Тихо подвигался огромный воз по степной дороге; при свете меркнувших звезд мерцала степь, недавно скошенная и уже густо и мягко застлавшаяся новыми травами и цветами, усыпанная еще неувядшими стогами пахучего сена. Тихо подвигался огромный воз по дороге. Тихо было кругом и два-три далеких крика, два-три далеких выстрела еще больше давали чувствовать эту тишину.
Перед Марусею вид расстилался во все стороны широко и далеко. Каждый легчайший звук уловляло её чуткое ушко: и самомалейший шорох трав, и шелест птичьих крылышек — и безустанно её глаза обращались во все стороны и следили за каждою точкою.
Во тьме летнего рассвета неясно видно было её личико, ничем не выражала она своих мыслей, ни чувств, но вся фигурка её на высоте косматого зеленого воза говорила о её неусыпной бдительности, о её томительной тревоге.
Вдруг послышался топот многоконного отряда; справа показалась толпа верховых и неистово неслась прямо к Марусиному возу.
Несколько диких охрипших голосов издали закричали ей:
— Стой! стой!
Она остановила воз.
Мгновенно ее окружили и грубые вопросы на чуждом ей наречии посыпались со всех сторон:
— Куда?… Откуда?… Чья ты?…
— Из хуторка, отвечала Маруся.— Данила Чабана дочка. Везу сено в хутор Гопы, в пану Кнышу.
Успокоенные всадники раздались немного и сиплый голос сказал с досадою:
— Ведь я же говорил вам, что фальшивая тревога, а вы полошитесь как степная птица! Ну где ж ваши польские шпионы?
— Да ведь никакой беды не сталось оттого, что мы проскакали полверсты в сторону? возразил на это другой голос, ясно принадлежавший молодому, подвижному и беспечному человеку.
— Когда в голове ветер ходит, так всё не беда! с неудовольствием проворчал первый.
Остальное ворчанье заглушил свист взмахнутой нагайки и топот рванувшегося вперед коня.
— Эк сердитый какой! промолвил второй голос с легким смехом. — За мной, ребята. Воз захватите!
Отряд двинулся и под его прикрытием двинулся Марусин воз.
Куда девочка ни обращала глаза, со всех сторон она видела около себя мрачные, зловещие фигуры, грубые, суровые лица; все ехали шагом и словно предавались отдохновению, погрузившись в свои мысли и думы и на время отбросив свои сторожские наезднические приемы. На иных лицах выражалось уныние, на других забота, или неугомонная отвага, или усталое равнодушие ко всему на свете.
Впереди гарцовали два офицера и, казалось, спорили.
Не слыша их слов, Маруся угадала веселого молодого по его живой, подвижной осанке, по его быстрым, словно дразнящим, движеньям около недовольного тучного товарища, казавшегося тяжелым чугунным слитком, мучительно подавлявшим нетерпеливого, горячего коня. Стараясь не проронить ни одной фразы, которыми изредка перебрасывались между собою в отряде, Маруся старалась тоже угадать, о чём спорят впереди гарцующие начальники — не об её ли возе? Или они забыли о нём? И что будет дальше? И как встретит ее пан Кныш? И доедет ли она до пана Кныша? И удастся ли добраться ему до Чигирина?..
Тихо раскачиваясь и разваливаясь, подвигался воз. Последние ночные тени уже готовы были исчезнуть; предрассветная трезвая, проникающая свежесть уже чувствовалась; важные волы выступали теперь бодрее, муштрованные лошади, не изменяя привычного военного шага, жались ближе к возу и, вытягивая головы, с наслажденьем выдергивали из воза клоки пахучего сена.
Вдруг что-то заставило Марусю невольно обратить устремленные в даль глаза налево — и она встретила испытующий, проницательный взгляд других сверкающих глаз, — взгляд, следящий за нею со вниманием и сомнением.
Около самого воза, касаясь его, ехал пожилой всадник. Глаза девочки, привыкшие к полутьме, хорошо различили каждую резкую черту его живого, смышленого лица. Он пристально глядел на нее и без слов понятно говорил его взгляд: странна однако эта маленькая девочка! Чуден и тот, кто выбрал возницею эту хрупкую игрушку, — возницею среди ночи, в смутные, ненадежные военные времена!
