Въ Протагорѣ и Эвтидемѣ Платонъ разсуждалъ вообще о добродѣтели: въ первомъ изслѣдывалъ онъ, можно ли преподавать ее; во второмъ показалъ, какъ понимаютъ и преподаютъ ее софисты. Тѣ же вопросы рѣшаются и въ другихъ иѳическихъ разговорахъ; только тамъ, для большаго и подробнѣйшаго раскрытія предмета, добродѣтель разсматривается уже не вообще, а въ частяхъ или видахъ: въ Лахесѣ, какъ мужество, въ Хармидѣ, какъ разсудительность, въ Эвтифронѣ, какъ святость, въ Иппіасѣ Меньшемъ, какъ справедливость, или противоположное ей — ложь. Недостаетъ конечно отдѣльной бесѣды о мудрости: но мы замѣтили еще въ своемъ введеніи къ Эвтидему, что мудрость у Сократа отнюдь не входила въ рядъ частныхъ добродѣтелей, а почиталась категорическимъ свойствомъ, или отличительнымъ признакомъ всѣхъ, поколику онѣ должны быть выведены изъ круга познаній опытныхъ и утверждены на началѣ всеобщемъ, метафизическомъ[1]. Всякая добродѣтель, училъ Сократъ, въ существѣ своемъ зависитъ отъ твердаго и постояннаго знанія. Хотите ли воспитать дѣтей, обогащайте ихъ умъ различными теоретическими (техническими) свѣденіями, питайте ихъ душу какими угодно науками, соображаясь съ частною цѣлію разцвѣтающей жизни: однакожь помните, что всѣ свѣденія и науки надобно увѣнчивать одною общею добродѣтелію и соединять у одной общей цѣли. Эта добродѣтель — мудрость, эта цѣль — знаніе добра и зла. Такимъ образомъ всѣ показанные разговоры Платона суть истолкованія одного Протагора: въ нихъ предметъ его раздробляется на части и каждая часть, посредствомъ подробнѣйшаго анализа, возводится къ значенію высшему, благороднѣйшему.
Рядъ частныхъ иѳическихъ бесѣдъ я начинаю Лахесомъ, не потому, что будто бы Лахесъ, какъ утверждаетъ Шлейермахеръ, есть дополненіе къ Протагору, но потому, что онъ болѣе другихъ сходенъ съ послѣднимъ въ характерѣ изслѣдованія предмета.
Предметъ этого разговора есть мужество. Лизимахъ и Мелисіасъ, сыновья великихъ мужей на воинскомъ поприщѣ, признаются, что воспитаніе ихъ было упущено, что они далеко отстали отъ родителей и, чувствуя это, хотятъ доставить своимъ дѣтямъ самое лучшее образованіе, только не знаютъ, въ чемъ должно состоять оно, недоумѣваютъ, полезно ли въ этомъ отношеніи искуство сражаться въ полномъ вооруженіи, и для того просятъ совѣта у Никіаса и Лахеса. Никіасъ и Лахесъ начинаютъ совѣтовать, но, не имѣя въ основаніи своихъ мнѣній никакого твердаго, положительнаго начала, вступаютъ въ безполезный, ни къ чему неведущій споръ. Наконецъ въ бесѣдѣ ихъ принимаетъ участіе Сократъ и сообщаетъ ей философскій характеръ. «Если дѣло идетъ о воспитаніи дѣтей, говоритъ онъ; то надобно разсуждать не объ искуствѣ сражаться въ полномъ вооруженіи, а объ образованіи душъ, и прежде изслѣдовать, способенъ ли кто нибудь образовать ихъ». Такъ какъ съ понятіемъ о дѣйствованіи оружіемъ, стоитъ въ ближайшей связи понятіе о мужествѣ; то должно напередъ разсмотрѣть, «разумѣемъ ли мы, что такое мужество, и знаемъ ли какъ оно пріобрѣтается?» Сократъ предполагаетъ рѣшить оба эти вопроса одинъ за другимъ; но, такъ какъ въ продолженіи всей бесѣды, совѣтники Лизимаха и Мелисіаса не разрѣшаютъ и перваго изъ нихъ, то послѣдній остается вовсе безъ отвѣта.
