Изъ поэмы «Оберонъ».
[76]
Когда васъ развлечётъ, читатель, мой разсказъ,
Хоть трудно исполнять теперь задачу эту,
О рыцарѣ одномъ разскажемъ мы сейчасъ,
Ходившемъ въ Вавилонъ по строгому обѣту.
Задуманный имъ путь не лёгокъ вовсе былъ
Въ эпоху ту, когда Великій Карлъ царилъ,
A въ наши дни никто, въ чёмъ можемъ мы ручаться,
Опасности такой не сталъ бы подвергаться.
Когда, упавши ницъ, предъ папой паладинъ
Покаялся въ грѣхахъ, слезами орошонный,
И ждалъ прощенія, колѣнопреклонённый —
Благословивъ его, сказалъ старикъ: «Мой сынъ,
Ступай и надъ тобой да будетъ милость Бога!
Пусть не страшитъ тебя столь трудная дорога.
Но, главное, сынъ мой, направивъ къ Яффѣ путь,
Къ Святому Гробу ты сходить не позабудь.»
Въ смиреніи уста склонивши къ туфлѣ папской,
Поклялся паладинъ съ покорностію рабской
Исполнить свой обѣтъ. Обязанность тяжка,
Повѣрилъ онъ — была въ нёмъ вѣра глубока —
Что кончитъ подвигъ свой безъ бѣдъ и безъ кручины.
Прибывши въ Яффу, онъ лишь съ посохомъ однимъ
Пустился въ путь пѣшкомъ до самой Палестины,
Двойной надеждою и мужествомъ хранимъ.
Потомъ онъ поскакалъ въ Багдадъ неутомимо,
Всё думая: «гдѣ жь ты, желанная земля?»
Но впереди ещё лежалъ необозримо
Путь долгій чрезъ лѣса, пустыни и поля.
Всего жь печальнѣй то, что по его дорогѣ
Нарѣчья окскаго не понималъ никто.
«Проѣду ль здѣсь въ Багдадъ?» онъ спрашивалъ въ тревогѣ;
Но не могли ему отвѣта дать на то̀.
Однажды онъ въ лѣсу дремучемъ заблудился.
Ревѣла буря, дождь лилъ точно изъ ведра;
Въ потёмкахъ цѣлый день онъ по лѣсу кружился,
Причёмъ нерѣдко путь, измучившись съ утра,
Прорубливалъ себѣ въ непроходимой чащѣ.
Вотъ, наконецъ, на холмъ поднялся рыцарь — глядь!
О, ужасъ! тёмный боръ чѣмъ далѣе, тѣмъ чаще;
Куда ни посмотри — за лѣсомъ лѣсъ опять.
За волшебство онъ счёлъ такой обычный случай,
Но всё жь лихой бѣдѣ ничѣмъ нельзя помочь:
И днёмъ непроходимъ былъ этотъ лѣсъ дремучій,
A рыцаря въ лѣсу ещё застала ночь.
Тутъ положеніе опаснѣй вдвое стало:
Ни звѣздочки сквозь боръ во мракѣ не мерцало.
Брёлъ рыцарь ощупью, взявъ подъ уздцы коня,
Рискуя лобъ разбить, молчаніе храня.
Всё небо въ облакахъ, какъ въ сумрачной одеждѣ,
Зловѣщій, мрачный лѣсъ, и дождь, и глушь кругомъ,
И смѣлымъ путникомъ неслыханное прежде
Рыканье льва въ нѣмомъ безмолвіи ночномъ
Ужаснѣе ещё въ той тишинѣ казалось
И эхомъ скалъ, какъ громъ небесный, повторялось.
Безстрашный изъ людей навѣрно бы, смутясь,
Затрепеталъ, какъ листъ, отъ страха въ этотъ часъ.
И нашъ герой, хоть онъ до-нынѣ, безъ сомнѣнья,
Былъ храбръ, холодный потъ почуялъ на челѣ
[77]
И, дрожью ледяной охваченный, къ землѣ
Какъ-будто бы приросъ безъ всякаго движенья.
Но, полный мужества и духомъ укрѣплёнъ,
Онъ страхъ минутный тотъ въ себѣ осилилъ въ пору.
За поводъ взявъ коня, мечъ вынувъ изъ ножонъ,
Взбираться сталъ лѣсной тропинкою онъ въ гору.
Онъ шолъ, вдрутъ огонёкъ — надежда ожила —
Предъ нимъ блеснулъ вдали замѣтнымъ чуть мерцаньемъ —
И кровь къ его щекамъ мгновенно прилила.
Волнуемый тогда сомнѣньемъ и желаньемъ
Жилья и вѣрнаго пути увидѣть слѣдъ,
Въ трущобѣ той идти онъ продолжалъ на свѣтъ,
Который исчезалъ и снова появлялся.
Шолъ рыцарь на гору, то съ крутизны спускался.
