Вечер VII
«Вдоль морского берега тянется густой лес — дубы да буки. Как славно пахнет там весною! Каждую весну он оглашается также трелями сотен соловьёв. Поблизости, как сказано, море, вечно изменчивое море, а между ним и лесом бежит проезжая дорога. По ней то и дело катятся телеги. Я не слежу за ними; лучи мои больше любят отдыхать на древнем кургане. Серые камни опутаны побегами ежевики и дикого тёрна. Вся природа дышит здесь поэзией! А знаешь, как относятся к ней люди? Я расскажу тебе, что я слышал там вчера вечером и ночью. Проехали двое богатых крестьян. «Чудесные деревья!» — сказал один. «Да, из каждого выйдет возов по десяти дров!» — отозвался другой. «Зима нынче будет суровая, а мы и прошлый год брали по четырнадцати рихсдалеров за сажень!» И они проехали. «Какая тут скверная дорога!» — сказал следующий проезжий. «Это всё проклятые деревья виноваты!» — ответил ему товарищ. — «Этакая сырость! Ветер только с одной стороны — с моря!» И эти тоже проехали. Затем прокатил дилижанс. Пассажиры проспали самое живописное местечко во всей окрестности. Не спал один кучер; он трубил в рог, и, верно, думал про себя: «Каков я трубач! И как здесь славно раздаётся!» Потом проскакали верхом двое парней. «Ну что-то эти скажут? В них молодость бьёт ключом, кровь играет как шампанское!» — подумал я. Они с улыбкой поглядели на одетый мхом курган и на тёмную чащу кустов. «Вот бы прогуляться тут с Мельниковой Христиной!» — сказал один из парней, и оба промчались. А в сонном воздухе струилось такое благоухание, море, казалось, сливалось с небом, опрокинувшимся над глубокою долиною!.. Мимо проехал ещё экипаж. В нём сидело шесть человек; четверо спали, пятый размышлял о своём новом летнем пальто, — «должно быть, идёт!» Шестой же нагнулся к кучеру и спросил: «Что это за куча камней? Чем-нибудь замечательна?» — «Нет!» — ответил парень. «Куча, как куча, а вот деревья, те примечательны!» — «Ну, ну, расскажи!» — «Да вот зимою, когда всю дорогу заносит снегом, они служат мне приметою! Держись, значит, их, не то как раз угодишь в море! Вот какие они примечательные!» Проехали и эти. На смену им явился художник; глаза его так и сияли, но он не говорил ни слова, а только посвистывал. Соловьи заливались один громче другого. «Заткните глотки!» — заворчал он, тщательно отмечая в своей записной книжке оттенки и тоны: «Голубой, лиловый, тёмно-коричневый… То-то выйдет картина!» Он как зеркало воспринимал в себя картину окружающей природы, ни на минуту не переставая насвистывать какой-то марш Россини. После него пришла сюда бедная девушка. Она сложила свою ношу у подножия кургана и присела возле неё сама, склонившись бледным прекрасным личиком в сторону леса, откуда неслись соловьиные трели. Как сияли её глаза при виде безграничного простора неба и моря, сливавшихся вместе! Она сложила руки и, видимо, погрузилась в тихую молитву. Она и сама не ведала, какие чувства волновали её душу, но я знаю, что, и многие, многие годы спустя, поразившая её в эту минуту своею дивною красотою природа будет отражаться в её воспоминании куда прекраснее, куда правдивее, нежели в картине художника, как бы точно ни отметил он все краски! Я следил за девушкой до тех пор, пока чела её не коснулся приветственный поцелуй утренней зари.
Г. Х. Андерсен. Собрание сочинений Андерсена в четырёх томах. Том третий. Издание второе — С.-Петербург: Акцион. Общ. «Издатель», 1899, С.313—339