Самобытность литовскаго языка, границы его распространенія, его нарѣчія и говоры; мнѣнія ученыхъ о литовскомъ языкѣ. — Письменные памятники языка. — Древняя миѳологія Литовцевъ. — Перкунъ. — Криве-Кривейте. — Долина Свинторога и храмъ Перкуна въ Вильнѣ.— Зничъ или Зинчъ. — Идолы. — Остатки язычества. — Мифологическія преданія: Лаума и Мейтусъ; Лайма; моровая дѣва Каралуни; Дзивевиюсъ; королева Юрата и ея чертоги; морскія нимфы— Чельтице, Ундины и Гуделки. — Правила, завѣщанныя мудрецомъ Ишминтасомъ. —Законы завѣщанные Вайдевутомъ и Брутеномъ.— Суевѣрія и предразсудки. — Козы въ Гнездзиловѣ.— Идолъ и чаровники въ Половѣ.
Месяцъ женился на солнцѣ,
То была первая весна.
Солнце встало очень рано,
Мѣсяцъ устыдясь сокрылся,
Месяцъ блуждалъ одинъ:
Онъ влюбился въ денницу,
И рассердился Перкунъ —
И разсѣкъ его мечемъ.
— Зачѣмъ ты измѣнилъ солнцу?
Зачѣмъ влюбился въ денницу?
Зачѣмъ таскаешься по ночамъ?
ДРЕВНѢЙШАЯ ИЗЪ ЛИТОВСКИХЪ ПѢСѢНЪ).
Рѣшено ли наукою окончательно, что языкъ литовскій коренной, самобытный? Кажется, въ этомъ нельзя сомневаться. Покрайней мѣрѣ съ этимъ соглансы знаменитѣйшіе ученые лингвисты. Мы приведемъ здѣсь мнѣнія нѣкоторыхъ ученыхъ, пользующихся авторитетомъ. Дубровскій говоритъ, что языкъ литовскій ближе всѣхъ къ славянскому и долженъ занимать мѣсто между латинскимъ и славянскимъ. Мнѣніе Дубровскаго раздѣляютъ Раскъ и Вильгельмъ Гумбольдтъ.
Туиманнъ говоритъ, что Литовцы находятся въ такомъ близкомъ отношеніи къ Славянамъ, что ихъ можно считать отраслью славянскаго племени, отпавшею отъ него въ первые вѣка нашей эры.
Того же мнѣнія были Аделунгъ, Антонъ, Кеппенъ, Линде.
Шафарикъ полагаетъ, что народы Литовскій и Славянскій въ доисторическіе времена составляли двѣ отрасли одного племени; но въ историческую эпоху такъ между собою раздѣлились, что теперь должно ихъ принимать за два племени различныя, хотя между всѣми индо-европейскими племенами самыя родственныя.
Соловьевъ говоритъ, что, напротивъ, въ до-историческое время Славяне и Литовцы принадлежали къ двумъ различнымъ племенамъ; но въ историческую эпоху такъ между собою сблизились, что изъ всѣхъ индо-европейскихъ народовъ являются самыми родственными.
Боппъ, причисляя Литовцевъ къ семьѣ арійскихъ народовъ, опредѣлилъ для нихъ мѣсто между Германцами и Славянами.
Гриммъ Литовцевъ считаетъ пятымъ народомъ въ семьѣ индо-европейскихъ народовъ. Исторія почти умалчиваетъ объ этомъ народѣ, говоритъ онъ: но зато почтенный языкъ этого народа лучшее свидетельство его далекаго прошлаго.
Гриммъ высказалъ мнѣніе, что литовскій языкъ ближе всѣхъ къ санскриту и имѣетъ много родственнаго съ славянскимъ и нѣмецкимъ.
Поттъ, не раздѣляя убѣжденій своихъ предшественниковъ (Тунманна, Аделунга и др.), будтобы языкъ литовскій былъ только отраслью славянскаго, положительно утверждаетъ, что этотъ языкъ первобытный, арійскій, а его формы старше всѣхъ нынѣ существующихъ индо-европейскихъ языковъ.
Ученый Микуцкій того мнѣнія, что изъ всѣхъ индо-европейскихъ языковъ, литовскій сохранилъ наиболѣе словъ и грамматическихъ формъ, относящихся къ глубочайшей древности, и что въ этомъ отношеніи онъ богаче всѣхъ вмѣстѣ взятыхъ славянскихъ нарѣчій.
Послѣднее, самое знаменательное слово принадлежитъ Шлейхеру. По его опредѣленію литовскій языкъ, вмѣстѣ съ языками нѣмецкимъ и славянскимъ, составляетъ отрасль сѣверноевропейскую общей вѣтви индо-европейскихъ языковъ. Близкія узы родства связываютъ его съ языкомъ славянскимъ, съ которымъ у него много общаго, какъ по богатству словъ, такъ и въ грамматическомъ строѣ. Въ отношеніи системы звуковъ онъ превосходитъ не только славянскій, но даже всѣ существующіе аріо-европейскіе языки, и въ этомъ заключается его значеніе для сравнительной грамматики.
Литовскій языкъ раздѣляется на слѣдующія нарѣчія: прусское, вымершее еще въ XVII ст. Оно было въ употребленіи на балтійскомъ поморьѣ между Нѣманомъ и Вислою и поддалось общей германизаціи.
2) Латышское, употребляемое въ Курляндіи и въ Инфлянтахъ. Отношеніе его къ литовскому языку такое, какъ напр, итальянскаго языка къ латинскому, и потому нѣкоторые нарѣчіе это считаютъ особымъ языкомъ.
и 3) Литовское, подраздѣляемое на два главные говоры: литовскій и жмудскій.
Литовскій языкъ богатъ, звученъ, способенъ къ метрическимъ стихамъ. Въ старинное время литовскіе барды воспѣвали на немъ подвиги своихъ вождей, отраженіе кровавыхъ набѣговъ враговъ; изъ рода въ родъ передавали дѣянія своихъ предковъ. Жрецы воспѣвали славу своихъ боговъ; странствующіе нищіе, гадатели, даже дѣвицы слагали новыя пѣсни, или изучали старыя и пѣли при всякомъ случаѣ. Труды и игры, религіозные обряды и воинскіе набѣги сопровождались пѣніемъ. Пѣсни эти, вѣрный отпечатокъ нравовъ, обычаевъ и самаго характера, переходя изъ рода въ родъ, изъ поколѣнія въ поколѣніе, дошли и до нашихъ временъ. И теперь берега Нѣмана и Виліи, многочисленныхъ озеръ, древніе городища, могильные курганы, дубовыя рощи, дремучіе лѣса нерѣдко оглашаются звуками литовскихъ пѣсенъ, въ которыхъ слышится завѣтная старина, иногда упоминаются древніе идолы, живо рисуются нравы, обычаи, обрядность народа, бѣднаго исторіею, но богатаго своими многовѣковыми преданіями, древностію своего языка.
Слѣдовъ письменности прошлыхъ вѣковъ литовскаго народа почти нѣтъ. Полагаютъ, что Литовцамъ извѣстны были письмена руническія. Такія письмена даже открыты, но подлинность ихъ не удостоверена. До XIV столѣтія языкъ литовскій несомнѣнно былъ письменнымъ; но потомъ, когда Литва такъ широко раздвинула свои предѣлы, когда Гедиминъ, Ольгердъ, Витовтъ сумѣли образовать могучее государство изъ русскихъ удѣльныхъ княжествъ, когда и первопрестольный Кіевъ призналъ надъ собою власть литовскаго князя, именовавшагося уже литовско-русскимъ великимъ княземъ, собственная Литва, составляя незначительную часть въ составѣ княжествъ и областей, одному князю подвластныхъ, не могла развить свой языкъ. Языкомъ оффиціальнымъ, на которомъ писались граматы и привиллегіи, сталъ уже русскій. Литовскій языкъ былъ попрежнему языкомъ народнымъ, домашняго быта, духовной рѣчи, даже придворнымъ, но письменность его упала. Мы укажемъ здѣсь на письменные памятники, дошедшіе до насъ.
Лѣтопіисецъ Альбертъ (Alberti chronicon, p. 527) говоритъ, что Вильгельмъ, епископъ моденскій, находясь въ Пруссіи и изучивъ литовскій языкъ, перевелъ на оный извѣстную грамматику Доната около 1223 года. Но только мы и знаемъ объ этомъ переводѣ.
Первою печатною книгою на литовскомъ языкѣ считается Катехизисъ, изданный въ Кенигсбергѣ въ 1547 году. Полагаютъ, что авторомъ былъ Мосвидіусъ. Новый Завѣтъ переведенъ на литовскій языкъ Яномъ Бреткуномъ и напечатанъ въ 1576 г., полное же священное писаніе напечатано въ 1590 г. Изданія эти повторялись многократно. Въ 1561 г. въ Кенигсбергѣ напечатанъ Enchiridion М. Lutheri. Первый польско латинско-литовскій словарь составленъ іезуитомъ Константиномъ Ширвидомъ и напечатанъ въ Вильнѣ въ 1629 г.
