— Прекрасно, — отвечал Пантагрюэль, — и я нахожу, что вы хороший ритор и преданы своему делу. Но хотя бы вы проповедовали и разглагольствовали вплоть до Троицына дня, вы будете поражены тем, что меня нисколько не переубедите, и своим красноречием не заставите войти в долги. «Никаких долгов друг пред другом не несите, как только взаимно любите друг друга», говорит апостол. Вы закидали меня здесь прекрасными метафорами и живописными сравнениями, которые мне очень понравились. Но уверяю вас, что если в городе появится нахальный обманщик, бесстыдный человек, берущий в долг направо и налево, и если слава его ему предшествует, то вы увидите, что при его появлении граждане придут в такое же смятение и такой же ужас, как если бы живая чума появилась в нём и как ее встретил тианский философ в Эфесе. И я того мнения, что первые были правы, считая вторым пороком — лганье, а первым — делание долгов. Потому что ложь и долги обыкновенно идут рука об руку. Я не хочу, впрочем, сказать, что никогда не следует брать или давать взаймы. Нет такого богача, которому бы не приходилось никогда занимать. Нет такого бедняка, у которого нельзя было бы иногда и позаимствоваться. Но дело стоит так, как указывает Платон в своих «Законах», когда говорит, что не следует позволять соседям черпать воду из своего колодца, прежде нежели удостоверишься, что они рыли землю на своей собственной земле и добрались до глины, не встретив источника воды: этот слой земли, будучи жирным, толстым, гладким и плотным, задерживает влагу и не легко ее испаряет. Так точно всегда и повсеместно будет большим стыдом занимать направо и налево, вместо того, чтобы работать и добывать деньги. И, по моему мнению, нужно давать взаймы только тогда, когда трудящийся человек не мог трудом ничего заработать или когда он внезапно лишился своего достояния. Но, как бы то ни было, кончим эти рассуждения, и отныне не заводите больше кредиторов. С прошлыми же я вам помогу расквитаться.
— Самое меньшее, что я могу сделать, — сказал Панург, — это поблагодарить вас, и если благодарность должна быть соразмерна с намерениями благодетелей, то моя должна быть бесконечна, неизменна, потому что любовь, какую ваша милость мне оказывает, превыше всякой оценки; она превосходит все весы, все числа, все меры, она бесконечна, безгранична! Но если бы ее стали измерять размерами самого благодеяния и удовольствием облагодетельствованного человека, то она оказалась бы довольно ничтожной. Вы оказываете мне, — должен в этом сознаться, — большое благодеяние, большее, нежели я заслуживаю, большее, чем мне следует и по моим заслугам перед вами и по моим достоинствам. Но, однако, оно не столь велико, как вы сами о нём думаете. Не это меня огорчает; не это мучит и тревожит. Но что я буду делать отныне, когда я расквитаюсь с долгами? Поверьте, что я буду в самом неловком положении в первые месяцы, потому что я не так воспитан и к этому не привык. Я этого просто боюсь. Отныне кто ни плюнет в Сальмигонди, каждый плевок попадет мне в лицо. Все мне будут в глаза плевать, говоря: «Вот тебе за то, что ты чист от долгов». Моей жизни, я предвижу, скоро наступит конец. Завещаю вам написать мне эпитафию и умру весь оплеванный… Поэтому убедительно прошу вас: оставьте мне малую толику долгов. Ведь просил же Миль д’Илье, епископ Шартрский, короля Людовика XI, который освободил его от всяких тяжб, оставить ему хоть одну для упражнения. Я готов лучше уступить им доходы с улиток и майских жуков, лишь бы не трогать основного капитала.
— Довольно об этом, я уже сказал, — отвечал Пантагрюэль.