Цѣль этого разговора высказана въ самомъ разговорѣ. Доведши своихъ собесѣдниковъ до искренняго убѣжденія, что они не понимаютъ значенія мужества, Сократъ заключаетъ: «Я говорю — и мое слово не съ площади — что всѣ мы вообще должны искать самаго лучшаго учителя особенно для себя, — ибо имѣемъ въ немъ нужду, — потомъ и для дѣтей. Воспитаніе юношества есть дѣло крайней важности: только глубокое знаніе и живое чувствованіе добродѣтели могли бы сдѣлать человѣка воспитателемъ, достойнымъ своего имени. Но кто обладаетъ подобнымъ знаніемъ? кто постигъ эту мудрость? кто согрѣтъ и проникнутъ этимъ чувствомъ? Ты хочешь быть врачемъ душъ? — Уврачуй-ка прежде самаго себя.
Сообразуясь съ такимъ предметомъ и цѣлью бесѣды, Платонъ избралъ собесѣдниками Сократа двухъ знаменитыхъ полководцевъ, Лахеса и Никіаса, и придалъ имъ не только разные характеры, но и разносторонніе взгляды на мужество. Можно думать, что черты, которыми у Платона изображены эти лица, были общими типами всѣхъ людей военнаго званія въ Греціи и, по свойству своему, раздѣляли ихъ на два класса. Одни изъ нихъ поставляли мужество въ личной храбрости и, питая свое самолюбіе этимъ преимуществомъ, пренебрегали всякою наукою. Наука въ военномъ дѣлѣ казалась имъ безполезною; знаніе представлялось лишнею ношею солдата; добродѣтель почитали они стихіею, чуждою той атмосферы, въ которой надобно жить и дѣйствовать воину. Сила, неустрашимость, твердость, — вотъ единственныя его качества: человѣку, со всѣми прекрасными принадлежностями существа разумнаго, не нужно быть тамъ, гдѣ свирѣпствуетъ бой дикихъ звѣрей. Такимъ-то воиномъ-полководцемъ Платонъ изображаетъ Лахеса, и только природное остроуміе, прямота души, сердечная откровенность, рѣшительный тонъ, а особенно готовность слушать истину, какъ будто показываютъ его расположеніе къ наукѣ. Напротивъ другіе поставляли мужество болѣе въ зависимости отъ искуства и знанія, чѣмъ отъ личной неустрашимости. Къ этому разряду военныхъ людей относились особенно тѣ, которые съ молодыхъ лѣтъ находились въ обществѣ софистовъ и философовъ, возрастали подъ вліяніемъ ихъ наставленій, любили теорію стратегіи и въ ея теоріи видѣли все превосходство воина. Получивъ кое-какія начала, наслышавшись частныхъ мнѣній, но не усвоивъ ихъ собственнымъ размышленіемъ, они довольствовались простымъ, безплоднымъ знаніемъ, не думали вводить его въ сферу жизни, и не умѣли прилагать его къ дѣлу. Такимъ-то ученымъ полководцемъ въ разсматриваемомъ разговорѣ представляется Никіасъ. Щегольство мнѣніями мудрецовъ, стараніе выказать свою любовь къ наукѣ и обращеніе съ людьми, славившимися умомъ и познаніями, суть отличительныя черты его характера.
Главные моменты содержанія бесѣды, носящей имя Лахеса, суть слѣдующіе:
1. Прологъ. Личныя отношенія разговаривающихъ лицъ; поводъ, по которому онѣ сошлись, или совѣщаніе о томъ, нужно ли юношамъ умѣть сражаться въ полномъ вооруженіи.
2. Доказательства Никіаса, что знать это искуство дѣтямъ весьма полезно въ различныхъ случаяхъ.
3. Мысль Лахеса, что искуство сражаться всякимъ оружіемъ едва ли можно назвать искуствомъ, или наукою.
4. Сократъ избирается посредникомъ между двумя спорющими сторонами, но уклоняется отъ посредничества и предлагаетъ избрать того, кому болѣе извѣстенъ предметъ изслѣдованія.
5. Потомъ онъ замѣчаетъ превратное направленіе дѣла и говоритъ, что надобно разсуждать не объ искуствѣ сражаться всякимъ оружіемъ, а о душахъ юношей, и разсужденіе предоставить тому, кто опытнѣе въ образованіи душъ.
6. Никіасъ объявляетъ, что когда давать направленіе разговору поручается Сократу; то испытанію подвергнуты будутъ не юноши, а собесѣдники.
7. Установленіе дѣйствительнаго предмета бесѣды (понятіе о мужествѣ). Если мы хотимъ сдѣлать кого-нибудь лучшимъ; то прежде сами должны знать, въ чемъ состоитъ существо добра.