Знаменитѣйшимъ литовскимъ поэтомъ считается и до сихъ поръ Христіанъ Доналейтисъ, умершій въ 1780 г.; его поэма Четыре времени года живыми красками изображаетъ домашній бытъ народа. Она переведена д-ромъ Л. I. фонъ Реза на нѣмецкій языкъ и издана вмѣстѣ съ подлинникомъ въ Кенигсбергѣ въ 1818 году. Въ 1865 г. Академія Наукъ издала сочиненія Доналейтиса подъ редакціею и съ примѣчаніями Шлейхера. Потомъ Нессельманъ издалъ ихъ въ Кенигсберге въ 1869 г.
Еще въ 1713 г. іезуиты издали литовскую грамматику. Въ новѣйшее время изданы грамматики Гаака, Юшкевича, Клейна, Коссаковскаго, Куршата, Остермейера, Мельцка, Ругига, Шульце, Шлейхера, Сапугна. Марцинскій по-литовски написалъ польскую грамматику. Извѣстна также сравнительная грамматика славянскихъ и другихъ родственныхъ языковъ Шерцля.
Кромѣ словаря Ширвида еще извѣстны словари Милка, Гаака; замѣчательнѣйшими считаются литовско нѣмецкій Нессельмана и нѣмецко-литовскій Куршата. Императрица Екатерина II въ сравнительномъ словарѣ включила также много литовскихъ словъ.
Къ замѣчательнымъ сочиненіямъ о литовскомъ языкѣ принадлежитъ Шлейхера Lithuanica въ двухъ частяхъ.
Д-ръ Реза издалъ литовскія народныя пѣсни. Ксендзъ Станевичъ писалъ литовскія остроумныя басни.
Мы видимъ, что главная дѣятельность по литовской литературѣ принадлежитъ Пруссакамъ. На Литовскомъ же Полѣсьѣ извѣстны литовскіе писатели — епископы жмудскіе, князь I. А. Гедройць и Волончевскій (послѣдній много содѣйствовалъ распространенію просвѣщенія въ народѣ); С. Довконтъ, Дроздовскій, Незабитовскій, Гойлевичъ, Юшкевичъ и др. Литовскія народныя пѣсни Юшкевича съ переводомъ на русскій языкъ, изданы Академіемъ Наукъ въ 1867 г. Сохранилось много рукописей, до сихъ поръ неизданныхъ. Такъ напр, въ тайномъ архивѣ въ Кенигсбергѣ хранится восемь литовскихъ словарей, неизвѣстныхъ авторовъ. Рукопись Тулды по части миѳолологіи и грамматики литовской — находилась у книгопродавца Завадскаго въ Вильнѣ. Въ семействѣ гр. Платеровъ хранится рукопись, заключающая исторію Литвы, написанная по-литовски графомъ Юріемъ Платеромъ, умершимъ въ 1837 г. Извѣстны еще литовско-польскіе словари Д. Пашкевича, К. Незабитовскаго, а также литовско-нѣмецкій (и наоборотъ) Бродовскаго, жившаго въ первой половинѣ ХѴІІI ст. Всѣ эти словари до сихъ поръ ненапечатаны.
Изъ филологовъ, считающихся особенными знатоками литовскаго языка и литературы, извѣстны своими трудами Н. Акелевичъ (въ Парижѣ), С. Микуцкій (въ Варшавѣ), д-ръ А. Мѣржинскій (профессоръ варшав. университета) и д-ръ И. Карловичъ (помѣщикъ Виленской губерніи). Лучшимъ сочиненіемъ о литовскомъ языкѣ считается сочиненіе Карловича, одобренное и напечатанное Краковскою Академіею Наукъ (1875).
На польскомъ языкѣ нѣсколько книгъ и много статей посвящены исторіи, миѳологіи и этнографіи Литвы. Лучшими по части этнографіи считаются Л. А. Юцевича (Ludwika z Pokiewa).
Еще не очень давно Литовцы могли гордиться тѣмъ, что у нихъ миѳологія обработаннѣе, чѣмъ у другихъ народовъ. Въ самомъ дѣлѣ о литовской мифологіи написано нѣсколько книгъ.
Филологія, какъ извѣстно, съ каждымъ годомъ дѣлаетъ большіе успѣхи; литовскій языкъ, какъ одинъ изъ древнѣйшихъ, обратилъ на себя особенное вниманіе ученыхъ филологовъ. Поэтому неудивительно, что они набросились на литовскую мифологію.
Этотъ филологическій походъ и до сихъ поръ продолжается и ознаменовывается разрушительными симптомами. Много боговъ уже низвергнуто съ ихъ пьедесталовъ, ореолъ окружавшій ихъ — осмѣянъ; бѣдные труженики, ихъ созидавшіе, чуть не заклеймены позоромъ. Существованіе другихъ боговъ подвержено сомнѣнію; вся система поколеблена. Однимъ словомъ, литовская мифологія теперь почти не существуетъ, и создавать ее вновь хотя бы и опытному этнографу, но незнакомому вполнѣ съ литовскимъ языкомъ, научнымъ образомъ, невозможно. Сами же филологи-разрушители объ этомъ не заботятся.
Отцомъ литовской мифологіи считается Ласицкій, писавшій объ ней еще въ XVI столѣтіи. Его главнымъ пособникомъ былъ Лясковскій. Стрыйковскій, Гваньини и другіе лѣтоцисцы тоже оставили кое-что изъ литовскихъ мифологическихъ воззрѣній, обрядности и т. д. Въ Пруссіи еще въ XVII ст. Гарткнохъ писалъ о прусской мифологіи, трудъ, смотря по времени, заслуживающій уваженія и многое разъясняющій въ соплеменной литовской мифологіи. Въ наше же время главнымъ двигателемъ дѣла считается заслуженный историкъ Литвы, Нарбуттъ, написавшій большой томъ собственно о литовской мифологіи. Лелевель, Крашевскій, Ярошевичъ основывали свои труды главнѣйшимъ образомъ на Нарбуттѣ.
Что же оказалось? Микуцкій, Акелевичъ, Мержинскій, Карловичъ доказали, что какъ Ласицкій, такъ и Лясковскій не знали по-литовски и потому все переврали, перепутали, такъ что основанія, ими положенныя для литовской мифологіи, не имѣютъ никакого авторитета. Далѣе, что Нарбуттъ не только не зналъ языка, какъ того требуетъ современное развитіе науки, но еще увлекался, поэтизировалъ, и потому нѣкоторые изъ приводимыхъ имъ боговъ оказались никогда не существовавшими, другіе подвержены сомнѣнію. Труды другихъ мифологовъ точно также признаны неудовлетворительными.
Въ такомъ положеніи теперь литовская мифологія. Одно разрушено, другое поколеблено, а прочнаго новаго ничего еще не создано.
Надобно надѣяться, что наши ученые филологи, на развалинахъ разрушеннаго ими зданія, воздвигнутъ новое, прочное, неуязвимое. Желательно также, чтобы почтенные филологи предварительно позаботились объ уясненіи сомнительныхъ вопросовъ, о согласовали своихъ мнѣній и взглядовъ, такъ чтобы непосвященные въ таинства филологическихъ знаній, въ реформахъ, ими вводимыхъ, видѣли трудъ единодушный, цѣльный, вполнѣ обработанный и нерождающій новыхъ сомнѣній.
Поэтому въ нашемъ краткомъ очеркѣ языческой жизни Литовцевъ, мы будемъ придерживаться только такихъ фактовъ, которые до сихъ поръ по крайней мѣрѣ (насколько намъ известно) еще не подвержены филологическому крушенію.
Міръ, по мнѣнію Литовцевъ, существовалъ искони. Все существовавшее въ мірѣ было воплощеннымъ божествомъ. Оно проявлялось двояко: какъ благодѣтельное или какъ гибельное, т. е. было добромъ или зломъ. Эти два начала, находясь въ постоянной борьбѣ между собою, сосредоточивались въ источникѣ добра и зла. Понятіе о верховной силѣ проявлялось въ слѣпомъ вѣрованіи въ предопредѣление. Оно господствовало надъ всѣмъ, отъ песчинки до цѣлаго государства. Отъ него зависѣла участь не только людей, но и боговъ. Верховное существо опредѣлило судьбу себѣ, людямъ, землѣ, растеніямъ, всему, и никто и ничто, самое это существо не могли избѣжать этой судьбы или перемѣнить ее. Самый грѣхъ былъ слѣдствіемъ не злой воли человѣка, но предопредѣленія, и кто согрѣшилъ, тотъ не могъ не согрѣшить.
