— Прекрасно, — отвѣчалъ Пантагрюэль, — и я нахожу, что вы хорошій риторъ и преданы своему дѣлу. Но хотя бы вы проповѣдывали и разглагольствовали вплоть до Троицына дня, вы будете поражены тѣмъ, что меня нисколько не переубѣдите, и своимъ краснорѣчіемъ не заставите войти въ долги. «Никакихъ долговъ другъ предъ другомъ не несите, какъ только взаимно любите другъ друга», говоритъ апостолъ. Вы закидали меня здѣсь прекрасными метафорами и живописными сравненіями, которыя мнѣ очень понравились. Но увѣряю васъ, что если въ городѣ появится нахальный обманщикъ, безстыдный человѣкъ, берущій въ долгъ направо и налѣво, и если слава его ему предшествуетъ, то вы увидите, что при его появленіи граждане придутъ въ такое же смятеніе и такой же ужасъ, какъ если бы живая чума появилась въ немъ и какъ ее встрѣтилъ тіанскій философъ въ Эфесѣ. И я того мнѣнія, что первые были правы, считая вторымъ порокомъ — лганье, а первымъ — дѣланіе долговъ. Потому что ложь и долги обыкновенно идутъ рука объ руку. Я не хочу, впрочемъ, сказать, что никогда не слѣдуетъ брать или давать взаймы. Нѣтъ такого богача, которому бы не приходилось никогда занимать. Нѣтъ такого бѣдняка, у котораго нельзя было бы иногда и позаимствоваться. Но дѣло стоитъ такъ, какъ указываетъ Платонъ въ своихъ «Законахъ», когда говоритъ, что не слѣдуетъ позволять сосѣдямъ черпать воду изъ своего колодца, прежде нежели удостовѣришься, что они рыли землю на своей собственной землѣ и добрались до глины, не встрѣтивъ источника воды: этотъ слой земли, будучи жирнымъ, толстымъ, гладкимъ и плотнымъ, задерживаетъ влагу и не легко ее испаряетъ. Такъ точно всегда и повсемѣстно будетъ большимъ стыдомъ занимать направо и налѣво, вмѣсто того, чтобы работать и добывать деньги. И, по моему мнѣнію, нужно давать взаймы только тогда, когда трудящійся человѣкъ не могъ трудомъ ничего заработать или когда онъ внезапно лишился своего достоянія. Но, какъ бы то ни было, кончимъ эти разсужденія, и отнынѣ не заводите больше кредиторовъ. Съ прошлыми же я вамъ помогу расквитаться.
— Самое меньшее, что я могу сдѣлать, — сказалъ Панургъ, — это поблагодарить васъ, и если благодарность должна быть соразмѣрна съ намѣреніями благодѣтелей, то моя должна быть безконечна, неизмѣнна, потому что любовь, какую ваша милость мнѣ оказываетъ, превыше всякой оцѣнки; она превосходитъ всѣ вѣсы, всѣ числа, всѣ мѣры, она безконечна, безгранична! Но если бы ее стали измѣрять размѣрами самаго благодѣянія и удовольствіемъ облагодѣтельствованнаго человѣка, то она оказалась бы довольно ничтожной. Вы оказываете мнѣ, — долженъ въ этомъ сознаться, — большое благодѣяніе, большее, нежели я заслуживаю, большее, чѣмъ мнѣ слѣдуетъ и по моимъ заслугамъ передъ вами и по моимъ достоинствамъ. Но, однако, оно не столь велико, какъ вы сами о немъ думаете. Не это меня огорчаетъ; не это мучитъ и тревожитъ. Но что я буду дѣлать отнынѣ, когда я расквитаюсь съ долгами? Повѣрьте, что я буду въ самомъ неловкомъ положеніи въ первые мѣсяцы, потому что я не такъ воспитанъ и къ этому не привыкъ. Я этого просто боюсь. Отнынѣ кто ни плюнетъ въ Сальмигонди, каждый плевокъ попадетъ мнѣ въ лицо. Всѣ мнѣ будутъ въ глаза плевать, говоря: «Вотъ тебѣ за то, что ты чистъ отъ долговъ». Моей жизни, я предвижу, скоро наступитъ конецъ. Завѣщаю вамъ написать мнѣ эпитафію и умру весь оплеванный… Поэтому убѣдительно прошу васъ: оставьте мнѣ малую толику долговъ. Вѣдь просилъ же Миль д’Илье, епископъ Шартрскій, короля Людовика XI, который освободилъ его отъ всякихъ тяжбъ, оставить ему хоть одну для упражненія. Я готовъ лучше уступить имъ доходы съ улитокъ и майскихъ жуковъ, лишь бы не трогать основного капитала.
— Довольно объ этомъ, я уже сказалъ, — отвѣчалъ Пантагрюэль.