Тихо подвигался огромный возъ по степной дорогѣ; при свѣтѣ меркнувшихъ звѣздъ мерцала степь, недавно скошенная и уже густо и мягко застлавшаяся новыми травами и цвѣтами, усыпанная еще неувядшими стогами пахучаго сѣна. Тихо подвигался огромный возъ по дорогѣ. Тихо было кругомъ и два-три далекихъ крика, два-три далекихъ выстрѣла еще больше давали чувствовать эту тишину.
Передъ Марусею видъ разстилался во всѣ стороны широко и далеко. Каждый легчайшій звукъ уловляло ея чуткое ушко: и самомалѣйшій шорохъ травъ, и шелестъ птичьихъ крылышекъ—и безустанно ея глаза обращались во всѣ стороны и слѣдили за каждою точкою.
Во тьмѣ лѣтняго разсвѣта неясно видно было ея личико, ничѣмъ не выражала она своихъ мыслей, ни чувствъ, но вся фигурка ея на высотѣ косматаго зеленаго воза говорила о ея неусыпной бдительности, о ея томительной тревогѣ.
Вдругъ послышался топотъ многоконнаго отряда; справа показалась толпа верховыхъ и неистово неслась прямо къ Марусиному возу.
Нѣсколько дикихъ охрипшихъ голосовъ издали закричали ей:
— Стой! стой!
Она остановила возъ.
Мгновенно ее окружили и грубые вопросы на чуждомъ ей нарѣчіи посыпались со всѣхъ сторонъ:
— Куда?… Откуда?… Чья ты?…
— Изъ хуторка, отвѣчала Маруся.—Данила Чабана дочка. Везу сѣно въ хуторъ Гопы, въ пану Кнышу.
Успокоенные всадники раздались немного и сиплый голосъ сказалъ съ досадою:
— Вѣдь я-же говорилъ вамъ, что фальшивая тревога, а вы полошитесь какъ степная птица! Ну гдѣ-жъ ваши польскіе шпіоны?
— Да вѣдь никакой бѣды не сталось оттого, что мы проскакали полверсты въ сторону? возразилъ на это другой голосъ, ясно принадлежавшій молодому, подвижному и безпечному человѣку.
— Когда въ головѣ вѣтеръ ходитъ, такъ все не бѣда! съ неудовольствіемъ проворчалъ первый.
Остальное ворчанье заглушилъ свистъ взмахнутой нагайки и топотъ рванувшагося впередъ коня.
— Экъ сердитый какой! промолвилъ второй голосъ съ легкимъ смѣхомъ.—За мной, ребята. Возъ захватите!
Отрядъ двинулся и подъ его прикрытіемъ двинулся Марусинъ возъ.
Куда дѣвочка ни обращала глаза, со всѣхъ сторонъ она видѣла около себя мрачныя, зловѣщія фигуры, грубыя, суровыя лица; всѣ ѣхали шагомъ и словно предавались отдохновенію, погрузившись въ свои мысли и думы и на время отбросивъ свои сторожскіе наѣздническіе пріемы. На иныхъ лицахъ выражалось уныніе, на другихъ забота, или неугомонная отвага, или усталое равнодушіе ко всему на свѣтѣ.
Впереди гарцовали два офицера и, казалось, спорили.
Не слыша ихъ словъ, Маруся угадала веселаго молодаго по его живой, подвижной осанкѣ, по его быстрымъ, словно дразнящимъ, движеньямъ около недовольнаго тучнаго товарища, казавшагося тяжелымъ чугуннымъ слиткомъ, мучительно подавлявшимъ нетерпѣливаго, горячаго коня. Стараясь не проронить ни одной фразы, которыми изрѣдка перебрасывались между собою въ отрядѣ, Маруся старалась тоже угадать, о чемъ спорятъ впереди гарцующіе начальники—не объ ея-ли возѣ? Или они забыли о немъ? И что будетъ дальше? И какъ встрѣтитъ ее панъ Кнышъ? И доѣдетъ-ли она до пана Кныша? И удастся-ли добраться ему до Чигирина?..
Тихо раскачиваясь и разваливаясь, подвигался возъ. Послѣднія ночныя тѣни уже готовы были исчезнуть; предразсвѣтная трезвая, проникающая свѣжесть уже чувствовалась; важные волы выступали теперь бодрѣе, муштрованныя лошади, не измѣняя привычнаго военнаго шага, жались ближе къ возу и, вытягивая головы, съ наслажденьемъ выдергивали изъ воза клоки пахучаго сѣна.
Вдругъ что-то заставило Марусю невольно обратить устремленные въ даль глаза налѣво—и она встрѣтила испытующій, проницательный взглядъ другихъ сверкающихъ глазъ,—взглядъ, слѣдящій за нею со вниманіемъ и сомнѣніемъ.
Около самаго воза, касаясь его, ѣхалъ пожилой всадникъ. Глаза дѣвочки, привыкшіе къ полутьмѣ, хорошо различили каждую рѣзкую черту его живого, смышленаго лица. Онъ пристально глядѣлъ на нее и безъ словъ понятно говорилъ его взглядъ: странна однако эта маленькая дѣвочка! Чуденъ и тотъ, кто выбралъ возницею эту хрупкую игрушку,—возницею среди ночи, въ смутныя, ненадежныя военныя времена!