Кажется, не можетъ подлежать сомнѣнію, что Литовцы вѣрили въ безсмертіе. По крайней мѣрѣ есть много фактовъ, указывающихъ, что, не смотря на безусловное вѣрованіе въ предопредѣленіе, они ожидали награды или наказанія послѣ смерти. Награда ожидала того, кто безропотно покорялся судьбѣ: наказаніе того, кто дерзалъ противиться ей. Можно догадываться, что у Литовцевъ было нѣкоторое понятіе о метемпсихозѣ: они допускали, что послѣ смерти духъ могъ оставаться на землѣ и переходить въ другое тѣло. Осужденіе духа послѣ смерти на вѣчное ничтожество почиталось самымъ страшнымъ наказаніемъ.
Литовецъ имѣлъ понятіе о законѣ, какъ олицетвореніи правды. Поэтому-то законъ нельзя было создать, но только отыскать. Такимъ образомъ законъ и истина значили одно и то же.
Предметы, какъ одушевленные, такъ и неодушевленные, неприносящіе дѣйствительной пользы, подлежали уничтоженію. Удрученныхъ годами, неизлечимыхъ страдальцевъ приносили въ жертву богамъ, чтобы ихъ стоны и жалобы не оскорбляли верховную силу.
Преданіе, древніе обычаи до такой степени пользовались уваженіемъ, что даже порокъ, подъ покровомъ обычая, былъ терпимъ.
Литовцы поклонялись свѣтиламъ небеснымъ. Солнце было источникомъ жизни. Съ его появленіемъ Литовецъ радовался, чувствовалъ, что все вокругъ него воскресаетъ; съ его закатомъ печальная мысль имъ овладѣвала: возвратится ли солнце, возродится ли жизнь? Поклоненіе солнцу, какъ полагаютъ, было древнѣйшимъ вѣрованіемъ Литовцевъ: впослѣдствіи оно породило поклоненіе огню. Огонь былъ вѣченъ, неугасаемъ. Его зажигали передъ главнымъ богомъ, громовержцемъ, Перкуномъ или Перкунасомъ. Огонь поддерживали днемъ и ночью особо назначенные для того жрецы и жрицы. Густинская лѣтопись говоритъ: «ему же (Перкуну), яко богу, жертву приношаху и огонь неугасающій зъ дубоваго древія непрестанно паляху; аще бы случилося, за нерадѣніемъ служащаго іерея, когда сему огню угаснути, таковаго іерея безъ всякаго извѣта и милости убиваху».
Истуканъ Перкуна обыкновенно ставили подъ дубомъ, исключительно посвященнымъ этому богу. Поэтому и самый дубъ почитался священнымъ. Были особыя рощи посвященныя, которыхъ никто не смѣлъ коснуться и которыя назначались для поддерживанія неугасимаго огня. Эти рощи (гаи), какъ равно и нѣкоторыя отдѣльныя деревья, особенно старыя, пользовались большимъ уваженіемъ. Ихъ окружали заборами, и поклоненіе имъ долго еще продолжалось послѣ введенія христіанства. Во время крещенія ни одинъ Литовецъ не соглашался прикоснуться сѣкирою къ вѣковому дубу, свидѣтелю давно минувшаго. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ и до сихъ поръ существуютъ лѣса, называемые священными рощами, и народъ питаетъ къ нимъ безсознательное, родовое уваженіе.
Главнымъ священникомъ или первосвященннкомъ былъ Криве-Кривейте. Власть и вліяніе его были очень сильны, такъ что въ иныхъ случаяхъ даже великіе князья находились въ нѣкоторой отъ него зависимости. Но со временъ Гедимина, и въ особенности въ царствованіе Ольгерда вліяніе ихъ упало—они были точными исполнителями воли своихъ властелиновъ; они вѣщали народу именемъ боговъ, но говорили, конечно, то, что имъ было приказано.
Криве-Кривейте всегда находился при главномъ капищѣ Перкуна. Первое, т. е. древнѣйшее капище находилось въ Прусской Литвѣ, въ Ромове, между рѣками Фришингъ и Бейслейнъ. Здѣсь передъ величавымъ, многовѣковымъ дубомъ стоялъ истуканъ главнаго бога Перкуна. По сторонамъ его стояли истуканы Атримпа въ видѣ змія, съ человѣческою головою и Поклюса, т. е. бога морей и воды и бога преисподней (ада). Изгнанный изъ Ромове крестоносцами, Криве-Кривейте устроилъ капище на Жмуди при впаденіи Дубиссы въ Нѣманъ. И здѣсь, тревожимый рыцарями, онъ удалился въ глубь страны, поселившись при впаденіи Невяжи въ Нѣманъ, а затѣмъ въ Керновъ, близъ Вильно.
По сказаніямъ лѣтописцевъ, въ 1265 г., въ Вильнѣ, среди дубовой рощи, въ долинѣ, называемой Свинторога, ибо здѣсь былъ сожженъ прахъ князя Свинторога сыномъ его Гермундомъ, — основано было капище Перкуна. Капище имѣло въ длину около 150 аршинъ, въ ширину 100, высота стѣнъ достигала 15 аршинъ. Оно было безъ крыши, съ однимъ входомъ съ западной стороны. Передъ дубомъ стоялъ истуканъ Перуна. Въ этомъ храмѣ была устроена галлерея въ 16 аршинъ надъ стѣною. Въ ней былъ сооруженъ главный алтарь, или жертвенникъ, шириною въ 9 аршинъ, вышиною 3 аршина. Къ этому алтарю вели 12 ступеней, изъ коихъ каждая была поларшина вышиною и 3 арш. шириною. На этомъ-то алтарѣ во внутреннемъ углубленіи стѣны пылалъ вѣчный, неугасимый огонь. Углубленіе было такъ искусно устроено, что огонь не могъ быть потушенъ ни дождемъ, ни вѣтромъ. На ступеняхъ обозначено было теченіе луны. Насупротивъ входа, т. е. съ восточной стороны была особая часовня съ разными сосудами и священными предметами; подъ нею устроенъ былъ погребъ, въ которомъ хранились змѣи и разныя гадины. Вблизи храма находилось жилище верховнаго жреца, а также его подчиненнаго. Здѣсь же стояла высокая каменная башня, съ которой онъ возвѣщалъ народу волю боговъ. Теперь на мѣстѣ, гдѣ стоялъ храмъ Перкуна, каѳедральный соборъ св. Станислава, а изъ башни устроена колокольня. Съ введеніемъ христіанства, послѣ разрушенія храма, Криве-Кривейте жилъ еще нѣкоторое время въ Керновѣ, потомъ переселился въ Жмудь, на берега Невяжи. Умеръ въ 1414 г.
Вѣчный, неугасаемый огонь, горѣвшій передъ Перкуномъ, всѣ историки и этнографы цѣлыя столѣтія называли Зничемъ. Афанасьевъ (въ своихъ поэтическихъ воззрѣніяхъ Славянъ на природу) и нѣкоторые другіе русскіе этнографы тоже были введены въ заблужденіе, полагая, что Зничъ значитъ неугасимый огонь. Сколько вдохновенія потрачено на прославленіе вѣчнаго Знича! Увы! И Зничъ, подобно нѣкоторымъ богамъ, уже не существуетъ. Безжалостные филологи и его низвергли съ жертвеннаго пьедестала. Но и въ средѣ ихъ произошелъ расколъ. Первый Длугошъ употребилъ выраженіе не Зничъ, но Зинчъ, назвавъ такъ жреца, поддерживавшаго вѣчный огонь. Его примѣру послѣдовалъ Мѣховита. Стрыйковскій же и Гваньини подъ словомъ Зничъ разумѣли не жреца, но вѣчный огонь. Цѣлыя столѣтія повторялось тоже самое. Кто только писалъ о Перкунѣ, говорилъ и о Зничѣ. Поэты воспѣвали его въ своихъ стихотвореніяхъ. Въ обществѣ, въ разговорахъ часто повторялось слово Зничъ, какъ эмблема вѣчности, постоянства, неизмѣнности. И все это разрушено! Профессоръ Мержинскій и Акелевичъ разъяснили, что не Зничъ, не Зинчъ, но Зиниче означаетъ мѣсто, гдѣ стояло капище, на которомъ горѣлъ неугасаемый огонь. Съ нимъ однако не согласенъ д-ръ Карловичъ. Онъ скорѣе склоняется на сторону Длугоша и увѣряетъ, что Зинчъ (ziniczus или zinczius) именно и означаетъ жреца, поддерживавшаго вѣчный огонь. Такимъ образомъ мы знаемъ теперь, что Зничъ или Зинчъ вовсе не значитъ вѣчный огонь: но что именно значитъ, мы все-таки не знаемъ, потому что не знаемъ, кто правъ, Акелевичъ ли съ Мержинскимъ, или д-ръ Карловичъ?
