Красильников и мы трое (Аверченко; ДО)

[65]==КРАСИЛЬНИКОВЪ И МЫ ТРОЕ.==

Всѣ мы мѣряемъ только на свой аршинъ, и каждый изъ насъ стоитъ только на своей точкѣ зрѣнія.

И какъ стоитъ! Уцѣпившись за эту точку зрѣнія, какъ коршунъ цѣпкими, крючковатыми когтями. Даже тычками и побоями не сгонишь его съ принадлежащей ему точки зрѣнія. Тепло ему на ней и уютно.

„Моя точка зрѣнія“ —больше ему ничего не нужно, ничьей другой точки. И кто возвысится до многоточія — тотъ мудрецъ.

Но мало мудрецовъ и, поэтому, жизнь эгоистична, скупа и жестка, какъ солдатская подошва:

— Съ моей точки зрѣнія я правъ; съ моей точки зрѣнія вы дуракъ; съ моей точки зрѣнія это весело; съ моей точки зрѣнія такъ вамъ и надо!

У насъ у трехъ были свои точки зрѣнія; у Кра­сильникова своя. Никто изъ насъ даже на минуту не подумалъ стать на его точку зрѣнія — потому все и произошло.

*  *  *

Въ жаркій лѣнивый полдень мы трое изнывали въ бездѣльи, расположившись, какъ кто хотѣлъ, въ моей редакторской комнатѣ: поэтъ Кувшиновъ лежалъ на широкой оттоманкѣ; художникъ Крысаковъ въ углу, сидя на маленькой скамейкѣ, зарисовывалъ чей­-то [66]профиль; я, откинувшись ьъ креслѣ, бокомъ къ письмен­ному столу и положивъ ноги на подоконннкъ, лѣниво просматривалъ кипу рукописей.

— Этотъ проклятый Красильниковъ никогда не отвыкнетъ отъ безграмотности, — пробормоталъ я. — У него въ разсказѣ есть такая фраза: „Сидя съ Леночкой на кушеткѣ, онъ цѣловалъ ея ножки".. Чьи ножки, чортъ его возьми?

— А вотъ онъ и самъ идетъ, —замѣтилъ Кувши­новъ, оборачивая лицо къ открытой двери.

У насъ уже такъ установилось, что съ Красильниковымъ — человѣкомъ недалекимъ — никто серьезно не разговаривалъ: или сообщали ему тутъ же измышленный сенсаціонныя новости или просто замѣчали:

— Чудесный разсказъ у васъ былъ въ „Нивѣ".

— Да я тамъ не пишу, что вы!

— Какъ не пишете? А разсказъ „Веревка", под­писанный Н. Крутиковъ, развѣ не вашъ?

— Нѣтъ, что вы! Онъ же Крутиковъ, а я Красиль­никовъ.

— А вѣдь вѣрно! А мы нынче получили отъ редак­тора парижской „Temps" письмо... Спрашиваетъ, кто такой Красильниковъ и не можетъ ли онъ у нихъ сотрудничать? Заинтересовался.

— Ну? а я же по-­французски не пишу.

— Ну, и пеняйте на себя. Значить, все дѣло раз­строилось.

Но въ этотъ томительный жаркій полдень даже такіе разговоры съ Красильниковымъ не шли на умъ.

Только поэтъ Кувшиновъ, по привычкѣ, лѣниво замѣтилъ:

— А, Красильниковъ... Такъ­съ, такъ­съ... Слыхали! Нечего сказать, хорошъ!

—­ А что такое? Что вы слыхали? — забезпокоился Красильниковъ.

Такъ какъ поэтъ вообще ничего не слышалъ, а [67]придумывать ему было лѣнь, то онъ ограничился тѣмъ, что перебросилъ мячъ дальше.

— Да ужъ знаемъ! Нечего притворяться удивлен­нымъ... Вотъ вамъ Крысаковъ можетъ разсказать все подробно... Не ожидалъ я этого оть васъ, не ожидалъ...

— Въ чемъ дѣло, Крысаковъ? — повернулся къ нему встревоженный Красильниковъ. — Что случилось?

Но и Крысакову было лѣнь вытягивать самому этотъ неуклюжій возъ.

— Что случилось? — патетически воскликнулъ онъ. — Эхъ, Красильниковъ, Красильниковъ! И вы это спра­шиваете у меня! Да можете ли вы смотрѣть мнѣ прямо въ глаза? Нѣтъ, Красильниковъ! Или вы издѣваетесь надъ нами, или... или... нѣтъ, я просто не нахожу словъ!..

— Да въ чемъ же, наконецъ, дѣло? — завопилъ Красильниковъ, поблѣднѣвшій, какъ бумага, на которой онъ писалъ свои топорные разсказы. — Я, наконецъ, требую, чтобы вы сказали.,. Если я въ чемъ-­нибудь виноватъ, я извинюсь, конечно, но...