8. Если мы хотимъ сдѣлать юношей лучшими въ добродѣтели; то необходимо разсмотрѣть, что такое добродѣтель, или по крайней мѣрѣ, что такое часть ея, мужество.
9. Рѣшеніе Лахеса, что добродѣтель есть твердость, или непоколебимость души, запутывается въ противорѣчія и опровергается.
10. Рѣшеніе Никіаса, что добродѣтель есть знаніе, чего должно бояться и на что отваживаться.
11. Опроверженіе Никіасова мнѣнія. Всякое знаніе обнимаетъ свой предметъ въ трехъ временахъ, а Никіасово понятіе о мужествѣ указываетъ только на время будущее. Если же распространить его на всѣ времена; то подъ именемъ мужества надобно будетъ разумѣть добродѣтель вообще.
12. Эпилогъ. Всѣ признаютъ себя неспособными разрѣшить вопросъ, въ чемъ состоитъ мужество, и Сократъ заключаетъ, что надобно прежде образовать самихъ себя, а потомъ уже приступить къ образованію дѣтей.
Вникая въ ходъ разсматриваемаго разговора и обращая вниманіе на характеръ частныхъ, содержащихся въ немъ мыслей, мы нигдѣ не видимъ достаточнаго основанія согласиться съ Астомъ, что эту бесѣду надобно почитать подложною, и что она будто бы есть отвѣтъ на упрекъ: для чего Платонъ въ Протагорѣ заставилъ Сократа говорить о мужествѣ, когда этотъ предметъ ему неизвѣстенъ и когда разсуждать о немъ приличнѣе полководцамъ? Астъ утверждаетъ, что содержаніе Лахеса взято изъ Протагора, и что Сократъ въ первомъ изъ этихъ разговоровъ противорѣчитъ собственнымъ положеніямъ во второмъ. Какъ понимать это? Въ Протагорѣ дѣйствительно говорится между прочимъ о мужествѣ, и Сократъ приходитъ тамъ къ заключенію, что мужество есть знаніе страшнаго и нестрашнаго. О томъ же идетъ рѣчь и въ Лахесѣ. Но мысль Сократа, что мужество есть знаніе того, чего должно бояться и на что отваживаться, становится здѣсь уже мыслію Никіаса и какъ будто опровергается Сократомъ, который, вопреки Никіасу, наконецъ заключаетъ, что если мужество есть знаніе, а знаніе обнимаетъ всѣ три времени, настоящее, прошедшее и будущее, то быть мужественнымъ, значитъ быть вообще добродѣтельнымъ. Чтожь? въ этомъ заключеніи я отнюдь не вижу противорѣчія съ заключеніемъ Сократа въ Протагорѣ. Въ немъ мужество подведено только подъ категорію знанія; а въ Лахесѣ Сократъ, не противорѣча прежнему, идетъ далѣе и подводитъ знаніе подъ категорію добродѣтели вообще; такъ что изъ заключеній этихъ двухъ разговоровъ составляется слѣдующій силлогизмъ: всякое знаніе — напр. страшнаго и нестрашнаго — есть добродѣтель вообще (по Лахесу); а мужество есть знаніе страшнаго и нестрашнаго (по Протагору); слѣдовательно мужество есть добродѣтель вообще (опять по Лахесу). Такимъ образомъ Лахесъ есть дальнѣйшее раскрытіе одного изъ ученій, содержащихся въ Протагорѣ.
Не болѣе справедливо замѣчаніе Аста, что въ Лахесѣ не кстати и, какъ будто слишкомъ унизительно, изображаются два знаменитые полководца Греціи. Зачѣмъ смотрѣть на жизнь и взаимныя отношенія Эллиновъ съ нашей, новоевропейской точки зрѣнія! То, что теперь кажется унизительнымъ и неприличнымъ, тогда, какъ видно, было въ обычаѣ и основывалось на внутренней организаціи народа. Исторія свидѣтельствуетъ, что сословія Эллинскихъ республикъ не были такъ далеки одно отъ другаго, какъ это представляется намъ, нерѣдко опирающимся не на личныхъ достоинствахъ, а на почетности того званія, къ которому принадлежимъ. При томъ, Никіасъ и Лахесъ бесѣдуютъ не на Аѳинской площади, не въ народномъ собраніи, а въ семейномъ кругу, въ обществѣ друзей, гдѣ и у насъ не всегда идутъ въ расчетъ ранги, степени и политическія преимущества.