Кромѣ главнаго, всемогущаго бога Перкуна, было много другихъ, второстепенныхъ и третьестепенныхъ боговъ, были также и домашнія божества. Мы не станемъ здѣсь исчислять ихъ; нѣкогорые миѳологическимъ значеніемъ своимъ напоминаютъ славянскихъ боговъ.
Этимъ второстепеннымъ богамъ, нѣкоторымъ по крайней мѣрѣ, тоже воздвигались капища. Въ самой Вильнѣ, во времена Ольгерда, кромѣ главнаго храма Перкуна, насчитывалось 5 такихъ капищъ.
Хотя сущность религіи допускала и даже требовала кровавыхъ жертвоприношеній, но Литовцы не отличались кровожадностью. Намъ извѣстно немного случаевъ подобнаго изувѣрства; но и эти случаи оправдываются нѣкоторымъ образомъ глубокою ненавистью къ рыцарямъ, ибо, сколько извѣстно, только рыцарей, взятыхъ въ плѣнъ, сожигали въ честь боговъ.
Язычество господствовало въ Литвѣ до конца XIV столѣтія. Въ то же время въ странѣ было много христіанъ, свободно исполнявшихъ свои обряды, такъ что за весь продолжительный періодъ язычества извѣстны только два случая (при Ольгердѣ) возстанія противъ христіанъ. Напрасно думать, что съ окончательнымъ введеніемъ христіанства прежнее вѣрованіе совершенно изменилось. Есть много фактовъ, доказывающихъ, что даже въ XVI столѣтіи, во многихъ мѣстахъ, въ особенности на Жмуди, исполнялись языческіе обряды. О внутреннемъ настроеніи мало и заботились, довольствуясь наружнымъ лоскомъ. Прежніе идолы, прежніе праздники примѣнялись къ христіанскимъ, получали новое названіе, и этимъ довольствовались. Народъ, напр., чтилъ вербу, въ которую, по преданію, обратилась богиня плодородія, окружалъ ее и поклонялся ей. Духовенство повѣсило икону на вербѣ, и народъ продолжалъ молиться передъ нею. Духовенство радовалось, что молятся передъ иконой; народъ радовался, что не запрещаютъ молиться передъ вербой. Невѣста въ дѣвичій вечеръ отправлялась къ своему владѣльцу, чтобы, по обычаю, прежде замужества, пожертвовать ему своею дѣвственностью; ее сопровождали подруги и на пути пѣли пѣсни къ солнцу и лунѣ, умоляя, чтобы заступились за бѣдную и вдохнули своему брату (т. е. владѣльцу) мысль сохранить для суженаго ея невинность. Народъ попрежнему поклонялся подземнымъ божествамъ, чтобы отводили господъ отъ тиранства. Осеннія дожинки еще въ ХѴІ столѣтіи совершались совершенно по языческимъ обрядамъ. Когда всѣ полевыя работы были окончены, на большомъ столѣ клали сѣно, поверхъ его застилали скатерть и ставили бочку алуса (пива). Затѣмъ вводили быка, предназначаемая въ жертвоприношеніе богу оплодотворенія. Присутствующее съ ожесточеніемъ бросались на свою жертву съ кольями и палками и убивали до смерти, приговаривая: «вотъ тебѣ наша жертва, боже земли! благодаримъ тебя за то, что сохранить нашу жизнь въ истекшемъ году, защити же насъ и въ будущемъ отъ врага, огня, меча, мороваго повѣтрія!» Мясо убитой скотины тутъ же жарили и съѣдали, а часть закапывали въ землю для бога земли.
Ростовскій говоритъ, что когда въ 1618 году въ Крожахъ іезуиты основали свой коллегіумъ, то должны были начать съ того, чтобъ уничтожить древніе священные литовскіе дубы и низвергнуть идоловъ, коимъ народъ еще въ то время поклонялся и приносилъ въ жертву животныхъ. Въ окрестностяхъ Россіенъ, Динабурга, Кейданъ, Крожъ іезуиты нашли еще шесть жертвенныхъ алтарей.
Стрыйковскій видѣлъ, какъ еще совершались разные языческіе обряды въ Литвѣ и на Жмуди, а это было между 1565 и 1582 годами. Онъ же говоритъ, что въ четырехъ миляхъ отъ Вильно, въ Лавриркахъ, народъ боготворилъ черныхъ ужей. Въ Виленскомъ уѣздѣ и теперь находятся Лаваришки, вѣроятно, тѣ же Лаврирки, гдѣ действительно много ужей. Какъ въ цѣлой Литвѣ, такъ и здѣсь, народъ ихъ уважаетъ, никогда не убиваетъ. Дѣти ѣдятъ съ ужами изъ одной чаши. На Жмуди и въ Литвѣ убить ужа считается величайшимъ грѣхомъ. На Полѣсьѣ, въ окрестностяхъ Кобрыня (Гродн. губ.), какъ свидѣтельствуетъ Крашевскій, тоже ни въ какомъ случаѣ нельзя убить ужа. Наконецъ, Стрыйковскій же упоминаетъ, что въ его время народъ измѣрялъ свою жизнь по языческимъ праздникамъ, и они были ближе его сердцу, чѣмъ христіанскіе.
Крашевскій говоритъ о томъ уваженіи, какое народъ питаетъ въ тѣхъ окрестностяхъ къ огню. Даже когда вспыхнетъ пожаръ, никто не осмѣлится его тушить. Народъ приветствуетъ его какъ гостя и выставляетъ столы, накрытые бѣлою скатертью съ положенными на нихъ хлѣбомъ и солью. Ежели пожаръ не унимается, то приглашаютъ старуху-чаровницу, и та, раздѣвшись до-нага, обѣгаетъ кругомъ загорѣвшихся строеній три раза, произнося какія-то заклинанія.
Ежели громъ ударитъ въ человѣка или въ строеніе, никто не станетъ его спасать, считая это сопротивленіемъ волѣ божіей. Предразсудокъ этотъ распространенъ какъ въ цѣлой Литвѣ, такъ и въ Бѣлоруссіи. Понятно, что онъ порожденъ вѣрою въ Перкуна.
Праздничные обряды Литовцевъ имѣли и теперь имѣютъ много общаго съ славянскими вообще и бѣлорусскими въ особенности. Такъ праздникъ Рождества напоминалъ праздникъ каля ды. Новый годъ праздновался языческимъ щедрымъ вечеромъ; въ день крещенія совершались обряды съ пирогами; Пасха Христова напоминала шумное празднество волочиньня; въ Георгіевъ день шумное, веселое празднество въ полѣ съ плясками, пѣснями, играми; въ Троицынъ день завивали вѣнки; въ день Рождества Іоанна Предтечи скакали черезъ огонь; въ день Петра и Павла строили качели. Большая часть всего этого и до сихъ поръ сохранилась; но въ XVI и даже, какъ мы видѣли изъ разсказа Ростовскаго, въ началѣ ХѴIІ ст. обряды эти и имъ подобные имѣли всѣ знаменья язычества.
Въ Лабонарахъ, Виленской губерніи, въ Троицынъ день народъ собирался даже изъ отдаленныхъ мѣстъ и здѣсь послѣ вечерняго крестнаго хода, до слѣдующаго утра, происходилъ страшный развратъ. Очевидцы разсказывали намъ ужасы про эти буйныя ночи! Отецъ не могъ защитить дочери, мужъ жены, женихъ невѣсты. Едва въ сороковыхъ годахъ, особенно усиліями епископовъ Клонгевича и Жилинскаго, обычай этотъ искорененъ по крайней мѣрѣ на столько, что ночныя оргіи стали не такъ публичны.
Въ Лелянахъ, въ Трокскомъ уѣздѣ, въ тотъ же Троицынъ день и до сихъ поръ литовская молодежь собирается изъ окрестныхъ деревень на берегъ озера, считающагося священнымъ, завиваетъ вѣнки и бросаетъ ихъ въ это завѣтное озеро, причемъ поютъ пѣсни на древне-языческой подкладкѣ.
Кромѣ большихъ истукановъ Перкуна и другихъ идоловъ, стоявшихъ въ капищахъ, въ Литвѣ, эти же самыя божества изображались въ меньшемъ, даже маленькомъ видѣ, въ родѣ статуэтокъ изъ бронзы, кости, камня, нѣкоторыя превосходной отдѣлки. Вероятно это были домашніе идолы, принадлежавшіе духовенству или людямъ богатымъ. Такихъ идоловъ извѣстно нѣсколько, и мы упомянемъ здѣсь о нѣкоторыхъ покрайней мѣрѣ.