И вотъ передъ собой пещеры горной пасть
Увидѣлъ онъ; костёръ пылалъ y входа съ трескомъ
И скалы, будто бы готовыя упасть,
Изъ тьмы, озарены кроваво-яркимъ блескомъ,
Торчали и кой-гдѣ изъ чорныхъ трещинъ ихъ
Съ трепещущей листвой кустарникъ прорывался —
И новымъ зрѣлищемъ, въ мѣстахъ ему чужихъ,
Съ невольнымъ ужасомъ нашъ рыцарь любовался.
«Стой!» грянулъ грозный крикъ въ пещерѣ, словно громъ —
И мрачная во слѣдъ фигура показалась,
Закутанная въ плащъ изъ львиныхъ шкуръ кругомъ,
Съ сѣдою бородой, которая спускалась
До пояса волной, a мощная рука
Сжимала толстую, кедровую дубину,
Которою — какъ показалось паладину —
Онъ могъ легко убить огромнаго быка.
Не струсилъ рыцарь жителя лѣснаго
Cъ его дубиною и длинной бородой.
На окскомъ языкѣ (онъ на другомъ ни слова
Не зналъ) заговорилъ онъ съ нимъ. Старикъ сѣдой
«Что слышу?» закричалъ и сердцемъ умилился:
«Гаронны музыка мнѣ радость принесла!
Шестнадцать разъ земля вкругъ солнца обошла
Съ-тѣхъ-поръ какъ я отрады той лишился.
«Привѣтъ вамъ, милый гость, среди Ливанскихъ горъ!
Конечно, въ эту глушь вы не за тѣмъ попали,
Чтобъ навѣстить меня и ночью разговоръ
Съ отшельникомъ вести; но, рыцарь, вы устали:
Войдите жь отдохнуть среди моей норы,
Гдѣ съ лёгкимъ ужиномъ васъ ласка ожидаетъ.
Моё вино бѣжитъ изъ погребовъ горы
И разжижаетъ кровь и очи просвѣтляетъ.»
Доволенъ рыцарь былъ, найдя такой пріёмъ.
Въ пещеру онъ идётъ съ радушнымъ землякомъ,
Снимаетъ латы съ плечъ и всё вооруженье.
Въ доспѣхахъ онъ хорошъ, безъ нихъ же — заглядѣнье.
Какъ очарованный, сѣдой старикъ сталъ нѣмъ,
Когда снялъ паладинъ съ себя блестящій шлемъ
И волосы его густые за плечами
Упали свѣтлыми, роскошными кудрями.
«Ахъ, какъ похожъ! Въ лицѣ черты нѣтъ ни одной
Не схожей съ нимъ.» — «Похожъ?» гость молвилъ: «на кого же?»
— «Простите, сударь мой: я брежу стариной!
Лицомъ и станомъ вы такъ на него похожи,
Какъ слѣпокъ истинный… Ей-Богу, чудеса!
Такой же точно лобъ, носъ тотъ же и глаза!
Я будто предъ собой фигуру вижу ту же,
Лишь кудри посвѣтлѣй, да грудь немножко уже.
«У насъ одинъ языкъ и, право, можетъ-быть,
Не даромъ на того вы такъ похожи нынѣ,
Кого шестнадцать лѣтъ одинъ въ своей пустынѣ
Оплакиваю я и не могу забыть.
Зачѣмъ съ нимъ умереть не могъ я. Воля Бога!
Закрылъ ему глаза я этою рукой
И въ землю опустилъ, рыдая, на покой…
И на него, землякъ, вы такъ похожи! Много
«Въ томъ страннаго — не правда ли?» — «Одна
Случайность», молвилъ гость. — «Вы правы, да, конечно!
Но, добрый господинъ, въ томъ не моя вина,
Что привязался къ вамъ я съ первыхъ словъ сердечно.
Скажите же вы мнѣ: я, старый Шерезминъ,
Желалъ бы имя знать пришельца дорогого.»
— «Сигвина герцога гвіеннскаго я сынъ;
Меня зовутъ — Гюонъ.» Услышавъ это слово,
Старикъ взволнованный упалъ къ его ногамъ:
«О, сердце мнѣ всю правду подсказало!
[78]
Добро пожаловать! Привѣтъ сердечный вамъ,
Сынъ храбраго отца и князя! Съ нимъ не мало
Мнѣ странствовать пришлось въ минувшіе года,
Извѣдавши людей гоненія и злобу…
Лишь въ первыхъ башмачкахъ вы прыгали тогда,
Когда мы съ нимъ вдвоёмъ пошли къ Святому Гробу.
«Ну, кто бъ, скажите, могъ тогда предполагать,
Что чрезъ шестнадцать лѣтъ, вотъ здѣсь, въ горахъ Ливана,
Въ пустынѣ этой мы увидимся опять?
Да, нужно бодрымъ быть, хотя бъ среди тумана
Потухла въ небесахъ послѣдняя звѣзда
Надежды. Но меня за болтовню простите:
Болтаю съ радости. Вы лучше разскажите,
Какая буря васъ загнать могла сюда?»
У очага Гюонъ съ пустынникомъ садится
На мшистую скамью съ поникшей головой.
Чтобъ подкрѣпить себя, спѣшитъ онъ освѣжиться
Изъ свѣтлаго ручья водою ключевой
И сотами, затѣмъ, усѣвшись, начинаетъ
Передъ отшельникомъ печальный свой разсказъ,
Причемъ старикъ съ него своихъ не сводитъ глазъ
И въ сынѣ молодомъ отца припоминаетъ.