— У тебя, дѣвочка, родной отецъ—мать или нѣтъ? спросилъ онъ внезапно у Маруси, и, видя, что она не понимаетъ его словъ, ломанымъ украинскимъ языкомъ перевелъ ей свой вопросъ.
— Родной отецъ и родная мать, отвѣчала Маруся.
Его взглядъ впился въ нее еще съ большимъ сомнѣніемъ и сдѣлался еще пытливѣе и проницательнѣе.
Марусѣ показалось, что какой-то ледяной покровъ обвилъ всѣ ея члены и холодъ проникъ ей до самаго сердца. Степь перевернулась у нея въ глазахъ, словно небо въ бурливыхъ водахъ, и голова закружилась, но она помнила наказъ сѣчевика и, желая быть какъ онъ, вымолвила ровнымъ, хотя потерявшимъ всѣ живыя нотки, голоскомъ:
— А у васъ живы отецъ-мать?… Много у васъ родичей?.. Есть у васъ дѣти? Дочки или сыновья у васъ?..
Тихій-ли сдержанный голосокъ, или простой вопросъ разбудилъ заглохшія радости и сердечныя печали, только сильно онѣ проснулись и испытующее, наблюдающее лицо, исполнившее Марусю томительною тревогою, сдѣлалось какимъ-то игралищемъ то омрачавшихъ его тѣней, то освѣщавшихъ его проблесковъ: воспоминанья, образы, сожалѣнья, опасенья, надежды—казалось душили сильнаго человѣка, подступая живыми терзающими приливами. Странно смотрѣли теперь на Марусю эти подозрительные, прежде испытующіе глаза, будто ища въ ея образѣ какого-то другого, далекаго образа, заставлявшаго, можетъ, когда-то улыбаться теперь дрожавшія губы.
— Да, у меня есть дочка,—проговорилъ онъ послѣ долгаго молчанія.
— Большая? спросила Маруся.
Онъ усмѣхнулся. Должно быть передъ его духовными глазами пронеслась очень маленькая, непрочная, хрупкая фигурка—судя по его нѣсколько грустной, нѣсколько томительной улыбкѣ.
— Съ тебя, коли еще не меньше,—отвѣтилъ онъ и очень задумался.
Впереди гарцовавшіе офицеры все спорили; одному не надоѣдало подзадоривать, другому не опостылѣло ворчать,—казалось, каждый поставлялъ въ томъ свою забаву среди незанятой, дикой, скучной жизни.
Вдругъ въ заднихъ рядахъ отряда кто-то въ полголоса запѣлъ: «вспомни, вспомни, моя любезная, нашу прежнюю любовь!»—и Маруся, у которой каждый звукъ заронялъ вереницы видѣній о Чигиринѣ, о панѣ гетманѣ, о немъ, вся содрогнулась при звукахъ глухого, мощнаго голоса пожилого всадника, ея допрощика, тихо про себя подхватившаго запѣтую пѣсню. Пѣнье скоро перешло у него въ какой-то страстный, горькій шопотъ, между тѣмъ какъ запѣвало, видимо увлекаясь, разливался все громче и такими волнами грусти и безпечности, сожалѣнія и удальства, что мучительно задиралъ за живое. То тотъ, то другой голосъ подхватывалъ пѣсню,—наконецъ всѣ голоса дружно подхватили и слились въ одинъ гулъ, перекатами разносившійся по степи.
Когда пѣсня стихла, вдругъ замѣтили, что разсвѣло, точно разсвѣтъ выступалъ изъ-за внезапно распахнутой двери, а не разгорался мало-по-малу. Не вдалекѣ отъ дороги видно было тихое, небольшое озеро, накинутое точно дымчатою пеленою, утреннимъ туманомъ,—отъ озера вправо вилась мягкая черная дорога къ хутору, надъ которымъ стояла тонкая прямая струйка дыма.
Это виднѣлся хуторъ пана Кныша.
Жутко было въ полутьмѣ теплой ночи, въ полутьмѣ утренняго разсвѣта, но при засіявшемъ блескѣ благодатнаго утра еще стало жутче. Веселое великолѣпіе природы какъ-то чудно дѣйствовало на душу, то растравляя ее, то смиряя, то исполняя какимъ-то двухстороннимъ чувствомъ—страха и надежды, которые схватывались и боролись, не одолѣвая другъ-друга, какъ борятся между собою равно сильные и не сливающіеся огонь и вода.
Маруся искала глазами пожилаго всадника, который отъѣхалъ отъ нея и замѣшался въ толпу другихъ, и ея глаза скоро отыскали его и встрѣтились съ его глазами. Въ его взглядѣ не было уже ни пытливости, ни пронзительной наблюдательности,—какая-то нерѣшительность, какое-то недоумѣніе и опасеніе разлились по всѣмъ чертамъ его рѣзкаго, хищнаго лица и странно его смягчали.