Въ началѣ второй половины минувшаго столѣтія случайно найденъ былъ замечательный идолъ въ Ковнѣ, въ жилищѣ тамошняго настоятеля ксендза Фронцкевича, задѣланный въ нишѣ. Когда передѣлывали квартиру настоятеля, въ его отсутствіе, при ломкѣ стѣны, открылась ниша и въ ней бронзовый идолъ, изображавшій нагую женщину. Присутствовавши при этомъ викарій настоятеля, ксендзъ Мингайло, озадаченный видомъ нагой женщины въ квартире настоятеля и притомъ, узнавъ изъ объясненій мѣстнаго учителя Лавриновича, что это вѣроятно языческій идолъ, счелъ своею духовною обязанностію изрубить ее въ мелкіе куски. Когда возвратился ксендзъ Фронцкевичъ, то съ горестью узналъ о случившемся. Былъ онъ умнѣе своего помощника, собралъ подробнѣйшія свѣдѣнія о найденномъ идолѣ отъ Лавриновича и Мингайлы, конечно, соображаясь и съ уцѣлѣвшими кусками, и составилъ обстоятельное описаніе, которое хранилось въ архивѣ Ковенскаго приходскаго костела. Изъ этого описанія мы узнаемъ, что идолъ былъ вышиною въ полтора аршина и представлялъ женщину съ сомкнутыми глазами и съ букетомъ цвѣтовъ въ правой рукѣ. На животѣ была повязка. Ксендзъ Фронцкевичъ называетъ ее литовскою Венерою.
Въ виленскомъ музеумѣ древностей (по каталогу № 2743) хранится совершенно схожій съ приведеннымъ выше описаніемъ небольшой идолъ изъ бронзы вышиною въ три дюйма, грубой работы. Идолъ этотъ найденъ въ подземельѣ Замковой горы въ Вильнѣ. Вмѣстѣ съ этимъ идоломъ найдены въ томъ же подземельѣ: 1) превосходной работы бронзовое изображеніе, какъ полагаютъ, римскаго Фаустула съ волчицею; 2) Изображеніе ящерицы, вьющейся вокругъ колонны, внутри которой отверстіе; 3) маленькая фигурка, изображающая медвѣдя въ стоячемъ положеніи; 4) старецъ, въ сидячемъ положеніи, съ бородою и короною на головѣ; 5) музыкальный инструментъ въ родѣ кларнета съ клапанами. Всѣ эти предметы изъ слоновьей кости, отличной отдѣлки, подарены мною Виленскому музеуму, гдѣ и теперь находятся.
Къ замѣчательнѣйшимъ идоламъ, какіе до сихъ поръ найдены, принадлежитъ идолъ, по мнѣнію гр. Е. Тышкевича, Нарбутта, Крашевскаго и другихъ археологовъ, Перкунаса, найденный въ Керновѣ, близъ Вильна, сдѣланный изъ бронзы, превосходной работы, вышиною въ 3 вершка. Богъ грома и молніи изображенъ въ видѣ старика съ бородою и усами, въ сидячемъ положеніи, въ правой рукѣ держитъ громовыя стрѣлы, въ лѣвой, въ сомкнутой ладони, видно небольшое отверстіе, въ которое, можно догадываться, влагался каменный молотъ. Видъ Перкунаса грозный, сосредоточенный и не лишенъ величавости. Черезъ верхъ головы и потомъ чрезъ всю фигуру продѣлано небольшое круглое отверстіе, оканчивающееся межъ ногъ. Идолъ этотъ находится въ Виленскомъ музеумѣ (по каталогу № 2742), здѣсь же представляемъ вѣрное его изображеніе.
Еще въ началѣ нынѣшняго столѣтія въ Крожахъ найдено было тоже изображеніе, какъ полагаютъ, Перкуна. Идолъ этотъ находился въ іезуитской библіотекѣ, гдѣ теперь находится — неизвестно.
Въ 1864 или 1865 г. генералъ Колодѣевъ нашелъ въ Нѣманѣ, недалеко отъ Ковно, каменный истуканъ, грубой работы, изглаженный временемъ и водою, не менѣе того по всѣмъ признакамъ изображавшій Перкуна. Генералъ Колодѣевъ обязательно подарилъ мнѣ этотъ рѣдкій памятиикъ. Я его оставилъ въ Петербургѣ, гдѣ онъ былъ проданъ съ аукціона, но кому — мнѣ неизвѣстно.
Въ 1818 г. въ Ковнѣ, въ стѣнѣ зданія, существующаго и до сихъ поръ и неосновательно называемаго храмомъ Перкунаса, чиновникомъ Соколовскимъ найденъ былъ бронзовый идолъ вышиною въ шесть дюймовъ. Идолъ изображенъ стоящимъ на поджатыхъ ногахъ, съ короной на головѣ, въ родѣ тіары, украшенной башнями, въ рукѣ держалъ три рыбы. Досужіе археологи сейчасъ же объяснили значеніе идола: это, дескать, покровитель, или домашній богъ г. Ковно, башни именно и означаютъ городъ, а три рѣки: Неманъ, Вилія, Невяжа, т. е. три ковенскія рѣки. Въ 1820 г. графъ Михаилъ Коссаковскій пріобрѣлъ этотъ идолъ и подарилъ варшавскому обществу любителей наукъ, гдѣ его признали изображеніемъ женщины восточнаго типа, а ученый Сташицъ полагалъ, что это индійское произведеніе. Въ 1836 г. музеумъ общества вмѣстѣ съ этимъ идоломъ переведенъ въ Петербургъ, Гдѣ онъ теперь, мнѣ неизвѣстно. Въ Эрмитажѣ я не отыскалъ ничего подобнаго, а между тѣмъ фактъ несомнѣнный, удостоверяемый описями, что онъ перевезенъ въ Петербургъ.
Въ 1852 г. въ имѣніи Швекшняхъ, Россіенскаго уѣзда, Ковенской губерніи, на самой границѣ Пруссіи, графъ Адамъ Плятеръ, въ одной изъ тринадцати могилъ-кургановъ, нашелъ семь идоловъ, изъ коихъ шесть бронзовыхъ и одинъ серебряный, вышиною отъ четырехъ до пяти дюймовъ. Несомнѣнно, что всѣ эти идолы египетскіе, совершенно схожіе съ нзвѣстными этого рода идолами, въ другихъ мѣстахъ найденными. Здѣсь можно видѣть Озириса, Изиду, богиню солнца Горусъ, кошку и пр. Политеизмъ имѣлъ много общаго, и весьма вѣроятно, что эти идолы и въ древней Литвѣ были почитаемы.
Въ виленскомъ музеумѣ древностей хранится каменная нога отъ болынаго истукана, найден ная въ Вильнѣ на Лукишкахъ и подаренная музею докторомъ Ю. А. Титіусомъ.
Литовцы богаты миѳологическими и вообще доисторическими преданіями. Нѣкоторыя по этичны, не лишены фантазіи и имѣютъ много общаго съ преданіями славянскими и другихъ индоевропейскихъ народовъ.
Возьмемъ для примѣра преданіе о богинѣ Лаумѣ. Она, къ счастію, не выброшена изъ литовскаго Парнаса, хотя и обезображена вымыслами, догадками и прибавленіями, о которыхъ народъ ничего не знаетъ. Мы передадимъ только то, что говоритъ достовѣрнѣйшій изъ литовскихъ этнографовъ Л. А. Юцевичъ. Преданіе это, какъ свидѣтельствуетъ авторъ, до сихъ поръ сохранилось въ Литвѣ, на Жмуди и въ Пруссіи.
Лаума — это Dejwa, богиня чудной красоты, обитательница облаковъ, воздушная нимфа, витающая въ горнихъ высотахъ. Однажды, сидя на своемъ алмазномъ тронѣ, увидала она на землѣ прекраснаго юношу, который ей очень понравился. Она распахнула свой блестящій поясъ, т. е. радугу, спустилась на землю и сошлась съ возлюбленнымъ. Послѣдствіемъ этого свиданія было рожденіе богинею сына, которому она дала имя Мейтусъ. Каждый день чадо любивая мать по три раза спускалась на землю, чтобы покормить молютку своею грудью. Такъ продолжалось нѣсколько мѣсяцевъ. Наконецъ всемогущій Перкунъ узналъ ея тайну. Разсердившись на небесную дѣву, которая сошлась съ обыкновеннымъ смертнымъ, Перкунъ схватилъ ребенка за ноги и забросилъ его въ отдаленныя высоты неба, гдѣ онъ обратился въ звѣзду Sictinas. Этого мало. Грозный Перкунъ отрѣзалъ Лаумѣ груди (сосцы), изрѣзалъ ихъ на мелкія части и разсѣялъ по землѣ. Отъ этого произошли белемниты или громовыя стрѣлы, которыя народъ называетъ сосцами Лаумы (Laumies papaj). Не смотря на это Лаума все-таки прекрасна, очаровательна. Она прельщаетъ не только боговъ, но и обыкновенныхъ смертныхъ, приманивъ же къ себѣ, своею холодностью приводить въ отчаяніе и убиваетъ. Поясъ Лаумы—это радуга (L inksm ine). Когда Литовецъ увидитъ ее, то говоритъ: вотъ Лаума распустила свой поясъ и прелыцаетъ боговъ. Поясъ блеститъ издалека, но коль скоро къ нему приблизишься, Лаума тогчасъ его свиваетъ и прячетъ. Итакъ, по народному нонятію, Лаума—обольстительница, богиня женской измѣнчивости.
