Діалогъ Платона, въ Стефановомъ сборникѣ озаглавленный именемъ «Иппіаса меньшаго» (Ιππίας ἒλαττων), принадлежитъ къ числу сочиненій весьма загадочныхъ и нелегко поддающихся философской критикѣ. Обоюдностію своего содержанія и цѣли онъ почти столько же затрудняетъ изслѣдователя, сколько «Федръ» — неопредѣленностію своей формы и кажущимся недостаткомъ единства. Поэтому нѣкоторые германскіе критики, вопреки ясному свидѣтельству Аристотеля (Metaph. V, 29, 1025 a. b), который «Иппіаса меньшаго» разсматривалъ, какъ сочиненіе Платоново, почитаютъ его подложнымъ.
Лицо, бесѣдующее съ Сократомъ въ «Иппіасѣ меньшемъ», есть тотъ-же самый элейскій софистъ Иппіасъ, который разговариваетъ съ нимъ и въ «Иппіасѣ большемъ». Этими эпитетами — большій и меньшій, — различилъ упомянутые діалоги, по всей вѣроятности, Стефанъ, и за основаніе бралъ, конечно, объемъ ихъ; потому-что «Иппіасъ меньшій», по объему, вдвое меньше большаго. Чтобы облегчить чтеніе и правильное пониманіе этого Платонова разговора, я считаю полезнымъ сперва показать содержаніе и главныя его части, а потомъ войти въ изслѣдованіе коренной его мысли и дѣйствительной цѣли.
Мѣсто собесѣдованія Сократа съ Иппіасомъ у Платона не обозначается; однакожъ видно, что разговоръ происходилъ въ одномъ изъ тѣхъ аѳинскихъ учрежденій, куда сходились люди всѣхъ сословій поговорить и послушать. Это могла быть палестра, гимназія, циркъ, портикъ, или что-нибудь подобное. Въ одномъ изъ такихъ-то мѣстъ Иппіасъ теперь показываетъ опыты своего многознанія и, между прочимъ, говоритъ о сочиненіяхъ Омира и прославленныхъ имъ герояхъ троянской войны. Слушатели, какъ видно, уже наслушались, и многіе изъ нихъ разошлись: остались только особенные любители прекрасныхъ рѣчей и философіи. Тогда нѣкто Евдикъ — третье собесѣдующее лице въ «Иппіасѣ меньшемъ» — вдругъ обращается къ Сократу съ вопросомъ: а ты-то что-же молчишь, Сократъ, — не хвалишь и не обличаешь софиста? — Этимъ начинается діалогъ. Сократъ, въ отвѣтъ, проситъ Евдика узнать отъ Иппіаса, угодно-ли ему будетъ объяснить, котораго изъ двухъ своихъ героевъ — Ахиллеса или Одиссея — Омиръ описываетъ, какъ лучшаго. Евдикъ удовлетворяетъ желанію Сократа; а Иппіасъ съ обыкновенною своею хвастливостію соглашается сдѣлать, чего требуютъ отъ него, и позволяетъ Сократу спрашивать себя. Это — вступленіе въ разговоръ (p. 363 A — 364 B).
На вопросъ Сократа: который изъ двухъ Омировыхъ героевъ лучше? — Иппіасъ отвѣчаетъ, что самый бравый изъ нихъ — Ахиллесъ, самый мудрый — Несторъ, а самый изворотливый или хитрый — Одиссей. Но Сократъ, не касаясь Нестора, сравниваетъ только двухъ прочихъ и устанавливаетъ общее положеніе, что правдивый и лживый — одинъ и тотъ-же; потому-что и лжецу надобно приписать знаніе о томъ дѣлѣ, которое онъ совершаетъ, и только знающій и способный (ἀγαθὸς) въ состояніи хорошо говоритъ какъ правду, такъ и ложь: безъ ума и сплутовать невозможно. А потому Ахиллеса, сравнительно съ Одиссеемъ, если послѣдній былъ лжецъ, нельзя назвать лучшимъ (ἀμείνων). Къ этому заключенію Сократъ приходитъ длиннымъ путемъ наведенія, и частые примѣры указываетъ въ области тѣхъ самыхъ наукъ и искуствъ, которыхъ знаніемъ хвастался софистъ, ловко давая замѣтить, что искуства и науки этого рода человѣку способному не препятствуютъ — какъ обогащаться справедливыми познаніями, такъ и отличаться ложью, и лжецъ отъ того, по своей способности, нисколько не хуже правдиваго, что онъ лжетъ. Такимъ-образомъ Улиссъ, какъ человѣкъ знающій и способный, не только лжецъ, но и правдивъ; и наоборотъ — Ахиллесъ, по тѣмъ-же самымъ свойствамъ, не только правдивъ, но и лжецъ. И это доказывается свидѣтельствами самаго Омира. Опутанный сѣтями Сократовой діалектики, Иппіасъ обращаетъ Сократу въ вину эту самую діалектику и укоряетъ его въ томъ, что онъ всегда беретъ частности и выводитъ изъ нихъ общее, а не разсматриваетъ предмета въ цѣломъ — конкретномъ его состояніи; желая-же поддержать прежнее свое положеніе, отличаетъ ложь умышленную отъ лжи неумышленной, и первую приписываетъ Одиссею, а послѣднюю — Ахиллесу. Эта новая, высказанная Иппіасомъ мысль служитъ заключеніемъ первой части діалога (p. 464 B — 371 E).
