[412]
И вотъ, на небѣ появилась комета, ядро ея сіяло, хвостъ грозилъ розгой. На нее смотрѣли и изъ богатыхъ за́мковъ, и изъ бѣдныхъ домовъ, глазѣли и цѣлыя толпы, устремлялъ взоръ и одинокій путникъ, проходившій по безлюдной степи, и каждый при этомъ думалъ свое.
— Идите смотрѣть на небесное знаменіе! Какое великолѣпіе!—сказалъ кто-то, и всѣ повысыпали изъ дома смотрѣть на комету.
Но въ одной горницѣ еще остались двое: маленькій мальчикъ съ матерью. На столѣ горѣла сальная свѣчка, и мать увидала, что на фитилѣ образовался нагаръ въ видѣ стружки, а это означало, по народному повѣрью, скорую смерть мальчика,—стружка, вѣдь, наклонилась въ его сторону.
Мать вѣрила въ эту старинную примѣту. Но мальчику суждено было прожить на землѣ долгіе годы и увидать комету во второй разъ, болѣе шестидесяти лѣтъ спустя.
Мальчикъ не замѣчалъ нагара на свѣчкѣ, не думалъ о кометѣ, появившейся при немъ впервые. Передъ нимъ стояло на столѣ склеенное блюдечко съ мыльной водой, онъ погружалъ въ нее маленькую глиняную трубочку, бралъ въ ротъ другой конецъ ея и пускалъ мыльные пузыри—и большіе, и маленькіе. Они колебались и переливались всѣми цвѣтами радуги, изъ желтыхъ становились красными, изъ лиловыхъ голубыми, а потомъ вдругъ окрашивались въ ярко-зеленый цвѣтъ листьевъ, залитыхъ въ лѣсу лучами солнышка.
— Дай Богъ прожить тебѣ столько лѣтъ, сколько пустишь пузырей!—сказала мать.
— Охъ, какъ много!—воскликнулъ мальчикъ!—Этой мыльной воды хватитъ на вѣкъ!
И онъ продолжалъ выпускать пузырь за пузыремъ.
— Вотъ летитъ годъ! Вотъ еще! Гляди, какъ они летятъ!—приговаривалъ онъ. Два пузыря влетѣли ему прямо въ глаза; какъ ихъ защипало, закусало,—до слезъ! И въ каждомъ пузырѣ мальчикъ видѣлъ блестящую, ослѣпительную картину будущаго.
— Вотъ когда ее отлично видно!—кричали, между тѣмъ, сосѣди.—Идите же смотрѣть комету! Что вы засѣли тамъ!
Мать взяла мальчика за руку; пришлось ему положить
[413]трубочку, разстаться со своею игрою,—надо было посмотрѣть на комету.
И мальчуганъ смотрѣлъ на ея сіяющее ядро и на блестящій хвостъ. Кто говорилъ, что онъ длиною въ три аршина, кто—что онъ не меньше трехъ милліардовъ. Всякій, вѣдь, мѣритъ на свой аршинъ.
— И дѣти, и внуки наши успѣютъ умереть, прежде чѣмъ она появится на небѣ опять!—толковали люди.
Большинства изъ нихъ и дѣйствительно уже не было въ живыхъ, когда она появилась вторично, но мальчикъ, которому нагаръ на свѣчкѣ предвѣщалъ, по мнѣнію матери, близкую смерть, былъ еще живъ, хотя и очень старъ, весь сѣдой. „Сѣдые волосы—цвѣты старости!“—гласитъ поговорка, и у него была полная голова этихъ цвѣтовъ. Онъ ужъ былъ старымъ школьнымъ учителемъ.
Школьники говорили, что онъ страсть какой умный и ученый, знаетъ и исторію, и географію, и все, что только можно знать о тѣлахъ небесныхъ.
— Все повторяется!—говаривалъ онъ.—Только примѣчайте хорошенько лица и событія и увидите, что они постоянно повторяются, возвращаются обратно, только въ иныхъ костюмахъ, въ иныхъ странахъ.
И школьный учитель указывалъ на исторію о Вильгельмѣ Теллѣ, которому пришлось стрѣлять въ яблоко, положенное на голову его собственнаго сына. Прежде, чѣмъ выстрѣлить, онъ припряталъ за пазуху другую стрѣлу для злого Геслера. Происходило это въ Швейцаріи, но за много лѣтъ до этого, то же самое случилось въ Даніи. Пальнатоку[1] тоже пришлось стрѣлять въ яблоко, положенное на голову его сына, и онъ тоже спряталъ за пазуху другую стрѣлу, чтобы отомстить за себя. А больше, чѣмъ за тысячу лѣтъ до того—читаемъ мы въ старинныхъ рукописяхъ—происходила такая же исторія въ Египтѣ! Да и событія и лица повторяются, возвращаются, какъ кометы.
И онъ начиналъ разсказывать объ ожидаемой кометѣ, которую уже видѣлъ однажды въ своемъ раннемъ дѣтствѣ. Школьный учитель много зналъ о небесныхъ тѣлахъ, много думалъ о нихъ, но не забывалъ отъ того ни исторіи, ни географіи.
[414]
Садъ свой онъ разбилъ въ видѣ карты Даніи. Каждая часть, каждая провинція изображалась цвѣтами и растеніями, которыя были ей наиболѣе свойственны.
