Низшей ступенью объективации воли являются самые общие силы природы, которые отчасти обнаруживаются в каждой материи без исключения, — каковы тяжесть, непроницаемость, отчасти же распределили между собою всю наличную материю вообще, так что одни из них господствуют над одной, другие над иною материей (именно оттого и получающей свои специфические особенности), — каковы твердость, текучесть, упругость, электричество, магнетизм, химические свойства и всякого рода качества. Они сами в себе — непосредственные проявления воли, так же, как и деятельность человека; в качестве таких они безосновны, подобно характеру человека; только их отдельные обнаружения подчинены закону основания, как и поступки человека, сами же они никогда не могут называться ни действием, ни причиной: они — предшествующие и предполагаемые условия всех причин и действий, в которых раскрывается и проявляется их собственное существо. Бессмысленно поэтому спрашивать о причине тяжести, электричества: это — первичные силы, и хотя их обнаружения в самом деле совершаются по причинам и действиям, так что каждое отдельное проявление сил имеет свою причину, которая сама в свою очередь — такое же отдельное проявление и которая определяет, что данная сила должна была здесь обнаружиться, выступить во времени и пространстве, — тем не менее самая сила ни в каком случае не есть ни действие причины, ни причина действия. Вот почему неверно говорить: «тяжесть — причина падения камня»; скорее причиной служит здесь близость земли, потому что она притягивает камень. Примите землю — и камень не упадет, хотя тяжесть осталась. Сила сама лежит совершенно вне цепи причин и действий, которая предполагает время, потому что она имеет значение лишь по отношению к нему; но сила лежит и вне времени. Отдельное изменение имеет всегда своей причиной опять такое же отдельное изменение, но не силу, выражением которой оно служит. Ибо то, что всегда сообщает причине, сколько бы бесчисленных раз она ни наступала, ее действенность, — это сила природы и, как такая, она безосновна, т. е. лежит совершенно вне цепи причин и вообще вне области закона основания; философия признает ее непосредственной объектностью воли, а воля — это «в себе», сущность всей природы; этиология же, в данном случае физика, указывает на нее как на первичную силу, т. е. qualitatem occultam.
На высших ступенях объектности воли мы видим значительное проявление индивидуальности, особенно — у человека, в виде большого разнообразия индивидуальных характеров, т. е. в виде законченной личности, которая выражается уже и внешним образом — сильно очерченной индивидуальной физиономией, включая и общий строй тела. Подобной индивидуальностью в такой степени далеко не обладает ни одно животное; только высшие животные имеют некоторое подобие ее, но вполне еще преобладает над ним родовой характер, и поэтому у них мало индивидуальной физиономии. Чем ниже мы спускаемся, тем более в общем характере вида теряется всякий след индивидуального характера и остается только физиономия первого. Зная физиологический характер рода, мы вполне знаем и то, чего можно ожидать от индивидуума; между тем в человечестве каждый индивидуум требует отдельного изучения и исследования, и в высшей степени трудно с некоторой точностью предсказать его поступки, потому что вместе с разумом появляется и возможность притворства. Вероятно, в связи с этим отличием человеческого рода от всех других находится то, что мозговые борозды и извилины, которые еще совершенно отсутствуют у птиц и еще очень слабы у грызунов, даже у высших животных гораздо симметричнее расположены по обеим сторонам и устойчивее повторяются для каждого индивидуума, чем у человека[1]. Далее, как на явление такого собственно-индивидуального