Но въ этой-же мысли содержится зерно и для дальнѣйшаго развитія бесѣды; ибо, выслушавъ ее, Сократъ тотчасъ предвидитъ возможность результата будущихъ изслѣдованій, что если Улиссъ лжетъ умышленно, а Ахиллесъ — неумышленно, то первый долженъ быть лучше послѣдняго, и къ этому результату направляетъ свою діалектику. Иппіасъ свое положеніе прежде всего ограждаетъ общественнымъ мнѣніемъ и гражданскимъ закономъ, опредѣляющимъ наказаніе гораздо снисходительнѣе лжецу неумышленному, чѣмъ умышленному, — и Сократъ, прямо не противорѣча этому, выставляетъ на видъ свое незнаніе въ-отношеніи къ разсматриваемому предмету, — свое колебаніе между противоположными понятіями. Въ настоящемъ случаѣ однакожъ онъ чувствуетъ себя подъ вліяніемъ какого-то припадка, который заставляетъ его думать, что согрѣшающіе добровольно лучше тѣхъ, которые согрѣшаютъ невольно; поэтому проситъ Иппіаса исцѣлить его отъ такого недуга краткими отвѣтами на вопросы, и вмѣстѣ съ тѣмъ обращается къ Евдику, чтобы къ его просьбѣ онъ присоединилъ и собственныя убѣжденія. Такимъ образомъ Евдикъ, расположившій собесѣдниковъ къ рѣшенію перваго вопроса, теперь становится возбуждателемъ ихъ къ разсмотрѣнію и втораго: это, какъ хорошо замѣтилъ Германъ, есть психическій органъ Сократа, вызывающій Иппіаса къ разсмотрѣнію предлагаемаго предмета. Доказательство, что лжецъ по доброй волѣ лучше лжеца поневолѣ, идетъ опять путемъ наведенія. Худаго скорохода, бѣгущаго съ медленностію умышленно, говоритъ Сократъ, надобно предпочитать тому, кто медленъ неумышленно. Точно такъ же должно заключать и о всякой дѣятельности тѣла, — о борьбѣ, о пѣніи, о зрѣніи и проч. Подобнымъ образомъ и изъ орудій, и изъ животныхъ лучшими будутъ тѣ, которыми можно злоупотреблять добровольно, чѣмъ тѣ, которыми люди злоупотребляютъ поневолѣ. Да и врачи и музыканты лучше тогда, когда они худо лѣчатъ, или играютъ, — съ намѣреніемъ, чѣмъ тогда, когда дѣлаютъ это ненамѣренно. Тоже надобно думать и о справедливости. Справедливость состоитъ либо въ силѣ, либо въ знаніи, либо въ томъ и другомъ. Но во всякомъ случаѣ, душа, умѣющая и могущая совершать какъ добро, такъ и зло, слѣдовательно согрѣшающая намѣренно, должна быть почитаема лучшею, чѣмъ та, которая дѣлаетъ зло безъ намѣренія. Иппіасъ, сперва подтвердившій всѣ частные члены наведенія, теперь логически не можетъ подвергать сомнѣнію этотъ общій выводъ, хотя остается все еще неубѣжденнымъ въ его справедливости (p. 371 E — 376 B).
Итакъ Сократъ въ заключеніе выражаетъ свою скорбь, что его недоумѣніе не рѣшено, и что онъ даже отъ мудреца Иппіаса не могъ ничему научиться касательно этого предмета (p. 376 C).