Не слѣдуетъ смѣшивать богиню Лауму съ Лаймою. Это два отдѣльные миѳа. Лайма является человѣку въ трехцвѣтномъ облаченіи. Зеленый цвѣтъ обѣщаетъ хорошій урожай, красный — войну, черный — моровую язву. Въ послѣднемъ случаѣ называется Моровою дѣвою (воспѣтою Мицкевичемъ). Она считается покровительницею земныхъ нлодовъ и среди ненастныхъ дней, даритъ людямъ солнечный: «Lajme leme sauluzes dienate».
Очень поэтично изображаетъ народъ богиню, управляющую небесными свѣтилами, Каралуни. Молодая очень красивая дѣвица; голову ея украшаетъ солнце; мантія ея усѣяна звѣздами, застегнута петлицей, въ срединѣ коей—луна. Ея улыбка—утренняя звѣзда, слезы—брилліанты. Когда при солнечномъ свѣтѣ падаетъ дождь, Литовцы говорятъ: королева плачетъ.
Балтійское море имѣло своего короля и королеву, хотя связи между ними незамѣтно. Королемъ или богомъ моря, покровителемъ моряковъ, былъ Дзивсвитсъ. Юцевичъ самъ слышалъ, какъ рыбаки, отправляясь въ море для ловли сельдей, обращались къ Дзивсвитису съ мольбою о покровительствѣ. Пѣсня ихъ оканчивается стихами:
Dziwswitise diewajte,
Sergiek musu Tajwajte,
Dziwswitise! Dziwswitise!
т. e. боже Дзивсвитесе, охраняй наши ладьи. Дзивсвитесе, Дзивсвитесе!
Королевою же была прекрасная Юрата. Великолѣпный чертогъ ея на днѣ моря былъ весь изъ янтаря, пороги изъ золота, крыша изъ рыбьей чешуи. Дворъ ея составляли морскія нимфы Чельтице. Онѣ носили платье изъ рыбьей чешуи, украшенное жемчугомъ. На головѣ короны изъ янтаря. Эти балтійскія русалки одарены были чуднымъ голосомъ. Пѣніе ихъ было обворожительно. ПѢніемъ онѣ привлекали къ себѣ красивыхъ юношей, не щадили ласкъ, выманивая обѣщаніе, что станутъ жить съ ними на днѣ моря. Кто далъ такое обѣщаніе, того увлекали и душили въ своихъ объятіяхъ. Чтобы откупиться отъ нихъ, рыбаки приносили имъ въ даръ по одной штукѣ каждаго сорта изловленной ими рыбы. Сама королева Юрата въ рѣдкихъ случаяхъ прибѣгала къ средствамъ увлеченій; но при впаденіи рѣки Швенты въ Балтикъ жилъ красивый молодой рыбакъ. Юрата влюбилась въ него и на янтарныхъ ладьяхъ съ цѣлымъ штатомъ своихъ Чельтице отправилась къ берегу. Пѣніе, улыбки и всевозможныя ухищренія употреблены были, чтобы соблазнить молодаго рыбака; но тотъ не поддался. Тогда Юрата почувствовала къ нему такую страсть, что забыла свое божеское происхожденіе и совсѣмъ предалась обыкновенному смертному. Каждый вечеръ пріѣзжала она къ нему на берегъ, входила на высокую гору, которую отъ имени рыбака народъ и до сихъ поръ называетъ Castiti, и здѣсь цѣлые часы проводила съ милымъ въ упоеніи; вмѣстѣ они ѣли рыбу, которую она раздирала пополамъ, отъ чего и произошли камбалы. Но всевидящее око Перкунаса скоро замѣтило эту незаконную связь. Богъ-громовникъ воспылалъ гнѣвомъ, бросилъ громы въ морскую глыбь, раздробилъ янтарные чертоги Юраты, обломки которыхъ и составляютъ тѣ куски янтаря, которые море во время бури выбрасываетъ теперь на берегъ. Юрата была убита на мѣстѣ, Castitisa же Перкунъ приковалъ къ утесу на днѣ моря и передъ нимъ положилъ трупъ его возлюбленной. И до сихъ поръ, когда буря взволнуетъ море, бушующія волны, разбиваясь о берегъ, издаютъ жалобные стоны — народъ говоритъ, что это стонетъ несчастный рыбакъ.
Кромѣ морскихъ Чельтицъ, были озерныя и рѣчныя Ундины, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ называемыя Гуделками. Свойства ихъ совершенно такія же, какъ и русалокъ. Въ лунныя ночи онѣ выплывали на поверхность рѣки, рѣзвились, плясали, соблазняли молодыхъ людей своею необыкновенною красотою, очаровывали ихъ своимъ пѣніемъ, и ежели успѣвали сманить ихъ къ себѣ, схватывали въ объятія и щекотали до смерти, а потомъ бросали на дно рѣки или озера. Красота ихъ обольстительна, очи блестятъ, какъ небесныя звѣзды, а разсыпанныя по плечамъ кудри шелестятъ и звенятъ очаровательною музыкою. Юцевичъ приводитъ поэтическія и любопытныя пѣсни на всѣ описанные выше случаи. Въ одной изъ нихъ говорится, что молодыя дѣвушки, обманутыя и съ отчаянія бросающіяся въ рѣку, были обращаемы милостивыми богами въ ундинъ для того, чтобы могли мстить мужчинамъ и покровительствовать рѣкамъ и озерамъ.
Изъ приведенныхъ преданій мы видѣли, что всегда и вездѣ присущъ Перкунъ, какъ вседержитель, всевидящій богъ надъ всѣми богами и надъ всѣмъ земнымъ. Густинская лѣтопись говоритъ: «Перконосъ, си есть Перунъ, бяше у нихъ (Литовцевъ) старѣйшій богъ, созданъ наподобіе человѣче, ему же въ рукахъ бяше камень многоцѣнный, аки огнь, ему ж е... огонь неугасающій з’ дубоваго древія непрестанно паляху.» Если пламя, сверхъ чаянія, угасало, то для возженія костра высѣкали огонь изъ камня, находившаяся въ рукахъ Перкуна. Микуцкій говоритъ, что Литовцы сохранили еще память о девяти силахъ Перкуна и тридевяти его названіяхъ. Литовцы, также какъ и русскіе, вѣрятъ, что весною земля до тѣхъ поръ не раскроетъ своихъ нѣдръ, пока Перкунъ, возсѣдая на пламенной колесницѣ, вооруженный лукомъ и стрѣлами, не проѣдетъ по небесному пространству, т. е. пока не раздастся первый весенній громъ. Мы видѣли, что Перкунъ строго наблюдалъ за своими подчиненными богами и былъ безжалостенъ, когда который провинился, особенно въ волокитствѣ. Этой участи не избѣжалъ даже мѣсяцъ. Какъ извѣстно, былъ онъ мужемъ солнца, но вздумалъ ухаживать за Денницею. Перкунъ разгнѣвался, выхватилъ мечъ и разсѣкъ ему лицо пополамъ. «Зачѣмъ ты оставилъ Солнце, поетъ литовская пѣсня, зачѣмъ влюбился въ Денницу, зачѣмъ таскаешься по ночамъ?»
Юцевичъ разсказываетъ литовское преданіе о мудрецѣ Ишминтасѣ (Yszmintas). Онъ научилъ Литовцевъ стрѣлять изъ лука, сѣять хлѣбъ, но что важнѣе, онъ преподалъ имъ законы небесные, которыми они должны были руководствоваться въ жизни. Пока Литовцы строго исполняли эти законы, все было благополучно; когда же стали пренебрегать ими, счастіе имъ измѣнило. Прусскіе Литовцы и Жмудины, говоритъ Юцевичъ, до сихъ поръ повторяютъ золотыя правила этого мудреца. Онъ передаетъ тѣ изъ нихъ, которыя самъ слышалъ изъ устъ народа.
Правила эти во многомъ напоминаютъ скандинавскую Эдду.
Вотъ нѣкоторыя изъ завѣщанныхъ этимъ мудрецомъ мнѣній и правилъ:
1) Дурное сѣмя всходитъ и безъ посѣва, а доброе, хотя бы и посѣянное, не всегда приноситъ плодъ.
2) По лицу можно узнать человѣка: узкій лобъ означаетъ глупца; широкій лобъ, глаза налитые кровью изобличаютъ злость и сладострастіе. Кроткое лицо не всегда обличаетъ кротость; чаще это личина, прикрывающая величайшія преступленія.