— Послушайте, — тихо сказалъ Крысаковъ, и въ го­лосѣ его дрогнула сяеза. — Все это такъ тяжело, такъ невыносимо, что... Да что тамъ говорить объ этомъ! Вотъ тутъ, видите? Вотъ тутъ бьется сердце, которое васъ, можетъ быть, любило — и что же!.. Да нѣтъ, не могу я... Вотъ тутъ давитъ... Пусть вамъ редакторъ самъ скажетъ...

По обыкновенно, эти негодяи всю фактическую часть постарались свалить на меня. Они запутывали, а я всегда долженъ былъ распутывать.

Но на этотъ разъ никакая мысль не рождалась въ разваренной зноемъ головѣ...

— „Редакторъ, редакторъ"... — вскричать я. — А ре­дакторъ не человѣкъ, что ли? Если вамъ обоимъ такъ тяжело говорить объ этой ужасной исторіи, то почему ­мнѣ легко?.. [68] — О какой исторіи?—спросилъ дрожавшій Красиль­никовъ, безсильно опускаясь на стулъ.—Какая исторія?

— И вы это спрашиваете—меня? Меня? — захныкалъ я. — И вы можете мнѣ прямо посмотрѣть въ глаза? О, Красильниковъ! Ну, глядите же въ эти честные глаза... Ага! Вы не можете смотрѣтьі Вашъ взглядъ бѣгаетъ... Довольно! Теперь я увѣрился...

— Въ чемъ, въ чемъ? — чуть не рыдалъ Красиль­никовъ.

— Въ чемъ? Я не хотѣлъ поднимать разговора объ этой тяжелой для васъ и для меня исторіи, но началъ разговоръ безтактный Кувшпновъ. Пусть же онъ и объяснить все.

— Кувшиновъі Ради Бога, въ чемъ дѣло?..

Кувшиновъ спустилъ ноги съ дивана, сложилъ руки на груди и, опустивъ голову, торжественно и мрачно началъ:

— Господинъ Красильниковъ! Вы сами понимаете, что... не время, да и не мѣсто говорить обо всемъ этомъ. Здѣсь редакторскій кабинетъ, а не... а не какая-­нибудь другая комната!.. Это — храмъ! А въ храмѣ о такихъ поступкахъ, какъ вашъ, не говорятъ! Это оскверненіе святыни! Вы спрашиваете — «въ чемъ дѣло?» ха­ха! Вы это спрашиваете у меня? Но почему вы не спраши­ваете у художника Крысакова, который самъ изъ пер­выхъ устъ узналъ объ этомъ страшномъ эпизодѣ!

— Крысаковъ! Я васъ умоляю — въ чемъ дѣло? Я вѣдь спать не буду, если не узнаю!

— И не спите! — истерически закрячалъ Крысаковъ, стуча кулакомъ по столу. — И не спите! Вамъ теперь нельзя спать. Я бы удивился, если бы вы спокойно спали... Боже мой, Боже мой... Будь это еще мужчина, а то вѣдь женщина... Слабая, прекрасная женщина,..

— Что женщина? Какая женщина? Что съ ней слу­чилось?

— Вамъ это лучше знать, — криво улыбнулся [69]Крысаковъ. — Вамъ и... и редактору. Онъ вѣдь тоже немного въ этомъ замѣшанъ.

И опять этотъ дурацкій запутанный клубокъ безъ начала и конца вернулся ко мнѣ...

— Да я замѣшанъ! — воскликнулъ я.— Но какъ? Въ самомъ благородномъ смыслѣ. Я даже далъ слово ни­ чего объ этомъ не говорить... И я сдержу это слово!.. Впрочемъ, вотъ что, Красильниковъ. Отвѣтьте мнѣ только на одинъ вопросъ: вы вѣдь бывали въ Кіевѣ?

— Да... я тамъ жилъ четыре года... А что?

— Ага!—сказалъ поэтъ.— Уже онъ сознается! Онъ уже это призналъ!

— И тамъ у васъ были знакомые? — нахмурившись спросилъ я.

— Д... да, были.

— Ну вотъ! Больше намъ ничего и не надо... Ахъ, Красильниковъ, Красильниковъ.

— О какихъ знакомыхъ вы говорите? — взволнованно спросилъ Красильниковъ. — О Маевскихъ?

— Да-­съ! — загремѣлъ Крысаковъ. — Именно, о Маев­скихъ! Теперь вы все понимаете?

— Ей Богу, не понимаю...

— О­о, Красильниковъ... Вы хитрая штучка, и васъ не всякій раскуситъ... но я васъ понимаю! Довольно!

— Послушайте!! — простирая руки, бросился ко мнѣ Красильниковъ. — Вы обязаны сказать мнѣ; такъ же нельзя...

