Жилъ-былъ Лѣнтяй. Зимой онъ цѣлыми днями не сходилъ съ печи, а лѣтомъ лежалъ на пескѣ на берегу рѣки и смотрѣлъ на воду.
— Что ты, Лѣнтяй, все лежишь, да лежишь?—говорили люди, проходя мимо него.—Пошелъ бы да къ работѣ силу свою приложилъ. Знать, времени-то тебѣ не жалко.
— Да что его жалѣть,—отвѣчалъ Лѣнтяй.—Какое такое Время? Для чего оно человѣку дано? Не знаю этого и отродясь не знавалъ.
Дни шли за днями. Лѣнтяя не переставали корить за то, что онъ попусту тратилъ время, и эти упреки, въ концѣ-концовъ, такъ надоѣли ему, что однажды, рано утромъ вставъ съ печи, онъ вдругъ рѣшилъ не пойти на этотъ разъ на свой любимый берегъ рѣки, а пуститься въ далекое странствованіе, чтобы найти Время и узнать у него самого, для чего оно человѣку.
Дѣло было весною. Выйдя изъ деревни, Лѣнтяй свернулъ сначала на большую дорогу, начинавшую уже просыхать. Онъ долго шелъ по ней, лѣниво смотря по сторонамъ на зеленѣвшіе озими ржи и ячменя и на уже показавшіе свои головки всходы гречихи и льна, потомъ это надоѣло ему, и онъ свернулъ на затѣйливо извивающуюся боковую тропинку, вдругъ неожиданно выросшую передъ его глазами.
Цѣлыми днями лежа на печи и не имѣя никакого представленія о томъ, что такое Время, Лѣнтяй такъ и не могъ рѣшить—долго ли, коротко ли шелъ онъ по этой дорогѣ. Тропинка извивалась, постепенно подымаясь въ гору, и по обѣимъ ея сторонамъ разстилались то поля, то сады, то, наконецъ, пустыя, ничѣмъ не заросшія, пространства. И странное дѣло: сначала, пока шелъ Лѣнтяй, поля и сады были покрыты свѣжей молодой зеленью, потомъ они стали ему попадаться съ желтыми колосьями, и совершенно вызрѣвшими плодами, выглядывавшими изъ-подъ листьевъ деревьевъ.
Какъ ни мало смотрѣлъ вокругъ себя Лѣнтяй, но все же онъ не могъ не замѣтить, что вслѣдъ за желтыми колосьями и спѣлыми плодами по бокамъ тропинки вдругъ неожиданно вырастали голыя, покрытыя снѣгомъ поля и обнаженныя деревья. И эта картина повторялась столько разъ одна за другой, что Лѣнтяй уже зналъ напередъ все то, на что ему придется смотрѣть по сторонамъ дороги. Наконецъ, это длинное путешествіе наскучило ему и, тяжело вздохнувъ, онъ сказалъ себѣ:
— Ну, и мучитель же Время. Видно, не легко къ нему добираться. Зато, авось узнаю, какое оно такое и для чего оно человѣку.
Итакъ, продолжая все дальше подыматься въ гору, онъ добрался, наконецъ, до открытой площадки, на которой стояла четырехугольная башня, такая высокая, что Лѣнтяй никакъ не могъ разглядѣть ея верхушки. Казалось, вся она была изъ одного цѣльнаго куска гранита, и на ней спереди огромными буквами виднѣлась надпись: «Башня Времени». Со всѣхъ четырехъ ея сторонъ находились тяжелыя широкія двери и, взглянувъ на нихъ, Лѣнтяй подумалъ, что ему будетъ не подъ силу ихъ отворить. Однако едва только онъ потянулъ за большой, слегка заржавѣвшій засовъ, какъ тяжелая дверь легко распахнулась, и онъ вошелъ въ огромный свѣтлый залъ. Этотъ залъ былъ такой необычайной величины, что когда Лѣнтяй посмотрѣлъ наверхъ, то у него даже закружилась голова, совсѣмъ такъ, какъ это бывало, когда онъ смотрѣлъ внизъ съ крутого обрыва. Придя немного въ себя и осмотрѣвшись, Лѣнтяй увидѣлъ на каждой изъ четырехъ стѣнъ этого зала огромные круглые часы. Циферблатъ ихъ былъ раздѣленъ не на двѣнадцать частей, какъ это бываетъ на обыкновенныхъ часахъ, а только на четыре и надъ каждой изъ нихъ была надпись: весна, лѣто, осень и зима. Стрѣлка была одна, длинная и тонкая, и она двигалась такъ быстро, что трудно было слѣдить за ней: отъ ея непрерывнаго мельканья рябило въ глазахъ. При каждомъ новомъ движеніи стрѣлки слышался тоненькій коротенькій свистъ, въ которомъ можно было разслышать слово: «мигъ, мигъ, мигъ». Это было очень занятно, и Лѣнтяю ужасно захотѣлось схватить проворную стрѣлку и остановить ее. Онъ протянулъ руку, но движенія стрѣлки были до того быстры, что ему никакъ не удавалось это сдѣлать.