характера, отличающего человека от всех животных, следует смотреть и на то, что у животных половое влечение ищет себе удовлетворения без заметного выбора, между тем как у человека этот выбор — притом независимо от всякой рефлексии, инстинктивно — доходит до такой степени, что обращается в могучую страсть. Итак, в то время как всякого человека можно рассматривать как особо определенное и охарактеризованное проявление воли, даже в известной мере как особую идею, у животных этот индивидуальный характер вообще отсутствует, и только вид еще сохраняет самобытное значение; след характера все более исчезает, чем далее мы отходим от человека, и растения, наконец, совсем не имеют других индивидуальных особенностей, кроме тех, которые совершенно объяснимы из внешних благоприятных или неблагоприятных влияний почвы и климата и других случайностей: так в неорганическом царстве природы окончательно исчезает всякая индивидуальность. Только кристалл можно еще до известной степени рассматривать, как индивидуум: он представляет собою единство стремления в определенных направлениях, объятое оцепенением, которое и закрепляет след этого стремления; он в то же время представляет собою агрегат своей собственной основной формы, связанный единством идеи, точно так же, как дерево — агрегат отдельного растительного волокна, которое проявляется, повторяется в каждой жилке листа, в каждом листе, в каждой ветви и до известной степени позволяет каждую из этих частей дерева рассматривать, как отдельное растение, паразитарно питающееся большим, так что дерево, подобно кристаллу, является систематическим агрегатом маленьких растений, хотя только целое представляет собою полное выражение неделимой идеи, т. е. этой определенной ступени объективации воли. Но индивидуумы одного и того же рода кристаллов не могут иметь между собою иного различия, кроме вызываемого внешними случайностями: можно даже по произволу заставлять каждый род осаждаться большими или малыми кристаллами. Индивидуума же как такого, т. е. наделенного признаками индивидуального характера, в неорганической природе уже совсем нельзя найти. Все ее явления — это обнаружения всеобщих сил природы, т. е. таких ступеней объективации воли, которые (в противоположность тому, что делается в органической природе) совсем не объективируются при посредстве различия индивидуальностей, отчасти выражающих целое идеи, а которые раскрываются только в виде и представляют его в каждом отдельном явлении вполне и без всякого уклонения. Так как время, пространство, множественность и обусловленность причиной принадлежат не воле и не идее (последняя — ступень объективации воли), а только отдельным проявлениям воли, то во всех миллионах проявлений такой силы природы, — например, тяжести или электричества — она, как такая, должна выражаться совершенно одинаковым образом, и лишь внешние обстоятельства могут видоизменять явление. Это единство ее сущности во всех ее проявлениях, это неизменное постоянство в их наступлении, коль скоро путеводной нитью причинности даны для этого условия, — называется законом природы. Если последний однажды познан на опыте, то можно с точностью предсказать и рассчитать проявление той силы природы, характер которой в нем выражен и заключен. Но эта закономерность явлений на низшей ступени объективации воли и служит именно тем, что так сильно отличает их от проявлений той же самой воли на более высоких, т. е. на более отчетливых ступенях ее объективации — в животных, людях и их действиях, где более сильное или слабое обнаружение индивидуального характера и власть мотивов, часто остающихся для зрителя скрытыми (ибо они лежат в познании), до сих пор очень мешали познать тождество внутренней сущности обоих родов явлений.
