придумывать ему было лѣнь, то онъ ограничился тѣмъ, что перебросилъ мячъ дальше.
— Да ужъ знаемъ! Нечего притворяться удивленнымъ... Вотъ вамъ Крысаковъ можетъ разсказать все подробно... Не ожидалъ я этого оть васъ, не ожидалъ...
— Въ чемъ дѣло, Крысаковъ? — повернулся къ нему встревоженный Красильниковъ. — Что случилось?
Но и Крысакову было лѣнь вытягивать самому этотъ неуклюжій возъ.
— Что случилось? — патетически воскликнулъ онъ. — Эхъ, Красильниковъ, Красильниковъ! И вы это спрашиваете у меня! Да можете ли вы смотрѣть мнѣ прямо въ глаза? Нѣтъ, Красильниковъ! Или вы издѣваетесь надъ нами, или... или... нѣтъ, я просто не нахожу словъ!..
— Да въ чемъ же, наконецъ, дѣло? — завопилъ Красильниковъ, поблѣднѣвшій, какъ бумага, на которой онъ писалъ свои топорные разсказы. — Я, наконецъ, требую, чтобы вы сказали.,. Если я въ чемъ-нибудь виноватъ, я извинюсь, конечно, но...
— Послушайте, — тихо сказалъ Крысаковъ, и въ голосѣ его дрогнула сяеза. — Все это такъ тяжело, такъ невыносимо, что... Да что тамъ говорить объ этомъ! Вотъ тутъ, видите? Вотъ тутъ бьется сердце, которое васъ, можетъ быть, любило — и что же!.. Да нѣтъ, не могу я... Вотъ тутъ давитъ... Пусть вамъ редакторъ самъ скажетъ...
По обыкновенно, эти негодяи всю фактическую часть постарались свалить на меня. Они запутывали, а я всегда долженъ былъ распутывать.
Но на этотъ разъ никакая мысль не рождалась въ разваренной зноемъ головѣ...
— „Редакторъ, редакторъ"... — вскричать я. — А редакторъ не человѣкъ, что ли? Если вамъ обоимъ такъ тяжело говорить объ этой ужасной исторіи, то почему мнѣ легко?..