— Какъ?! Вы спрашиваете меня? Меня? Но вѣдь я же связанъ словомъ, вы знаете...

— Я не знаю, ей Богу!!

— Хорошо: я вамъ скажу только два слова: золотой медалъонъ! Бѣлокурые волосы!

— К... к­какой медальонъ?!

— Довольно, — сказалъ поэтъ, которому уже захотѣ­лось спать, —Больше вы отъ насъ не услышите ни слова. Остальное — дѣло вашей совѣсти. Если редакторъ [70]устроитъ товарищескій судъ сотрудниковъ, то... впро­чемъ, что объ этомъ говорить, когда такъ болитъ сердце!..

Онъ легь на оттоманку и отвернулся къ стѣнѣ.

Красильниковъ бросился къ Крысакову, но тотъ сурово отвелъ его рукой, вооруженной карандашемъ... Красильниковъ обратилъ на меня растерянный взоръ, но я только молча поясалъ плечами...

Оыъ постоялъ еще съ минуту и вышелъ, споты­каясь.

— Здорово мы его разогрѣли, — замѣтилъ Крыса­ковъ.—Что это за медальонъ, о которомъ вы ему гово­рили?

— Такъ просто, на языкъ подвернулось.

— Жаль, что ничего лучшаго не придумалось. Вообрази себѣ, Кувшиновъ...

Но Кувшнновъ уже ничего не могъ вообразить себѣ: онъ спалъ.

*  *  *

Прошло двѣ недѣли.

Снова мы трое собрались въ моемъ редакторскомъ кабинетѣ, Телько на этотъ разъ на оттоманкѣ лежалъ я, а поэтъ Кувшнновъ за моимъ письменнымъ столомъ переписывалъ стихи...

— Скучно какъ, — замѣтилъ Крысаковъ.

— Хотя бы Красильниковъ пришелъ, — буркнулъ подъ носъ поэтъ. — Все­таки, какую­-нибудь штукенцію выкинули бы...

А я промолвилъ:

— Давно ужъ онъ не показывался.

Въ сенвябрѣ вся редакція устраивала какую­-то юбилейную вечеринку.

Было окол 11 часовъ... Веселье и смѣхъ уже ­ [71]достигли апогея, когда въ комнату какъ­-то бочкомъ, робко протиснулся Красильниковъ.

Онъ остановился посрединѣ комнаты и принялся оглядывать всѣхъ насъ близорукими глазами.

— Красильниковъ, дуся!—вскричалъ Крысаковъ, — Что это вы запропали? Да Боже мой, что съ вами? Вы такъ похудѣли, что на васъ смотрѣть страшно?

— Больны вы были?—спросилъ Кувшиновъ.— Слу­чилось что-­нибудь? Влюбились?

— Нѣтъ, что вы, — неувѣренно улыбнулся Красиль­никовъ. — Только я все это время не находилъ себѣ мѣста. Скажите, господа, хоть сейчасъ — въ чемъ дѣло?

— Какое дѣло? Что такое?

— Въ чемъ я провинился? Что за исторія? Какой медальонъ? —

умоляюще поглядѣлъ на насъ Красиль­никовъ.

— Медальонъ? — спросилъ полный недоумѣнія Кры­саковъ. — Кой чортъ вы толкуете о медальонѣ?

Очевидно, всѣ мы трое такъ добросовѣстно забыли о вяломъ іюльскомъ разговорѣ, что Красильникову пришлось долго напоминать намъ:

— Ну, какъ же! Я вѣдь съ тѣхъ поръ самъ не свой... Ѣздилъ даже въ Кіевъ, впдѣлся съ Маевсквими но они божатся, что ничего не знаютъ... Я заснуть не могу! Можетъ быть, теперь это, наконецъ, можно вы­яснить...

Я бросилъ взглядъ на Кувшинова: онъ, отвернувишсь, прочищалъ мундштукъ; поглядѣлъ на Крыса­кова... Онъ съ любопытствомъ разглядывалъ картину на стѣнѣ. Я былъ предоставленъ самому себѣ?.

— Видите ли Красильниковъ... Оказалось, что вы въ это ужасное дѣло были замѣшаны случайно... Простое совпаденiе: того человѣка звали Крашенинниковъ. По­нимаете? Теперь все выяснилось, и вы можете быть спокойны. Повѣрьте, что нами... гм!.. руководило только [72]товарищеское чувство, и всѣ мы... Я сейчасъ! Мнѣ тутъ нужно къ одному человѣку...

Я повернулся и ушелъ, — вѣрнѣе убѣжалъ — домой.

*  *  *

Проклятая штука—точка зрѣнія.

Съ нашей точки зрѣнія все это тогда, въ жаркій полдень, казалось такимъ веселымъ, забавнымъ, не­принужденнымъ...

У Красильникова же — оказалась своя точка зрѣнія.




Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.