Изъ такого хода и заключенія діалога, кажется, ясно открывается цѣль, съ которою онъ написанъ, и коренная мысль, которую Платонъ старался въ немъ высказать. Цѣлію Платона было здѣсь обличить невѣжество и бездарность Иппіаса, и показать, что онъ не въ-состояніи опровергнуть и самыхъ очевидныхъ парадоксовъ. Воспользовавшись ученіемъ Сократа, что добродѣтель состоитъ въ знаніи, и умышленно опустивъ важнѣйшее ея ограниченіе, что знаніе и дѣло въ добродѣтели нераздѣльны, Платонъ опредѣляетъ знаніе не какъ разумѣніе добра, но какъ добра и зла вмѣстѣ, и потомъ, нечувствительно перешедши къ дѣланію того и другаго, съ этой точки зрѣнія между правдивымъ и лжецомъ, равно-какъ между справедливымъ и несправедливымъ, устраняетъ всякое различіе. Софизмъ очевиденъ, и однакожъ Иппіасъ не можетъ распутать его. Слѣдовательно, весь этотъ разговоръ есть не иное что, какъ діалектическая насмѣшка надъ тупоуміемъ и хвастовствомъ софиста. Точно такимъ-же образомъ Сократъ у Ксенофонта (Mem. IV, 2. 14 sqq) смѣется надъ заносчивостію юноши Евтидема, который слишкомъ рано началъ гордиться тѣмъ, что собралъ много свитковъ, написанныхъ пресловутыми мудрецами. Съ этимъ мѣстомъ Ксенофонтовыхъ «Записокъ» такъ сходенъ Платоновъ «Иппіасъ», что, излагая свой діалогъ, Платонъ едва-ли не подражалъ Сократу въ способѣ приводить въ стыдъ заносчивое юношество. Чтобы убѣдится въ этомъ, стоитъ только прочитать текстъ Ксенофонта. Во-первыхъ, въ немъ замѣчаются почти тѣ-же части, какія различены нами въ Платоновомъ Иппіасѣ: именно, начиная отъ § 14, Сократъ доказываетъ Евтидему, что не видитъ различія между человѣкомъ правдивымъ и лжецомъ; а отъ § 19 — убѣждаетъ юношу въ томъ, что человѣкъ, наносящій обиду сознательно и добровольно, лучше, даже справедливѣе того, кто обманываетъ невольно и безсознательно. Во-вторыхъ, и самое изложеніе Ксенофонтова отрывка весьма близко подходитъ къ изложенію Иппіаса. Разговоръ Сократа съ Евтидемомъ Ксенофонтъ передаетъ слѣдующимъ образомъ:
«Кто несправедливъ? спрашиваетъ Сократъ, — тотъ-ли, кто добровольно обманываетъ, или тотъ, кто не добровольно?»
«Я еще не могу, Сократъ, съ увѣренностію отвѣчать на это; потому-что все прежнее мнѣ иначе кажется теперь, чѣмъ какъ я думалъ тогда. Впрочемъ, пожалуй, скажу, что обманывающій добровольно несправедливѣе того, кто обманываетъ невольно».
«А кажется-ли тебѣ, что изученіе и знаніе справедливаго походитъ на изученіе и знаніе грамоты?
«Да.
«Кого-же назовешь ты бо̀льшимъ грамотѣемъ: того-ли, кто пишетъ и читаетъ невѣрно по доброй волѣ, или того, кто невольно?
«Кто по доброй волѣ.
«Потому-что, еслибы захотѣлъ, могъ-бы дѣлать это и вѣрно? Такъ неправда-ли, что кто пишетъ невѣрно по доброй волѣ, тотъ — грамотѣй, а кто невольно, тотъ — не грамотѣй?
«Какъ-же не такъ?
«Но справедливо-ли, что больше знаетъ тотъ, кто добровольно обманываетъ и лжетъ, чѣмъ тотъ, кто невольно?
«Явно, что больше тотъ, кто — добровольно.
«А не бо́льшимъ-ли грамотѣемъ назвалъ ты того, кто знаетъ грамоту, чѣмъ того, кто не знаетъ ея?
«Да.
«Слѣдовательно не больше-ли справедливымъ назовешь знающаго справедливое, чѣмъ того, кто не знаетъ?
«Явно, — хотя и тутъ опять я самъ не понимаю, что́ говорю».