— Господи ты Боже мой! экая мелкота! сказалъ одинъ изъ отряда, увидавъ Марусю при свѣтѣ утра. И ѣдетъ себѣ какъ ни въ чемъ не бывало: ни пороху, ни пули не боится!
— Да этакую малость ни одна пуля, надо полагать, не возьметъ, возразилъ другой. Все одно что маковое зерно!
— У нихъ и дѣвчонки не боязливы,—это уже такой народъ, вмѣшался третій. Я, скажу вамъ, видалъ, что во время самой свалки—кровь хлещетъ, земля дрожитъ, и рубятъ и мрутъ, а она себѣ ходитъ помежду да подбираетъ своихъ, словно по саду ягоды,—ей-богу!
— Да и пропадаетъ-же ихъ сколько! сказалъ еще присоединившійся собесѣдникъ.
— Да всѣ мы пропадемъ такъ или иначе, отвѣтилъ кто-то съ боку. Въ томъ только и дѣло, чтобы пропасть самымъ лучшимъ манеромъ! Вотъ что!
Издалека пронеслось нѣсколько выстрѣловъ и ихъ звукъ, словно волшебствомъ, въ одно мгновеніе спугнулъ всѣ иныя мысли, всѣ прочія чувства: овладѣвшее было раздумье, начатое разсужденье, полувыраженное мнѣніе, не высказанное возраженье—все это прервалось, какъ перехваченная острыми ножницами нитка, и весь отрядъ вдругъ превратился какъ бы въ одно существо, чутко насторожившее слухъ и готовое къ отпору.
Офицеры тоже пріостановили своихъ лошадей и перестали спорить и дразнить другъ друга.
Выстрѣлы раздались снова.
— Это съ нашей стороны! Нѣтъ сомнѣнья, это съ нашей стороны! вскрикнулъ молодой офицеръ.
— Маршъ-маршъ! На выручку! Это наши дерутся! Гей, Иванъ! доставь возъ до хутора и распорядись… Впередъ!
Маруся еще не успѣла сообразить хорошенько въ чемъ дѣло, какъ уже отрядъ ускакалъ вихремъ и скоро изчезли изъ виду всѣ, кромѣ Ивана, которому отданъ былъ приказъ «доставить возъ и разпорядиться». Словно дикія птицы, безъ оглядки всѣ они снялись и улетѣли, только пожилой солдатъ, говорившій съ нею, обернулся и еще разъ глянулъ на нее.
— Трогай, трогай, каплюха! проговорилъ Иванъ, разкуривая коротенькую трубочку.
Маруся поглядѣла на Ивана. Онъ ей представился чѣмъ-то въ родѣ ежа.
— Трогай! трогай! повторилъ онъ суровѣе.
Возъ подвигался понемногу впередъ къ Кнышову хутору; замелькали засѣянныя, но мѣстами жестоко вытоптанныя, выбитыя поля; выстрѣлы долетали все чаще и чаще и, незамѣтно поднимаясь на отлогую могилу, черезъ которую вилась вдаль дорога, Маруся завидѣла какіе-то палатки и шатры, надъ которыми вились клубы чернаго дыма и вырывались время отъ время огненные языки краснаго пламени. Иногда, по звонкому утреннему воздуху, слабо доносились людскіе крики и стоны, чуть явственное жалобное мычанье домашнихъ животныхъ, и дѣтскій плачъ, и смѣшанный крикъ домашнихъ птицъ, и трескъ падающихъ развалинъ жилищъ.
Поднявшись на самую вершину могилы, Маруся, какъ на ладони, увидѣла вдали мѣсто самой битвы. Она увидѣла пылающую деревню, двѣ дѣтскія фигурки, бѣжавшія, схватившись руками, въ испугѣ и ужасѣ, сами не зная куда, различила нѣсколько неподвижно распростертыхъ по степи женскихъ фигуръ; на ея глазахъ падали люди со стономъ, мчались испуганные лошади безъ сѣдоковъ, рѣдѣли свирѣпые отряды, устилалась земля трупами и ранеными, трава, смачиваясь теплой кровью темнѣла. Небо принимало какой-то зловѣщій богровый оттѣнокъ. Пороховой дымъ ходилъ волнами.
А прямо передъ нею зеленѣлъ и благоухалъ хуторокъ пана Кныша и возъ тихо къ нему подвигался все ближе да ближе. Въ чащахъ густаго сада уже обозначились разнородныя деревья и кустарники съ своими узорчатыми листьями и цвѣтами; въ открытыя ворота она распознала темножелтыхъ, пестрыхъ куръ, расхаживающихъ по широкому двору, заросшему мягкой бархатистою муравою и преисполненному всевозможныхъ хозяйственныхъ орудій и снарядовъ; у воротъ сидѣла громадная, косматая черная собака; она уже завидѣла подъѣзжающій возъ и ждала его хладнокровно и бдительно, какъ особа, вдоволь уже повидавшая въ жизни и давно взявшая себѣ за правило не спѣшить съ выраженіями своихъ чувствъ.