что искуства и науки этого рода человѣку способному не препятствуютъ — какъ обогащаться справедливыми познаніями, такъ и отличаться ложью, и лжецъ отъ того, по своей способности, нисколько не хуже правдиваго, что онъ лжетъ. Такимъ-образомъ Улиссъ, какъ человѣкъ знающій и способный, не только лжецъ, но и правдивъ; и наоборотъ — Ахиллесъ, по тѣмъ-же самымъ свойствамъ, не только правдивъ, но и лжецъ. И это доказывается свидѣтельствами самаго Омира. Опутанный сѣтями Сократовой діалектики, Иппіасъ обращаетъ Сократу въ вину эту самую діалектику и укоряетъ его въ томъ, что онъ всегда беретъ частности и выводитъ изъ нихъ общее, а не разсматриваетъ предмета въ цѣломъ — конкретномъ его состояніи; желая-же поддержать прежнее свое положеніе, отличаетъ ложь умышленную отъ лжи неумышленной, и первую приписываетъ Одиссею, а послѣднюю — Ахиллесу. Эта новая, высказанная Иппіасомъ мысль служитъ заключеніемъ первой части діалога (p. 464 B — 371 E).
Но въ этой-же мысли содержится зерно и для дальнѣйшаго развитія бесѣды; ибо, выслушавъ ее, Сократъ тотчасъ предвидитъ возможность результата будущихъ изслѣдованій, что если Улиссъ лжетъ умышленно, а Ахиллесъ — неумышленно, то первый долженъ быть лучше послѣдняго, и къ этому результату направляетъ свою діалектику. Иппіасъ свое положеніе прежде всего ограждаетъ общественнымъ мнѣніемъ и гражданскимъ закономъ, опредѣляющимъ наказаніе гораздо снисходительнѣе лжецу неумышленному, чѣмъ умышленному, — и Сократъ, прямо не противорѣча этому, выставляетъ на видъ свое незнаніе въ-отношеніи къ разсматриваемому предмету, — свое колебаніе между противоположными понятіями. Въ настоящемъ случаѣ однакожъ онъ чувствуетъ себя подъ вліяніемъ какого-то припадка, который заставляетъ его думать, что согрѣшающіе добровольно лучше тѣхъ, которые согрѣшаютъ невольно; поэтому проситъ Иппіаса исцѣлить его отъ такого недуга краткими отвѣтами на вопросы, и вмѣстѣ съ тѣмъ обращается къ Евдику, чтобы къ его
что искусства и науки этого рода человеку способному не препятствуют — как обогащаться справедливыми познаниями, так и отличаться ложью, и лжец от того, по своей способности, нисколько не хуже правдивого, что он лжет. Таким-образом Улисс, как человек знающий и способный, не только лжец, но и правдив; и наоборот — Ахиллес, по тем же самым свойствам, не только правдив, но и лжец. И это доказывается свидетельствами самого Омира. Опутанный сетями Сократовой диалектики, Иппиас обращает Сократу в вину эту самую диалектику и укоряет его в том, что он всегда берет частности и выводит из них общее, а не рассматривает предмета в целом — конкретном его состоянии; желая же поддержать прежнее свое положение, отличает ложь умышленную ото лжи неумышленной, и первую приписывает Одиссею, а последнюю — Ахиллесу. Эта новая, высказанная Иппиасом мысль служит заключением первой части диалога (p. 464 B — 371 E).
Но в этой же мысли содержится зерно и для дальнейшего развития беседы; ибо, выслушав ее, Сократ тотчас предвидит возможность результата будущих исследований, что если Улисс лжет умышленно, а Ахиллес — неумышленно, то первый должен быть лучше последнего, и к этому результату направляет свою диалектику. Иппиас свое положение прежде всего ограждает общественным мнением и гражданским законом, определяющим наказание гораздо снисходительнее лжецу неумышленному, чем умышленному, — и Сократ, прямо не противореча этому, выставляет на вид свое незнание в-отношении к рассматриваемому предмету, — свое колебание между противоположными понятиями. В настоящем случае однакож он чувствует себя под влиянием какого-то припадка, который заставляет его думать, что согрешающие добровольно лучше тех, которые согрешают невольно; поэтому просит Иппиаса исцелить его от такого недуга краткими ответами на вопросы, и вместе с тем обращается к Евдику, чтобы к его