— Вотъ такъ штука,—сказалъ себѣ Лѣнтяй,—ужъ больно тороплива и посмотрѣть-то на нее хорошенько не успѣваешь. Летитъ себѣ, да летитъ.
Насмотрѣвшись вдоволь на эти диковинные часы, Лѣнтяй принялся затѣмъ разглядывать комнату, въ которой находился. Онъ замѣтилъ въ ней вторую дверь и, отворивъ ее, очутился въ точно такомъ же, какъ и первый, большомъ и высокомъ залѣ, на стѣнахъ котораго висѣли такіе же огромные круглые часы съ циферблатомъ, раздѣленнымъ на четыре части. Только стрѣлка въ нихъ была значительно толще, и двигалась она настолько медленнѣе, что Лѣнтяю пришлось порядочно-таки постоять передъ ней, пока она дошла до своего слѣдующаго дѣленія и раздался довольно низкій звукъ, напоминавшій слово «часъ, часъ, часъ».
— И это занятно,—сказалъ себѣ Лѣнтяй, постоявъ передъ стрѣлкой столько времени, что она успѣла пробить ему много, много часовъ.—Вишь какія игрушки устроило Время въ своемъ замкѣ. Тамъ вотъ минуты, а тутъ часы такъ тебѣ и отсчитываетъ.
Снова замѣтивъ дверь, ведущую въ слѣдующій, третій залъ, Лѣнтяй вошелъ въ него и увидѣлъ здѣсь на стѣнахъ тоже часы. Они были еще огромнѣе, а стрѣлка казалась величиной съ хорошее бревно.
— Вотъ такъ будетъ щелкъ,—сказалъ себѣ, посмотрѣвъ на эту стрѣлку Лѣнтяй.—Дай-ка посмотрю, какъ дѣло идетъ и здѣсь. Не даромъ же добрался я сюда.
Онъ всталъ передъ часами и принялся смотрѣть на стрѣлку до тѣхъ поръ, пока не почувствовалъ, что ноги у него отяжелѣли и затекли отъ усталости. Но только онъ собрался сѣсть на полъ, какъ послышался сильный трескъ, и раскатистый глухой басъ прохрипѣлъ на всю залу: «годъ, годъ, годъ».
— Вотъ какая машина,—сказалъ Лѣнтяй,—годы отсчитываетъ! И такъ это себѣ незамѣтно—щелкъ и годъ, щелкъ и годъ. Занятная штука! Разскажу о ней, какъ вернусь въ деревню. Посижу-ка здѣсь да посмотрю на нее хорошенько.
И сѣвъ на полъ, онъ уставился на часы Времени и долго смотрѣлъ на нихъ, пока стрѣлка отсчитывала ему годы. Наконецъ, почувствовавъ страшную усталость и тяжесть во всѣхъ своихъ членахъ, онъ рѣшилъ встать и пойти въ слѣдующую четвертую, повидимому, послѣднюю комнату Башни Времени. Казалось, она была больше всѣхъ предыдущихъ, и часы, висѣвшіе на каждой изъ четырехъ стѣнъ, были еще огромнѣе и другого устройства. По нимъ двигались не только три уже знакомыя стрѣлки, но еще и четвертая. Она была самой громадной, и, казалось, почти не двигалась, но какъ разъ въ то время, когда Лѣнтяй вошелъ въ залъ, она дошла до своего дѣленія и могучій голосъ, какъ будто сотни тромбоновъ и трубъ, прогудѣлъ съ страшной силой: «вѣкъ, вѣкъ, вѣкъ». Вокругъ всего циферблата этихъ невиданныхъ часовъ большими свѣтящимися буквами виднѣлась какая-то надпись. «В-ѣ-ч-н-о-с-т-ь», съ трудомъ сложилъ слово Лѣнтяй. Онъ нѣсколько разъ повторилъ его, но никакъ не могъ понять его смысла.