— У тебя, девочка, родной отец — мать или нет? спросил он внезапно у Маруси, и, видя, что она не понимает его слов, ломаным украинским языком перевел ей свой вопрос.
— Родной отец и родная мать, отвечала Маруся.
Его взгляд впился в нее еще с большим сомнением и сделался еще пытливее и проницательнее.
Марусе показалось, что какой-то ледяной покров обвил все её члены и холод проник ей до самого сердца. Степь перевернулась у неё в глазах, словно небо в бурливых водах, и голова закружилась, но она помнила наказ сечевика и, желая быть как он, вымолвила ровным, хотя потерявшим все живые нотки, голоском:
— А у вас живы отец-мать?… Много у вас родичей?.. Есть у вас дети? Дочки или сыновья у вас?..
Тихий ли сдержанный голосок, или простой вопрос разбудил заглохшие радости и сердечные печали, только сильно они проснулись и испытующее, наблюдающее лицо, исполнившее Марусю томительною тревогою, сделалось каким-то игралищем то омрачавших его теней, то освещавших его проблесков: воспоминанья, образы, сожаленья, опасенья, надежды — казалось душили сильного человека, подступая живыми терзающими приливами. Странно смотрели теперь на Марусю эти подозрительные, прежде испытующие глаза, будто ища в её образе какого-то другого, далекого образа, заставлявшего, может, когда-то улыбаться теперь дрожавшие губы.
— Да, у меня есть дочка, — проговорил он после долгого молчания.
— Большая? спросила Маруся.
Он усмехнулся. Должно быть перед его духовными глазами пронеслась очень маленькая, непрочная, хрупкая фигурка — судя по его несколько грустной, несколько томительной улыбке.
— С тебя, коли еще не меньше, — ответил он и очень задумался.
Впереди гарцовавшие офицеры всё спорили; одному не надоедало подзадоривать, другому не опостылело ворчать, — казалось, каждый поставлял в том свою забаву среди незанятой, дикой, скучной жизни.
Вдруг в задних рядах отряда кто-то вполголоса запел: «вспомни, вспомни, моя любезная, нашу прежнюю любовь!» — и Маруся, у которой каждый звук заронял вереницы видений о Чигирине, о пане гетмане, о нём, вся содрогнулась при звуках глухого, мощного голоса пожилого всадника, её допрощика, тихо про себя подхватившего запетую песню. Пенье скоро перешло у него в какой-то страстный, горький шёпот, между тем как запевало, видимо увлекаясь, разливался всё громче и такими волнами грусти и беспечности, сожаления и удальства, что мучительно задирал за живое. То тот, то другой голос подхватывал песню, — наконец все голоса дружно подхватили и слились в один гул, перекатами разносившийся по степи.
Когда песня стихла, вдруг заметили, что рассвело, точно рассвет выступал из-за внезапно распахнутой двери, а не разгорался мало-помалу. Невдалеке от дороги видно было тихое, небольшое озеро, накинутое точно дымчатою пеленою, утренним туманом, — от озера вправо вилась мягкая черная дорога к хутору, над которым стояла тонкая прямая струйка дыма.
Это виднелся хутор пана Кныша.
Жутко было в полутьме теплой ночи, в полутьме утреннего рассвета, но при засиявшем блеске благодатного утра еще стало жутче. Веселое великолепие природы как-то чудно действовало на душу, то растравляя ее, то смиряя, то исполняя каким-то двухсторонним чувством — страха и надежды, которые схватывались и боролись, не одолевая друг-друга, как борятся между собою равно сильные и не сливающиеся огонь и вода.
Маруся искала глазами пожилого всадника, который отъехал от неё и замешался в толпу других, и её глаза скоро отыскали его и встретились с его глазами. В его взгляде не было уже ни пытливости, ни пронзительной наблюдательности, — какая-то нерешительность, какое-то недоумение и опасение разлились по всем чертам его резкого, хищного лица и странно его смягчали.