Если исходить из познания не идеи, а частного, то непогрешимость законов природы являет собою нечто поразительное, иногда почти наводящее трепет. Можно изумляться, что природа ни разу не забывает своих законов, что, например, если закон природы требует, чтобы при встрече известных веществ, при определенных условиях, совершалось какое-нибудь химическое соединение, образование газов или горение, то всегда, лишь только эти условия сходятся, — нашими ли стараниями или совершенно случайно (тогда точность по своей неожиданности еще поразительнее), — как ныне, так и тысячу лет назад, должное явление происходит сейчас же, без всякой отсрочки. Живее всего поражает нас это чудо при редких, возникающих только при очень сложных условиях, но тогда и заранее нам известных явлениях: например, когда некоторые металлы соприкасаются между собою, чередуясь друг с другом и с окисленной жидкостью, и серебряные пластинки, введенные между полюсами этой цепи, внезапно вспыхивают зеленым пламенем; или, когда, при известных условиях, твердый алмаз превращается в углекислоту. Нас изумляет тогда духоподобное вездесущих сил природы, и то, что не приходит нам на мысль при обыденных явлениях, останавливает наше внимание здесь, — именно то, что связь между причиной и действием в сущности так же таинственна, как сказочная связь между волшебным заклинанием и неизбежным появлением духа, которого оно вызывает. Если же мы проникнемся философским сознанием, что сила природы — определенная ступень объективации воли, т. е. того, что мы и в себе познаем, как свое глубочайшее существо, и что эта воля, сама в себе и отличная от своего проявления и его форм, лежит вне времени и пространства и что поэтому обусловленная последними множественность принадлежит не ей и не непосредственно ступени ее объективации, т. е. идее, а лишь проявлениям последней, — закон же причинности имеет силу только по отношению ко времени и пространству, определяя в них многократным явлениям различных идей, в которых открывается воля, их место и указывая порядок их наступления, — если, говорю я, в этом сознании для нас раскроется внутренний смысл великого учения Канта, что пространство, время и причинность присущи не вещи в себе, а лишь явлению, что они только формы нашего познания, а не свойства вещи в себе, — то мы поймем, что изумление перед закономерностью и точностью действия силы природы, перед совершенным сходством всех миллионов ее проявлений, перед неизбежностью их наступления, поистине уподобляется изумлению ребенка или дикаря, который, впервые рассматривая через многогранное стекло цветок, дивится совершенному сходству видимых им бесчисленных цветков и пересчитывает листья на каждом из них в отдельности.
Итак, всякая общая первичная сила природы в своем внутреннем существе не что иное, как объективация воли на низкой ступени: мы называем каждую такую ступень вечной идеей, в смысле Платона. Закон же природы — это отношение идеи к форме ее проявления. Эта форма — время, пространство и причинность, которые находятся между собою в необходимой и нераздельной связи и соотношении. Посредством времени и пространства идея размножается в бесчисленных явлениях; порядок же, в каком последние принимают формы множественности, твердо определяется причинным законом: последний составляет как бы ту норму для разграничения проявлений различных идей, по которой распределяются между ними пространство, время и материя. Эта норма, таким образом, неизбежно распространяется на тождество всей существующей материи, которая служит общим субстратом всех указанных различных явлений. Если бы всем последним не была указана одна общая материя, которую они должны распределить между собою, то не было бы нужды в таком законе, определяющем их притязания: они могли бы все вместе и друг подле друга наполнять в течение бесконечного времени бесконечное пространство. Следовательно, только потому, что всем этим проявлениям вечных идей указана одна и та же материя, должен существовать закон их наступления и прекращения: иначе ни одно не уступало бы места другому. Таким образом, закон причинности по существу связан с законом постоянства субстанции: только друг от друга взаимно, получают они значение, и в таком же точно отношении находятся к ним пространство и время. Ибо чистая возможность противоположных определений в одной и той же материи — это время; чистая возможность постоянства одной и той же материи при всех противоположных определениях — это пространство. Вот почему в предыдущей книге мы определили материю, как соединение времени и пространства; это соединение выражается в смене акциденций при сохранении субстанции, общей возможностью чего служит причинность, или становление. Поэтому мы сказали также, что материя — всецело причинность. Мы определили рассудок как субъективный коррелят причинности и сказали, что материя (т. е. весь мир как представление) существует только для рассудка и что он — ее условие, ее носитель, как ее необходимый коррелят. Я мимоходом говорю здесь об этом только для того, чтобы напомнить изложенное в первой книге. Для полного понимания обеих книг надо иметь в виду их внутреннюю связь, ибо то, что в действительном мире нераздельно соединено, как две его стороны, воля и представление, — моими двумя книгами разорвано пополам для того, чтобы тем яснее познать каждую половину в отдельности.
