Чудесная, темно-голубая, прозрачная, теплая ночь таинственно звѣздилась, когда Маруся поспѣшно выскользнула изъ хаты, проползла подъ кровомъ стелющихся по землѣ вѣтвей цвѣтущей калины и очутилась въ саду. Тутъ ее скрыли кудрявыя яблони и густыя, какъ сѣть, черешни.
Тутъ она стояла, унимая біеніе сердца. Каждая ея жилка билась, ноги подламывались подъ нею, мысли роились и мѣшались; какіе-то сверкающіе образы носились передъ глазами, а изъ глазъ струились горячія слезы, исторгаемыя новою, дотолѣ невѣданною сердечною скорбію, перемѣшанною съ какою-то восторженною надеждою.
Свѣжій ночной воздухъ привелъ ее въ себя наконецъ, и слезы пріостановились, и мысли приняли строй.
Все было вокругъ такъ душисто и свѣжо и цвѣтуще! Все такъ мило и близко душѣ! Вся преисполненная любовью и горемъ, она склонилась и жарко стала цѣловать травы, цвѣты, склонявшіяся вѣтви, обращая туда и сюда глаза свои, выражая всѣмъ существомъ своимъ и недоумѣнье и беззавѣтную преданность чему-то, не совсѣмъ еще ясно усвоенному, уразумленному, но уже поглотившему всю душу.
Легкій шелестъ между деревьевъ обдалъ ее холодомъ и жаромъ. Она припала къ землѣ и ея бѣлая фигурка утонула въ бѣлоцвѣтущихъ вѣтвяхъ.
Все снова затихло.
Она оставалась нѣкоторое время неподвижна среди этого безгласнаго сада, подъ мягкимъ свѣтомъ и мерцаньемъ звѣздъ, при спокойномъ благоуханьи цвѣтовъ и травъ,—все было около нея тихо, и долѣтавшія со двора восклицанья рѣзко дрожали въ тепломъ воздухѣ.
Она уже хотѣла было отстранить прикрывавшія ее вѣтви, какъ снова легкій шорохъ, тотъ самый, что и прежде, пролетѣлъ, и какъ разъ передъ нею поднялась громадная фигура сѣчевика между двухъ высокихъ черешень.
Марусино сердце радостно вздрогнуло и вслѣдъ затѣмъ тоскливо и пугливо затрепетало.
Постоявъ нѣсколько минутъ, сѣчевикъ двинулся дальше,—видимо онъ пробирался къ выходу изъ сада со стороны рѣки. Исполинская его фигура была точно тѣнь исполинская,—такъ легко, такъ безшумно и ловко скользила она между густо и тѣсно свивающихся черешень и кудрявыхъ яблонь: ни шелесту не было слышно, ни колебанья не было видно.
Не отдавая себѣ отчета почему и зачѣмъ, Маруся пробиралась слѣдомъ за сѣчевикомъ, иногда только пріостанавливаясь отъ сильнаго сердечнаго біенья и замиранья.
Такъ они оба минули весь садъ, перебрались за ограду изъ живой вьющейся и ползучей зелени и очутились надъ рѣкою.
Рѣка колыхалась въ берегахъ съ какимъ-то безпокоющимъ ропотомъ. Прибрежные камыши серебрились во мракѣ; золотыя звѣзды мигали въ волнахъ и сверкали въ небѣ. У ракиты, потопившей нижнія вѣтви въ рѣкѣ, привязана была лодочка, хрупкая и легкая какъ скорлупка. Прилежащій лугъ, горы—все было преисполнено тишины, теплоты и прозрачной теплой мглы.
Тутъ сѣчевикъ снова остановился, посматривая во всѣ стороны и соображая, какъ вдругъ услышалъ за собою дѣтскій тихій голосокъ и въ ту же минуту почувствовалъ прикосновеніе дѣтскихъ нѣжныхъ ручекъ. Онъ обернулся какъ человѣкъ, котораго ничто не въ силахъ ни удивить, ни поразить, и увидалъ передъ собою Марусю.
— А что, дівчина? спросилъ онъ ее такъ ровно, словно и въ заводѣ не бывало никакого лиха, ни напасти.
Но Маруся не могла вымолвить слова и, только ухватившись за его руку, обращала къ нему съ мольбою глаза.
Однако эти глаза говорили такъ краснорѣчиво и много, что сѣчевикъ погладилъ ее по головкѣ. Что-то похожее на ласковую нѣжность, на сострадательное участіе выразилось въ его склонившейся фигурѣ.
— Можно пробраться въ Чигиринъ! вымолвила Маруся.
— Какъ же это можно, дівчино-порадонько[1]? спросилъ онъ, слегка улыбаясь.
— У батько въ степи стоитъ возъ съ сѣномъ,—проговорила Маруся,—волы пасутся тоже въ степи… Я все знаю, гдѣ что… Запряжемъ воловъ… Ложись въ сѣно… Я повезу до Кнышова хутора… Тамъ рѣка… За рѣкою ужъ чигиринская сила…
Сѣчевикъ глядѣлъ въ сіяющіе глаза, на трепещущую легкую фигурку, стоявшую передъ нимъ и слушалъ, какъ стучитъ маленькое сердечко. Онъ вдругъ почуялъ, что его мужественное, закаленное сердце словно расплывается въ груди, и что-то такое чудное съ нимъ сотворилось въ тотъ мигъ, что и послѣ онъ никакъ не могъ разсказать хорошенько, а только задумывался вспоминая.
— Кто это тебѣ такую мысль подалъ, Маруся малая? спросилъ сѣчевикъ.
— А я знаю сказку,—отвѣчала Маруся,—какъ дѣвушка отъ разбойниковъ бѣжала.
— А разскажи мнѣ эту сказку, Маруся,—сказалъ сѣчевикъ.
— А до Чигирина? робко спросила Маруся.
— И до Чигирина поѣдемъ,—отвѣчалъ сѣчевикъ, будто сулилъ ей пряникъ.—Вѣдь мы, надо полагать, взявши берегомъ въ эту сторону, проберемся въ степь?… Проберемся? Ну и ладно! А дорогою сказку послушаемъ.
Рука съ рукою они начали пробираться берегомъ со всевозможною осторожностью.
Сначала до нихъ долетали шумъ и голоса съ Данилова двора, но потомъ ихъ окружила совершеннѣйшая тишина, какая только бываетъ въ ночную пору на пустынныхъ берегахъ водъ, когда самые переливы и всплескъ волнъ только увеличиваютъ, а не нарушаютъ безмолвіе.
— А, ну разсказывай сказку, Маруся,—сказалъ сѣчевикъ, только что они ступили шагъ.
Много тревогъ, много надеждъ и страховъ волновало Марусю, и она поглядѣла на сѣчевика съ тоскливымъ недоумѣньемъ; сѣчевикъ глядѣлъ на нее и усмѣхался. Даже при невѣрномъ мерцающемъ свѣтѣ ночныхъ свѣтилъ столько видѣлось въ немъ чуткости, мужества, такимъ чародѣемъ глядѣлъ онъ, что вдругъ у Маруси отлегло отъ сердца и изчезла вся трепетная суетливость.
— Ну, начинай, Маруся малая, начинай!—сказалъ сѣчевикъ.—Я страхъ какъ люблю сказки слушать.