— Господи ты Боже мой! экая мелкота! сказал один из отряда, увидав Марусю при свете утра. И едет себе как ни в чём не бывало: ни пороху, ни пули не боится!
— Да этакую малость ни одна пуля, надо полагать, не возьмет, возразил другой. Всё одно что маковое зерно!
— У них и девчонки не боязливы, — это уже такой народ, вмешался третий. Я, скажу вам, видал, что во время самой свалки — кровь хлещет, земля дрожит, и рубят и мрут, а она себе ходит помежду да подбирает своих, словно по саду ягоды, — ей-богу!
— Да и пропадает же их сколько! сказал еще присоединившийся собеседник.
— Да все мы пропадем так или иначе, ответил кто-то сбоку. В том только и дело, чтобы пропасть самым лучшим манером! Вот что!
Издалека пронеслось несколько выстрелов и их звук, словно волшебством, в одно мгновение спугнул все иные мысли, все прочие чувства: овладевшее было раздумье, начатое рассужденье, полувыраженное мнение, не высказанное возраженье — всё это прервалось, как перехваченная острыми ножницами нитка, и весь отряд вдруг превратился как бы в одно существо, чутко насторожившее слух и готовое к отпору.
Офицеры тоже приостановили своих лошадей и перестали спорить и дразнить друг друга.
Выстрелы раздались снова.
— Это с нашей стороны! Нет сомненья, это с нашей стороны! вскрикнул молодой офицер.
— Марш-марш! На выручку! Это наши дерутся! Гей, Иван! доставь воз до хутора и распорядись… Вперед!
Маруся еще не успела сообразить хорошенько в чём дело, как уже отряд ускакал вихрем и скоро исчезли из виду все, кроме Ивана, которому отдан был приказ «доставить воз и распорядиться». Словно дикие птицы, без оглядки все они снялись и улетели, только пожилой солдат, говоривший с нею, обернулся и еще раз глянул на нее.
— Трогай, трогай, каплюха! проговорил Иван, раскуривая коротенькую трубочку.
Маруся поглядела на Ивана. Он ей представился чем-то в роде ежа.
— Трогай! трогай! повторил он суровее.
Воз подвигался понемногу вперед к Кнышову хутору; замелькали засеянные, но местами жестоко вытоптанные, выбитые поля; выстрелы долетали всё чаще и чаще и, незаметно поднимаясь на отлогую могилу, через которую вилась вдаль дорога, Маруся завидела какие-то палатки и шатры, над которыми вились клубы черного дыма и вырывались время от время огненные языки красного пламени. Иногда, по звонкому утреннему воздуху, слабо доносились людские крики и стоны, чуть явственное жалобное мычанье домашних животных, и детский плач, и смешанный крик домашних птиц, и треск падающих развалин жилищ.
Поднявшись на самую вершину могилы, Маруся, как на ладони, увидела вдали место самой битвы. Она увидела пылающую деревню, две детские фигурки, бежавшие, схватившись руками, в испуге и ужасе, сами не зная куда, различила несколько неподвижно распростертых по степи женских фигур; на её глазах падали люди со стоном, мчались испуганные лошади без седоков, редели свирепые отряды, устилалась земля трупами и ранеными, трава, смачиваясь теплой кровью темнела. Небо принимало какой-то зловещий богровый оттенок. Пороховой дым ходил волнами.
А прямо перед нею зеленел и благоухал хуторок пана Кныша и воз тихо к нему подвигался всё ближе да ближе. В чащах густого сада уже обозначились разнородные деревья и кустарники с своими узорчатыми листьями и цветами; в открытые ворота она распознала тёмно-желтых, пестрых кур, расхаживающих по широкому двору, заросшему мягкой бархатистою муравою и преисполненному всевозможных хозяйственных орудий и снарядов; у ворот сидела громадная, косматая черная собака; она уже завидела подъезжающий воз и ждала его хладнокровно и бдительно, как особа, вдоволь уже повидавшая в жизни и давно взявшая себе за правило не спешить с выражениями своих чувств.