Болѣе уважительныя причины, заставляющія критиковъ сомнѣваться въ подлинности Лахеса, заключаются во внутреннемъ достоинствѣ этого разговора и въ его языкѣ. Лахесъ безъ сомнѣнія не столько искуственъ, тонокъ и оригиналенъ, сколько Протагоръ; въ немъ какъ-то болѣе простоты, менѣе драматизма и движенія. Но должно вспомнить, что Сократъ бесѣдуетъ здѣсь не съ софистами, а съ полководцами. Естественно ли было бы, когда бы Платонъ заставилъ Никіаса и Лахеса распутывать хитросплетенные узлы діалектики, или Сократа — говорить такимъ языкомъ, какой, по всей вѣроятности, не могъ быть понятенъ для людей военныхъ? Простое, безъискуственное развитіе разговора, а особливо непрерывный рядъ истинъ, собственно сократическихъ, скорѣе могутъ привести насъ къ заключенію, что Платонъ написалъ своего Лахеса еще въ молодости и даже прежде, нежели появился на свѣтѣ его Протагоръ. Нельзя также не замѣтить, что многія мысли и выраженія въ Лахесѣ какъ будто взяты изъ другихъ разговоровъ Платона, напр. формулы (181. C.) χρῆν μέν — μὴ ἄλλως ποίει, ἀλλὰ συνίσθι — изъ Государства 328. C. D.; мысль о гармоніи въ рѣчахъ и дѣйствіяхъ (188. D.) также изъ Государства 398. E. 591. C. D.; взглядъ на Лакедемонъ, какъ ἀβατον ἱερὸν (183. E.) приводитъ на память ξενηλασίαν, которая такъ обстоятельно описана въ Протагорѣ 342. C.; выраженія μὴ ἄλλως ποίει (181. C. 201. C.), καὶ ἄλλως καὶ δή καὶ (181. A.) встрѣчаются то въ Государствѣ 328. D. 338. A., то въ Федонѣ; отзывъ Лахеса о мужествѣ Сократа въ делоскомъ сраженіи (181. B.), по видимому, взятъ изъ Платонова Пира 221. A., гдѣ сказано: ἀνεχώρει οῦν — αὐτός τε ἅμα καὶ Λάχης, тогда какъ здѣсь говорится: ἐν γὰρ τῇ ἀπὸ Δηλίου φυγῇ μετ᾿ ἐμοῦ συνανεχώρει; метафоры, заимствованныя отъ охоты и ловли, какъ напр. διέφυγεν, κυνηγέτην μεταθείν (194. B.) указываютъ на нѣкоторыя мѣста въ Парменидѣ 128. C, Софистѣ 226. B, Государствѣ 301. E. и Эвтидемѣ 290. B. C. D; равнымъ образомъ, χειμαζομένοις ἐν λόγφ καὶ ἀποροῦσι (194. B.) встрѣчается въ Филебѣ 29. B. χειμαζόμεθα γὰρ ὄντως ὑπ᾿ ἀπορίας ἐν τοῖς νῦν λόγοις. Такихъ выраженій, которыя какъ будто взяты изъ другихъ разговоровъ Платона, въ Лахесѣ вообще весьма много. Основываясь на этомъ, Астъ заключаетъ, что Лахесъ есть произведеніе одного изъ Платоновыхъ подражателей. Но подобная мнительность, по нашему мнѣнію, выходитъ за предѣлы самой строгой критики. Можно ли требовать, чтобы писатель въ одномъ и томъ же родѣ, въ одной и той же формѣ своихъ сочиненій не повторилъ нѣсколько разъ одной и той же фразы, поговорки, пословицы? Сродство языка въ извѣстныхъ сочиненіяхъ, кажется, болѣе должно ручаться за ихъ подлинность и происхожденіе отъ одного лица, чѣмъ вести къ мысли о подложности котораго нибудь изъ нихъ. Подражаніе узнать не трудно: соблюдая внѣшнія черты подлинника, оно всегда ниже его по внутреннему своему характеру. Удачно подражать можно только тому, что поверхностно и пусто въ содержаніи.
Примѣчанія
- ↑ О природѣ знанія и мудрости Платонъ разсуждаетъ во многихъ разговорахъ, особенно же въ Теэтетѣ, Софистѣ и Парменидѣ: но тамъ знаніе не есть добродѣтель въ смыслѣ Сократовомъ.