Быть может, не излишне будет еще более уяснить на примере, как закон причинности имеет силу только по отношению ко времени и пространству и соединению обоих — материи, потому что он определяет границы, в которых проявления сил природы разделяют между собою материю, между тем как первичные силы природы сами по себе, как непосредственные объективации воли, не подчиненной, в качестве вещи в себе, закону основания, лежат вне тех форм, в области которых только всякое этиологическое объяснение имеет силу и смысл, так что поэтому оно никогда и не может раскрыть внутреннего существа природы. Для этой цели представим себе машину, построенную по законам механики. Железные гири своею тяжестью дают начало движению; медные колеса своею косностью оказывают сопротивление, своей непроницаемостью толкают и поднимают друг друга и рычаги и т. д. Здесь тяжесть, косность, непроницаемость — первичные, необъяснимые силы: механика показывает только условия и способ, при которых и с помощью которого они обнаруживаются, выступают и получают господство над определенной материей, временем и местом. Но вот, например, сильный магнит может подействовать на железо гирь и одолеть тяжесть: движение машины прекратится, и материя сейчас же станет ареной совершенно другой силы природы, для которой этиологическое объяснение тоже не дает ничего иного, кроме условий ее наступления, — силы магнетизма. Или же положим медные круги этой машины на цинковые листы и пропустим между ними окисленную жидкость: немедленно та же материя машины подчинится другой первичной силе — гальванизму, который и начнет властвовать над нею по своим законам, выражаясь в ней своими проявлениями; и для последних этиология тоже не может указать ничего иного, кроме условий и законов, при которых и по которым они происходят. Далее, повысим температуру, пустим ток чистого кислорода, — вся машина сгорит: т. е. опять совершенно иная сила природы, химизм, в данное время, на данном месте, заявляет на материю неотразимые права и проявляется в ней как идея, как определенная ступень объективации воли. Соединим, далее, полученный сплав металла с кислотой, — образуется соль, возникнут кристаллы: они — проявление другой идеи, которая сама опять совершенно необъяснима, между тем как наступление ее проявления зависело от тех условий, на какие этиология в состоянии указать. Кристаллы выветриваются, смешиваются с другими веществами, из них подымается растительность, — новое проявление воли. И так до бесконечности можно было бы следить за той же пребывающей материей и наблюдать, как то одна, то другая сила природы получает на нее право и неминуемо овладевает ею, чтобы выступить и проявить свое существо. Осуществление этого права, пункт во времени и пространстве, где оно становится действительным, дает закон причинности, — но опять-таки лишь до этих пределов доходит основанное на нем объяснение. Самая сила — проявление воли, и как такая она не подчинена формам закона основания, т. е. безосновна. Она лежит вне всякого времени, вездесуща и как бы неизменно выжидает условий, при которых она могла бы выступить и овладеть определенной материей, вытеснив другие силы, господствовавшие над последней раньше. Всякое время существует только для ее проявления, для нее же самой не имеет значения: целые тысячелетия дремлют в материи химические силы, пока их не освободит прикосновение реагентов, тогда они проявляются; но время существует только для этого проявления, а не для самых сил. Тысячелетия дремлет гальванизм в меди и цинке, и они спокойно лежат подле серебра, которое неминуемо вспыхнет, лишь только, при известных условиях, совершится взаимное соприкосновение всех трех металлов. Даже в органическом царстве мы видим, как сухое зерно в течение трех тысячелетий хранит в себе дремлющую силу, которая, наконец, при появлении благоприятных условий, подымается в виде растения[2].
Если эти соображения уяснили для нас разницу между силой природы и всеми ее проявлениями, если мы поняли, что первая — это сама воля на определенной ступени своей объективации, что только явлениям, в пространстве и времени, присуща множественность и что причинный закон — это лишь определение места во времени и пространстве для отдельных явлений, то мы поймем и совершенную правильность и глубокий смысл учения Мальбранша о случайных причинах, causes occasionelles. Очень стоило бы труда сравнить это учение, как оно изложено в Recherches de la vérité, особенно в третьей главе второй части шестой книги и в присоединенных туда éclaircissements, — сравнить с моими настоящими соображениями и убедиться в полном совпадении обеих теорий при всем различии хода мыслей. Я невольно удивляюсь, как Мальбранш, совершенно пропитанный положительными догматами, которые неотразимо навязывала ему его эпоха, как мог он тем не менее, в подобных тисках, под таким гнетом, столь счастливо, столь верно обрести истину и соединить ее с этими догматами, — по крайней мере, с их языком.
