которое физиологи перестают теперь считать необходимым возмещением истраченного при движении вещества, ибо возможный износ машины решительно не может быть эквивалентом для постоянного притока от питания: вечное становление, бесконечный поток свойствен раскрытию сущности воли. То же, наконец, замечается и в человеческих стремлениях и желаниях; они всегда обманно внушают нам, будто их осуществление — конечная цель воли: но стоит их только удовлетворить, как они теряют уже свой прежний облик и поэтому скоро забываются, делаются для нас стариной, и мы в сущности, хотя и не сознаемся в этом, всегда отбрасываем их, как исчезнувшие призраки. И счастье нам, если еще осталось у нас, чего желать и к чему стремиться, для того чтобы поддерживать игру вечного перехода от желания к удовлетворению и от последнего к новому желанию, — игру, быстрый ход которой называется счастьем, а медленный — страданием; для того чтобы не наступило то оцепенение, которое выражается ужасной, мертвящей жизнь скукой, томительной тоской без определенного предмета, убийственным languor.
Вследствие всего этого, воля там, где ее озаряет познание, всегда знает, чего она хочет теперь, чего она хочет здесь, но никогда не знает она, чего она хочет вообще; каждый отдельный акт ее имеет цель, — не имеет цели общее хотение, подобно тому как всякое отдельное явление природы определяется достаточной причиной для своего наступления в данном месте и в данное время, — но не имеет причины раскрывающаяся в нем сила вообще, ибо последняя — это ступень проявления вещи в себе, безосновной воли.
Единственное самопознание воли в целом — это представление в целом, весь наглядный мир. Он — ее объектность, ее откровение, ее зеркало. То, чем показывает он себя в этом качестве, послужит темой для нашего дальнейшего размышления[1].