— Ну-ка, достаньте мнѣ гороха!—говорилъ онъ, и ученики направлялись къ грядкѣ, представлявшей Лолландъ.—Достаньте мнѣ гречихи!—и тѣ шли къ Лангеланду. Чудесныя голубыя горечавки можно было найти на сѣверѣ, на Скагенѣ, блестящій Христовъ тернъ—возлѣ Силькеборга. Самые города изображались статуэтками. Св. Кнудъ, поражающій дракона, означалъ городъ Одензе; Абсалонъ съ епископскимъ посохомъ въ рукѣ—Сорё; маленькое весельное судно—городъ Оргусъ, и такъ далѣе. Да, по саду школьнаго учителя можно было изучить карту Даніи, но, конечно, предварительно надо было поучиться у него самого, а это было превесело!
Такъ вотъ, опять ожидали комету, и онъ разсказывалъ о ней, и о толкахъ людскихъ, вызванныхъ ея первымъ появленіемъ, которое онъ такъ хорошо помнилъ.
— Въ годъ появленія кометы вино бываетъ крѣпче!—говорилъ онъ.—Виноторговцы могутъ разбавлять его водою,—никто не замѣтитъ! Оттого-то они, какъ говорятъ, очень жалуютъ такіе годы!
Но небо было покрыто облаками вотъ уже цѣлыхъ двѣ недѣли, такъ что кометы не было видно, хотя она и появилась уже.
Престарѣлый учитель сидѣлъ въ своей коморкѣ рядомъ съ классной комнатой. Въ углу стояли большіе старинные борнгольмскіе часы, доставшіеся ему еще отъ родителей. Тяжелыя свинцовыя гири уже не поднимались и не опускались больше, маятникъ не двигался, маленькая кукушка, которая прежде выскакивала и куковала, уже много лѣтъ молчаливо сидѣла взаперти; все въ часахъ замерло, притихло, они не шли больше. Но старыя клавикорды, тоже временъ родителей учителя, все еще сохраняли въ себѣ жизнь. Струны еще могли звучать, правда хрипловато, но все же изъ нихъ можно было извлечь мелодіи цѣлаго человѣческаго вѣка. И много воспоминаній будили эти мелодіи въ старомъ школьномъ учителѣ—и веселыхъ, и печальныхъ. Много пережилъ онъ въ этотъ длинный рядъ годовъ, съ тѣхъ поръ, какъ видѣлъ комету маленькимъ мальчикомъ и до ея вторичнаго появленія на небѣ. Онъ помнилъ, что сказала его мать, увидя нагаръ на свѣчкѣ, помнилъ чудесные мыльные пузыри, которые пускалъ тогда… Каждый означалъ—какъ
[415]онъ говорилъ—годъ его будущей жизни, и какіе они были блестящіе, радужные! Они сулили ему столько чудесъ и радостей, дѣтскія игры, юношескія наслажденія! Весь свѣтъ лежалъ передъ нимъ, озаренный лучами солнца! То были мыльные пузыри будущаго! Теперь онъ былъ уже старикъ и извлекалъ изъ струнъ клавикордъ мелодіи прошлаго—это были уже пузыри, окрашенные цвѣтами воспоминаній. Вотъ раздалась пѣсня бабушки, которую она напѣвала, быстро шевеля чулочными спицами.
„Вѣстимо ужъ не амазонка
Связала первый намъ чулокъ!“
А вотъ пѣсня, которую напѣвала ему, когда онъ былъ ребенкомъ, ихъ старая служанка:
„Ахъ, сколько испытаній
Готовитъ свѣтъ тому,
Кто младъ и глупъ—извѣстно
Лишь Богу одному!“
Потомъ раздались мелодіи перваго бала, менуэтъ, молинаски[2], за ними зазвучали нѣжные, грустные звуки, вызвавшіе на глаза старика слезы, затѣмъ раздался военный маршъ, затѣмъ псалмы, а тамъ опять веселые игривые звуки. Они смѣняли другъ друга, слѣдовали одинъ за другимъ, какъ мыльные пузыри, что онъ пускалъ мальчикомъ.
Онъ устремилъ взоръ въ окно; облака, застилавшія небо, вдругъ разошлись, и онъ увидалъ комету, ея сіяющее ядро и блестящій туманный шлейфъ.
Онъ какъ будто видѣлъ ее въ первый разъ только вчера, а на самомъ-то дѣлѣ, между этими двумя вечерами легла цѣлая человѣческая жизнь, богатая воспоминаніями! Въ тотъ вечеръ онъ былъ ребенкомъ и видѣлъ въ мыльныхъ пузыряхъ „будущее“, теперь они показывали ему „прошлое“. И душа его прониклась дѣтскою вѣрою, глаза засіяли, рука упала на клавиши… Раздался звукъ, словно порвалась струна!
— Идите же смотрѣть на комету!—кричали ему сосѣди.—Небо чудо какое ясное! Идите, теперь ее отлично видно!
Но старый школьный учитель не отвѣчалъ; онъ унесся въ
[416]заоблачныя высоты, чтобы хорошенько поглядѣть на комету! Душа его готовилась пролетѣть пространство, куда больше, обширнѣе, нежели пролетаетъ комета. А на нее опять смотрѣли и изъ богатыхъ замковъ, и изъ бѣдныхъ домовъ, глазѣли и цѣлыя толпы, устремлялъ взоръ и одинокій путникъ, проходившій по безлюдной степи. На душу же учителя смотрѣлъ теперь Самъ Господь и опередившіе его на небѣ дорогіе, близкіе его сердцу, о которыхъ онъ такъ тосковалъ на землѣ!
См. также одноимённые страницы.