Читая это мѣсто «Записокъ», нельзя не видѣть поразительнаго сходства его съ содержаніемъ «Иппіаса». Да и цѣль обоихъ разговоровъ — одна и та-же; ибо всею этою бесѣдою Ксенофонтъ старается показать, «какимъ-образомъ Сократъ вразумлялъ тѣхъ юношей, которые, думая, что получили отличное воспитаніе, слишкомъ гордились своею мудростію». Послѣ сего можно-ли сомнѣваться, что то-же самое имѣлъ въ виду и Платонъ?
Впрочемъ, кромѣ этой, собственно педагогической цѣли, аѳинскій мыслитель, безъ сомнѣнія, предполагалъ и философскую, на что слегка намѣкнулъ и Евдикъ, сказавъ въ началѣ діалога: «мы остались одни, и можемъ больше выдавать себя за людей, занимающихся философіею». Въ самомъ дѣлѣ, не было, можетъ быть, времени въ аѳинской жизни, когда Аѳиняне съ такою жаждою стремились философствовать, какъ время Сократа. Тогда и риторы, и софисты, и демагоги, въ портикахъ, въ гимназіяхъ и на площадяхъ, — всѣ и вездѣ являлись философами, судили и рядили, и каждый думалъ, что онъ умѣлъ-бы лучше Перикла управиться съ аѳинскою республикою и гораздо достойнѣе сидѣлъ-бы на престолѣ персидскомъ, чѣмъ Ксерксъ. Тогда всѣ толковали о знаніи, какъ нынѣ толкуютъ о грамотности, образованіи и цивилизаціи, и полагали, что кто обладаетъ этимъ сокровищемъ, тотъ, какъ что ни дѣлай, все будетъ хорошо. Тогда въ знаніи, подобно Сократу, поставляли и добродѣтель, только почитали ее, не какъ Сократъ, знаніемъ иѳическимъ, а какъ Димокритъ, преимуществомъ гражданскимъ, и такимъ образомъ, оставивъ заботу о жизни нравственной, воздвигли идолъ добродѣтели юридической, которая столь-же прекрасно умѣла обижать, притѣснять, похищать и грабить, какъ и выполнять законы честности и правды. Противъ этого-то, односторонне-понимаемаго знанія Платонъ направлялъ разсматриваемый діалогъ и старался доказать, что истинное или иѳическое знаніе не можетъ быть орудіемъ обмана и злодѣйства. Но, излагая свое доказательство, онъ не столько имѣлъ въ виду дѣйствительную истину, сколько нелѣпость противоположнаго ей понятія, т. е. шелъ къ своей цѣли, какъ говорятъ въ школахъ, obliqua demonstrandi ratione, или косвенно, стороною, и пришелъ къ заключенію, что согрѣшающій добровольно лучше того, кто согрѣшаетъ не-хотя. Этого нелѣпаго заключенія, не смотря на то, что оно правильно выведено изъ предзанятаго понятія о знаніи, не могъ одобрить и самъ софистъ; слѣдовательно долженъ былъ отвергнуть и то знаніе, изъ котораго оно выведено. Теперь ему оставалось мыслить слѣдующимъ образомъ: добрый человѣкъ, знающій истинное и справедливое, хотя и можетъ лгать и совершать несправедливости, но его знаніе такъ оживотворено чувствомъ нравственнымъ, что онъ не захочетъ погрѣшать противъ самаго себя, какъ будто бы то-есть но знаетъ того, что знаетъ. Вѣдь и лжецъ — не тотъ, кто можетъ обманывать и лгать, а тотъ, кто, по слабости природы, не слушаясь знанія, что не должно лгать, получилъ наклонность ко лжи. Отсюда-то вытекаетъ то высокое нравственное положеніе Сократа: «никто не грѣшитъ противъ воли» — положеніе, прямо противорѣчущее послѣднему, выведенному въ «Иппіасѣ» результату.
Что касается до формы и изложенія «Иппіаса меньшаго», то должно согласиться, что въ этомъ отношеніи онъ ниже многихъ подлинныхъ сочиненій Платона. Но это не даетъ намъ права почитать его сочиненіемъ подложнымъ, а только представляетъ основаніе къ заключенію, что Платонъ могъ написать его въ ранней молодости — даже тогда, когда не выходилъ еще изъ школы Сократа и не былъ мыслителемъ самостоятельнымъ.