3) Пиво безъ хмѣлю, масло безъ соли, лошадь безъ хвоста, женщина безъ добродѣтели — одну и ту же имѣютъ цѣну.
4) Одно только распутство не даетъ плода (бездѣтно).
5) Скорѣе выпьешь воду изъ цѣлаго моря, нежели узнаешь характеръ женщины.
6) Хвали день вечеромъ; женщину послѣ смерти; мечъ, когда испытаешь его; а свою невѣсту на другой день послѣ свадьбы. (Въ Эддѣ прибавлено еще: «ледъ, когда по немъ пройдешь; пиво, когда его выпьешь»).
7) Не вѣрь женщинамъ, потому что сердце у нихъ легкомысленно, а языкъ лживый; женщина всегда готова на клятвопреступленіе.
Въ Эддѣ же къ этому прибавлено: «не вѣрь ясной погодѣ, спящей змѣѣ, ласкамъ той, на которой ты намѣренъ жениться, переломленному мечу, сыну богача, недавно засѣянной нивѣ.»
8) Дружба между красивыми, но злыми женщинами — то же, что замки, появляющіеся въ облакахъ.
9) Глупца и труса могутъ любить однѣ развратницы.
10) Мудрость, мужество и добродѣтель—вотъ основы какъ небеснаго, такъ и земнаго благоденствія.
Литва богата не одними мифологическими преданіями. Она имѣетъ свои собственныя саги, у нея есть свой эпосъ. Народныя преданія, пѣсни, обряды, пляски, игры, повѣрья носятъ на себѣ отпечатокъ самобытности, доказываютъ, что народная жизнь слагалась самостоятельно; вѣра и вліяніе на всѣ дѣла Криве-Кривейта помогали къ продолжительному сохраненію отдѣльности, препятствовали не только сліянію съ другими народностями, но даже заимствованію обычаевъ, обрядовъ, неосвященныхъ преданіями старины. Подробная этнографія Литвы потребовала бы цѣлыхъ томовъ. Мы, къ сожалѣнію, должны ограничиться указаніемъ только болѣе интереснаго, рельефнѣе рисующаго нашъ Литовскій народъ.
Въ древнемъ періодѣ Литовцевъ, по сохранившимся преданіямъ, мы видимъ много дикаго и варварскаго, истекающаго изъ язычества, вслѣдствіе той силы, какую имѣли жрецы. Убіеніе увѣчныхъ, дряхлыхъ, лишенныхъ возможности работать, принесеніе въ жертву богамъ людей проистекало не изъ кровожадности народа, но въ силу тѣхъ законовъ, коимъ онъ управлялся.
Въ новѣйшемъ періодѣ, начиная съ XII столѣтія, можетъ быть даже ранѣе, постоянныя и близкія сношенія съ христіанами, а потомъ, въ XIII и въ особенности въ XIV ст. постепенное ослабленіе вліянія жрецовъ дѣйствовали на смягченіе нравовъ. Затѣмъ со временъ Гедимина, даже ранѣе, Миндовга, твердыя начала государственной жизни — общей съ большинствомъ христіанскихъ населеній, конечно, совершенно устранили тѣ жестокіе обычаи, которые были послѣдствіемъ происковъ и ухищреній алчныхъ и кровожадныхъ жрецовъ.
Въ преданіяхъ народа играютъ лажную роль Вайдевутъ и Брутенъ. Существовали они действительно, и когда именно жили, определить трудно. Эти-то Вайдевутъ и Брутенъ оставили народу законы, долго и свято исполняемые. Вотъ эти законы, какъ ихъ намъ передаетъ Юцевичъ:
I. Не исповедовать никакихъ чужихъ боговъ безъ соизволенія Криве-Кривейта.
II. Богамъ угодно, чтобы Криве-Кривейто былъ истолкователемъ ихъ воли и начальникомъ народа, вейделотамъ же (жрецамъ) народъ долженъ оказывать уваженіе.
III. Слѣдуетъ почитать боговъ и съ довѣріемъ на нихъ полагаться, потому что ихъ щедротами дана намъ земля, на которой мы живемъ и которая насъ питаетъ, а впослѣдствіи дадутъ намъ еще болѣе плодородныя земли. Послѣ смерти, почитателямъ своимъ боги дадутъ прекрасныхъ женъ, большое потомство, вкусныя яства, сладкое питіе, лѣтомъ бѣлую одежду, зимою теплыя шубы и сонъ на мягкихъ ложахъ. Злыхъ же обрекутъ на слезы и мученія.
IV. Сосѣдей, поклоняющихся нашимъ богамъ, слѣдуетъ считать друзьями, а съ людьми другой вѣры вести постоянную войну.
V . Каждому позволяется имѣть три жены, но первая должна быть хозяйкой и госпожей дома.
VI. Кого постигла неизлечимая болѣзнь, тому дозволяется сгорѣть на кострѣ, потому что служители нашихъ боговъ обязаны не плакать, но веселиться.
VII. Если бы кто, находясь въ здравомъ умѣ, пожелалъ принести въ жертву богамъ и сжечь своего домочадца или ребенка, не слѣдуетъ ему воспрещать этого, потому что огонь освящаетъ человѣка и дѣлаетъ его достойнымъ жить съ богами.
VIII. Если мужъ или жена нарушитъ супружескую вѣрность, тогда, послѣ достаточнаго удостовѣренія въ прелюбодѣяніи, виновнаго (или виновную) слѣдуетъ сжечь, вдали отъ лика боговъ, и прахъ развѣять на перекрестныхъ дорогахъ, потомство же ихъ лишается права быть вейделотами.
IX. Если жена не слушается мужа, онъ имѣетъ право сжечь ее, сестры же непокорной подвергаются посрамленію за то, что не учили покорности богамъ и супругу.
X. Если кто изнасилуетъ чужую жену, она по закону можетъ его сжечь, потому что онъ испилъ роскошь ея стыдливости.
XI. Кто лишитъ дѣвственности дѣвушку, долженъ на ней жениться; если же этого не исполнитъ, то долженъ быть затравленъ собаками, потому что оскорбилъ достоинство боговъ, которые или женаты, или пребываютъ въ невинности.
XII. Если кто кого убьетъ, тѣло убитаго обязанъ передать родственникамъ, а сіи послѣдніе могутъ или убить его, или пустить на волю.
XIII. Пойманнаго на воровствѣ, въ первый разъ слѣдуетъ высѣчь розгами; во второй разъ — бить палками, а за третьимъ разомъ сжечь вдали отъ лика боговъ.
XIV. Никто никого не имѣетъ права заставлять работать, пока не будетъ заключенъ обоюдный уговоръ.
XV. Если кто лишится жены, долженъ немедленно взять другую, потому что не подобаетъ долго печалиться по женщинѣ. Найдя невѣсту, можно съ нею жить и до вступленія въ бракъ; но въ такомъ случаѣ надобно только принести въ жертву богамъ курицу и пѣтуха.
XVI. Если умретъ мужъ и оставить жену бездѣтную и не беременную, последняя не смѣетъ отказывать никому, кто пожелаетъ ее заберемить (дать ей потомство). Если же окажется безплодною, то обязана поступить въ вейделотки.
Къ этимъ законамъ, впослѣдствіи Герма, жена князя Вармо, сына Вайдевута, прибавила еще слѣдующ ія постановленія собственно по женской части:
Если жена нарушить супружескую вѣрность, слѣдуетъ привязать ей на шею четыре камня и такъ вести ее отъ одного села къ другому, пока камней не развяжетъ Криве-Кривейто.
Женѣ, которая ударила мужа, надобно отрѣзать носъ и лишить ее всякаго права завѣдыванія домомъ.
Жену, которая выругаетъ мужа, если молодая, можно высѣчь розгами; если же стара и безобразна — сжечь.
Поэтому видимъ, что господствовало право взаимнаго возмездія: смерть за смерть, рана за рану. Родственники убитаго мстили убійцѣ; но если послѣдній успѣлъ бѣжать и спрятаться въ храмѣ боговъ—дѣлался свободнымъ,—обычай весьма древній и существовавши долгое время у разныхъ народовъ.
Вообще приведенные нами выше литовскіе законы относятся къ глубокой древности и невольно переносятъ мысль въ первобытную отчизну, въ Индію. Мы видимъ такую же печальную участь женщины, какая существовала и тамъ; такую же зависимость отъ Криве Кривейта, какая была и тамъ отъ брахмановъ, какъ насъ достаточно убѣждаютъ въ томъ гимны Ригъ-Веды. Вендійскій Индусъ смотрѣлъ на женщину, какъ на нечистый сосудъ всякихъ грѣховъ и чаръ. До извѣстной же степени литовскій законъ въ отношеніи женщины даже болѣе дикъ, нежели у Индусовъ. Тамъ, если умиралъ мужъ, жена переходила, какъ наслѣдство, къ его брату или деверу; даже еще при жизни мужа, братья его имѣли право на его жену, такъ какъ она была собственностью всей семьи; у Литовцевъ же, послѣ смерти мужа, жена его дѣлается какъ бы общимъ достояніемъ, ибо не смѣетъ отказать тому, кто захочетъ подарить ей потомство.