Продолжая чувствовать себя какимъ-то слабымъ, Лѣнтяй тотчасъ же сѣлъ на полъ передъ часами и, поджавъ подъ себя ноги, сталъ долго и усердно смотрѣть на эти удивительные часы Времени. Дѣйствительно, зрѣлище было прелюбопытное: длинная, тонкая стрѣлка такъ и егозила передъ глазами, вторая двигалась также быстро, но все же иногда приходилось дожидаться ея ударовъ; смотря на третью, онъ чувствовалъ, какъ у него слипаются глаза, и онъ открывалъ ихъ только тогда, когда раздавался ударъ; что же касается четвертой, то, Боже, до чего медленно она ползла! Но Лѣнтяй сказалъ себѣ, что не уйдетъ, пока она не пробьетъ ему еще разъ. Долго-долго пришлось ожидать ему. Но вотъ снова раздался сильный шумъ и трескъ. «Вѣкъ, вѣкъ, вѣкъ», загудѣло по залѣ. Какъ ни было это занятно, но Лѣнтяй почувствовалъ, что теперь, во второй разъ, это не доставило ему такого удовольствія, какъ въ первый.
— Пора и честь знать. Надобно домой собираться,—сказалъ онъ себѣ.—Тутъ только онъ вспомнилъ, что хотѣлъ спросить у Времени, для чего оно дано человѣку, но, обойдя снова всѣ четыре зала и не найдя нигдѣ ни одной живой души, онъ рѣшилъ, что Время повѣсило свои часы, а само ушло куда-нибудь далеко отсюда, а ему самому уже давно пора возвращаться въ деревню.
— Ничего, узнаю когда-нибудь въ другой разъ,—сказалъ онъ себѣ, выходя изъ башни и направляясь къ приведшей его сюда тропинкѣ. Онъ сталъ спускаться, и хотя идти внизъ всегда легче, чѣмъ подыматься въ гору, однако, къ своему удивленію, онъ не переставалъ чувствовать какой-то туманъ въ головѣ и слабость и боль во всемъ тѣлѣ. Съ большимъ трудомъ онъ отломалъ себѣ отъ дерева палку и, опираясь на нее, побрелъ дальше до того самаго поворота, гдѣ тропинка сворачивала на большую дорогу. Вотъ вдали показались крыши деревни.
— Ну, слава Богу, добрался-таки домой,—сказалъ Лѣнтяй, вздохнувъ съ облегченіемъ.
Когда онъ подошелъ ближе къ околицѣ, навстрѣчу ему выбѣжало нѣсколько деревенскихъ ребятишекъ. Прищурившись разглядывалъ онъ ихъ, но никакъ не могъ припомнить ни ихъ именъ, ни именъ ихъ родителей.
— Чьи же вы будете?—спросилъ онъ одного изъ нихъ, мальчугана лѣтъ семи, быстроглазаго и востроносаго.
— Да мы, дѣдушка, Петра Парфенова, внуки,—отвѣчалъ мальчуганъ.—А ты самъ откуда пришелъ? Видно, чай, издалека? Весь ты въ пыли и, какъ лунь, сѣдой.
Слушаетъ Лѣнтяй и не вѣритъ своимъ ушамъ.
«Какъ такъ! Это внуки Петра Парфенова»… Онъ зналъ еще его отца такимъ же маленькимъ, востроглазымъ мальчуганомъ, какимъ теперь стоитъ передъ нимъ его правнукъ. И мальчикъ говоритъ ему, что онъ какъ лунь сѣдой! Не мало, видно, времени провелъ онъ въ пути и въ высокой башнѣ, смотря, какъ стрѣлки отбивали ему минуты, часы и годы. Такъ и не узналъ онъ у Времени, для чего оно дано человѣку, такъ и не замѣтилъ, какъ съ каждымъ новымъ ударомъ часовъ уходила его безполезная, никому ненужная, долгая, болѣе чѣмъ столѣтняя жизнь. И въ первый разъ въ жизни горько стало у него на душѣ…