Да, мощь истины невероятно велика и несказанно упорна. Мы часто находим ее следы во всех, даже самых причудливых, даже самых нелепых догматах разных времен и народов, часто, правда, в странном обществе, в удивительной смеси, — но узнать ее все-таки можно. Она похожа тогда на растение, которое прозябает под кучей больших камней, но все же напряженно тянется к свету: оно пробивается через обходы и извилины, изнуренное, истощенное, побледневшее, — а все-таки к свету.
Разумеется, Мальбранш прав: каждая естественная причина — случайная причина; она дает только случай, повод для проявления той единой и нераздельной воли, которая представляет «в себе» всех вещей и постепенной объективацией которой служит весь этот внешний мир. Только наступление, обнаружение в данном месте и в данное время вызывается причиной и в этом смысле от нее зависит, — но не явление в целом, не его внутренняя сущность: последняя — это самая воля, к которой неприложим закон основания и которая поэтому безосновна. Ни одна вещь в мире не имеет причины своего бытия безусловно и вообще, а имеет только причину того, почему она существует именно здесь и именно теперь. Почему камень обнаруживает то тяжесть, то косность, то электричество, то химические свойства,— это зависит от причин, от внешних воздействий и может быть из них объяснено: но самые эти свойства, т. е. вся сущность камня, которая из них состоит и, следовательно, проявляется всеми указанными способами, но то, что он вообще таков, каков он есть, и то, что он вообще существует, — это не имеет основания, это обнаружение безосновной воли. Следовательно, всякая причина — случайная причина. К такому выводу пришли мы по отношению к бессознательной природе: но точно так же обстоит дело и там, где уже не причины и не раздражения, а мотивы определяют момент наступления явлений, — т. е. в действиях животных и людей. Ибо здесь, как и там, проявляется все та же воля, в степенях своей манифестации очень различная, в своих проявлениях размноженная и по отношению к ним подчиненная закону основания, — но в себе от всего этого свободная. Мотивы определяют не характер человека, а только проявление этого характера, т. е. действия, внешний облик его жизненного поприща, а не внутренний смысл и содержание его: последние вытекают из характера, который служит непосредственным проявлением воли, т. е. безосновен. Почему один зол, а другой добр, — это не зависит от мотивов и внешних влияний, например, от поучений и проповедей, и в этом смысле совершенно необъяснимо. Но то — проявляет ли злой свою злобу в мелочной неправде, в коварных проделках и низком плутовстве, совершаемых в тесном кругу близких, или же он в качестве завоевателя гнетет народы, повергает в ужас целый мир, проливает кровь миллионов, — это внешняя форма его явления, несущественная часть последнего, и это зависит от обстоятельств, которые ниспослала ему судьба, от окружающих внешних влияний, от мотивов: но никогда необъяснима из них его подчиненность этим мотивам, — она вытекает из воли, проявлением которой служит этот человек.
Об этом будет сказано в четвертой книге. Способ, каким характер развивает свои особенности, совершенно подобен тому, как всякое тело бессознательной природы обнаруживает свои. Вода остается водой, со всеми присущими ей свойствами; но то, отражает ли она тихим озером свои берега, или, пенясь, дробится о скалы, или же, искусственно направленная, брызжет вверх высокой струею, — это зависит от внешних причин, и одно для нее так же естественно, как и другое: смотря по обстоятельствам, она проявит то или другое, одинаково готовая ко всему, но во всяком случае оставаясь верной своему характеру и всегда обнаруживая только его. Так и каждый человеческий характер раскроется при всяких обстоятельствах; но явления, которые отсюда проистекут, будут сообразны данным обстоятельствам.