Надобно думать, что законы эти, ежели и были исполняемы, то развѣ только въ глубокой древности. Мы имѣемъ много другихъ доказательствъ, что Литовцы были добродушны, по этичны, гостепріимны, нравственны. Пѣсни Литовцевъ, эти знаменательные памятники прошедшаго, внутренней жизни народа, его страстей, пороковъ и добрыхъ качествъ,—относятся къ глубокой старинѣ. Народъ и до сихъ поръ поетъ такія пѣсни, въ которыхъ упоминается о языческихъ богахъ. Что же мы замѣчаемъ въ этихъ пѣсняхъ? Въ нихъ вѣютъ теплые вѣтры, поютъ прекрасныя дѣвы, цвѣтутъ луга, лиліи, розы; дѣти плачутъ на могилахъ родителей; братъ брату, сестра сестрѣ, мать дочери — подаютъ дружескія, родственныя руки и взаимно благословляютъ одинъ другаго. Ни одна пѣсня не оскорбляетъ цѣломудреннаго уха, нигдѣ любовь не обезображена циническимъ безстыдствомъ или прославленіемъ разврата. Не только пѣсни, но и вообще повѣрья, пословицы, народные обычаи убѣждаютъ положительнымъ образомъ, что если Литовецъ на войнѣ былъ храбръ, мужественъ, даже дикъ и жестокъ, зато дома, при семейномъ очагѣ онъ былъ кротокъ, добръ, даже поэтиченъ. Народные памятники нигдѣ вамъ не говорятъ, какъ напр, въ скандинавскихъ сагахъ, о жаждѣ крови, о мщеніи и тому подобное. Поэтому весьма основательно говоритъ знаменитый польскій писатель I. И. Крашевскій, что древніе лѣтописцы, говоря о Литвѣ, неправильно изображаютъ ея жителей дикими варварами, темною, безобразною толпою. Война не можетъ служить примѣромъ. Во время войны, даже и въ наше время, чуть ли не каждый народъ является дикимъ и жестокимъ.
Есть, однако, нѣсколько весьма древнихъ пѣсенъ, доказывающихъ, какъ глубоко, какъ страшно ненавидѣли Литовцы заклятыхъ враговъ своихъ — Нѣмцевъ, т. е. преимущественно рыцарей, кои съ самаго начала образованія орденовъ не давали покоя Литовцамъ, жгли ихъ села, имущества, проливали кровь неповинную дѣтей и старцевъ, разоряли и грабили.
До сего времени уцѣлѣла пѣсня, сопровождаемая пляскою, не лишенная даже юмора. Мы передаемъ ее въ переводѣ со словъ Юцевича: мужчины и женщины образуютъ кругъ, держась за руки, потомъ начинаютъ плясать живо и шумно подъ напѣвъ:
Плясалъ чортъ,
Засучивъ штаны,
Чертовскія подтяжки оборвались,
И штаны опали.
А этотъ чортъ —
Былъ изъ рижской псарни
Гадкій ястребъ — Нѣмецъ,
Нашей земли врагъ.
Гопъ, гопъ, го, го!
Кунтай, балабай!
Врагъ!
Мы этого Нѣмчика.
Мы этого врага
Растрясемъ, разотремъ,
Точно въ глину обратимъ.
Гопъ, гопъ, го, го!
Кунтай, балабай!
Джунгеса, гофернеса!
Минджура!
Гога!
Въ глину обратимъ!
При словахъ гопъ, гопъ! и т. д. всѣ танцующіе бросаются въ разный стороны, стучатъ каблуками, бьютъ руками въ печку, по стѣнамъ, разбрасываютъ по полу попавшуюся лучину. Пляска эта называется Битва (Musztini). Это они, бѣдные, мстятъ за тѣ ужасы, какіе выдѣлывали злобные рыцари съ ихъ предками.
Но есть еще на ту же тему болѣе грустная пѣсня, современная одному изъ болѣе продолжительныхъ захватовъ, когда народъ стоналъ подъ игомъ рыцарей.
Маленькая Летува,
Дорогая свобода,
Ты скрылась въ пространствѣ небесъ,
Гдѣ жъ тебя искать?
Развѣ только на лонѣ смерти!
Пусть смотритъ куда хочетъ несчастный:
Взгляни на востокъ,
Взгляни на западъ —
Бѣдность, принужденіе, притѣсненіе —
Потъ отъ труда, кровь отъ ударовъ
Залили пространную землю!
Миленькая Летува,
Дорогая свобода,
Сойди съ неба — сжалься!
До сихъ поръ сохранилось много поговорокъ и пословицъ, доказывающихъ ненависть къ Нѣмцамъ. «Обманулъ, какъ Нѣмецъ изъ-подъ Риги» (Лейсышъ). — «Слѣпой Нѣмецъ людей не понимаетъ».— Бурный вѣтеръ, поднимающій столпы пыли, называется у Жмудиновъ: «Нѣмецкій посолъ», т. е. что Нѣмецъ подослалъ подсмотрѣть, каковъ урожай на Жмуди. «Нѣмчикомъ» вообще называютъ чорта. Есть еще поговорка: «Топетъ Нѣмчикъ».
Древніе обряды Литовцевъ мало намъ извѣстны. Въ нынѣшнихъ обрядахъ много уже общаго съ обрядами Бѣлоруссовъ. Духовенство употребляетъ усилія, чтобы изгладить малѣйшую черту, напоминающую язычество. Но, не смотря на это, и въ настоящее время проглядываетъ еще много уцѣлѣвшаго отъ древнихъ обрядовъ. Суевѣріе, предразсудки не могутъ быть искоренены, пока масса населения остается темною. Литовцы, подъ вліяніемъ духовенства, успѣли придать своимъ обрядамъ совершенно христіанскій характеръ, не менѣе того предразсудки не только уцѣлѣли отъ прежняго времени, но еще много другихъ позаимствовали отъ своихъ сосѣдей, Бѣлоруссовъ, у которыхъ едва ли не больше разныхъ суевѣрныхъ обычаевъ, чѣмъ у Литовцевъ. Рожденіе, крестины, сговоръ, свадьба, похороны, поминки, не только всѣ большіе праздники, но очень много отдѣльныхъ дней въ году, какъ у однихъ, такъ и у другихъ, сопровождаются до сихъ поръ множествомъ предразсудковъ, взятыхъ живьемъ изъ язычества и до сихъ поръ сохраняемыхъ и почитаемыхъ.
Еще не далѣе какъ въ пятидесятыхъ годахъ, въ Дисненскомъ уѣздѣ, въ семи верстахъ отъ м. Докшицъ, въ казенномъ селеніи Гнездзилово, гдѣ существуетъ древняя церковь св. Петра, въ храмовой праздникъ, 29-го іюня, собиралось множество народа изъ окрестныхъ мѣстъ и совершало особаго рода поминки по умершимъ. Кто только былъ въ состояніи, приводилъ съ собою козу; козъ этихъ торжественно закалывали, жарили и съѣдали на кладбищѣ, на могилахъ родныхъ и друзей. Почему же козы играютъ тутъ главную роль? Извѣстны бѣлорусскіе миѳы о козѣ. Коза въ славянской миѳологіи была символомъ молніи. Въ козу обращается Коледа (мать солнца, то же, что и жена Перуна), убѣгаетъ отъ Карачуна (Ситиврата, Чернобога), прячется въ ивникахъ и рождаетъ Дажбога. Коза играетъ тутъ роль греческой Амальтеи. Объ этомъ миѳѣ мы поговоримъ подробнѣе въ описаніи слѣдовъ язычества въ Бѣлоруссіи, но здѣсь не можемъ не указать на этотъ древній обычай, несомнѣнно имѣющій отношеніе къ Коледѣ.
Окрестности Докшицъ и вообще Дисненскій уѣздъ сохранили много суевѣрныхъ обычаевъ временъ язычества. Этого мало. У насъ есть фактическое доказательство, что еще въ 1855 году, въ деревнѣ Половъ, народъ тщательно пряталъ отъ духовенства какого-то идола, вокругъ котораго въ извѣстные дни плясалъ, съ неистовствомъ повторяя непонятныя слова: «Гауры, гауры—гамъ!» Крестьяне въ Половѣ считаются чароуниками и промышляютъ этимъ. «Половскій чароуникъ» извѣстенъ въ цѣлой окрестности, и къ нему прибѣгаютъ даже изъ отдаленныхъ мѣстъ.
А. И. Киркоръ.