Подробно рыцарь сталъ разсказывать ему
О томъ, какъ при дворѣ воспитывался строго
Онъ матерью своей; какъ сыну своему
Мать развивала умъ при крѣпкой вѣрѣ въ Бога:
Какъ дѣтство милое промчалось точно сонъ;
Какъ надъ его губой пушокъ едва пробился.
Наслѣднымъ княземъ былъ онъ вдругъ провозглашонъ
И въ торжествѣ съ крыльца палатъ родныхъ спустился.
И какъ потомъ прошли два года, какъ два дня,
Въ турнирахъ и пирахъ, гдѣ рыцарь веселился.
Пока его не сталъ, предъ Карломъ очерня,
(Карлъ на его отца давно уже сердился)
Гнать злобный Амори, семьи давнишній врагъ.
Потомъ отшельнику разсказывалъ онъ, какъ
Былъ вызванъ ко двору, что къ этому и средство
Прекрасное нашлось: введеніе въ наслѣдство;
Какъ лютый этотъ врагъ, баронъ фонъ-Гогенблатъ.
И младшій принцъ Шарлотъ, сынъ Карла — въ мірѣ цѣломъ
Презрѣнный самый принцъ, который былъ бы радъ
Себя обогатить наслѣдственнымъ удѣломъ
Гюона — межь собой вступили въ заговоръ
Его сгубить, едва онъ посѣтитъ ихъ дворъ,
И какъ они его, выслѣживая сзади,
Въ лѣсу, близь Монтлери, подстерегли въ засадѣ.
«Мой младшій братъ Жераръ», такъ рыцарь продолжалъ,
«Со мною былъ тогда. Охотой увлечённый
И съ соколомъ въ рукахъ, вперёдъ онъ ускакалъ.
Подобнымъ случаемъ нисколько не смущённый,
Я ѣхалъ дальше. Братъ, какъ юноша живой,
Спустивши сокола, съ поднятой головой
За нимъ слѣдя, стрѣлы быстрѣй вперёдъ пустился
И скоро изъ виду за поворотомъ скрылся.
«Но скоро громкій крикъ донёсся до меня.
Мы бросились на зовъ въ то жь самое мгновенье —
И что же? вижу братъ лежитъ, упавъ съ коня,
Окровавлённый весь, безъ всякаго движенья.
Какой-то дерзкій пажъ (не вѣдомъ онъ былъ мнѣ:
До-этихъ-поръ въ глаза я не видалъ Шарлота)
Жерара колотить готовился за что-то,
A карликъ съ соколомъ ждалъ принца въ сторонѣ.
«Я вспыхнулъ весь. «Нахалъ! что тутъ y васъ за драка?
Какъ мальчика ты смѣлъ обидѣть?» говорю:
«Лишь пальцемъ до него дотронься, забіяка,
Тебѣ своимъ мечёмъ я брюхо пропорю.»
— «А, это ты? Сюда!» онъ крикнулъ въ изступленьи:
«Тебя-то одного и ждалъ я, можетъ-быть.
Уже давнымъ-давно я жажду наслажденья
Твоею кровью месть палящую залить.
«Ты не узналъ меня? Смотри — передъ тобою
Сынъ князя Дитриха Арденскаго стоитъ.
Родитель твой — сто разъ будь проклятъ онъ судьбою! —
Съ моимъ отцомъ роднымъ рубился щитъ на щитъ
И, побѣдителемъ оставшись на турнирѣ
[79]
Посредствомъ хитрости, онъ бѣгствомъ спасся. Сынъ
Отвѣтитъ за отца. Пока живёмъ мы въ мірѣ,
Отмстить я поклялся. Держись теперь, Сигвинъ.»
«И съ этимъ словомъ онъ, копьё склонивъ отвѣсно,
Помчался на меня, какъ буря. Неизвѣстно,
Какъ отклонить копьё его мнѣ удалось,
Но руку обернувъ плащомъ своимъ дорожнымъ,
Чтобъ мигомъ кончить бой съ обидчикомъ ничтожнымъ,
Я рукояткою меча ему нанёсъ
По правому виску такой ударъ, что разомъ
Изъ тѣла вышибъ духъ: онъ не мигнулъ и глазомъ.
«Ну, словомъ, онъ упалъ, чтобъ не подняться вновь.
Въ то время всадники изъ рощи появились.
Хоть много было ихъ, но отплатить за кровь
Убитаго они въ смущеньи не рѣшились.
Пока Жерару мы подняться помогли,
Слѣдили всадники за нами и вдали
Отъѣзда нашего они какъ-будто ждали;
Потомъ трупъ подняли и быстро ускакали.
«Не зная, сколько я предъ Карломъ виноватъ,
Я ѣхалъ далѣе спокойно, беззаботно.
Вотъ и конецъ пути. Изъ Сенъ-Дени аббатъ,
Мой дядя, мудрый мужъ, меня взялся охотно
Представить ко двору. Карлъ принялъ сносно насъ.
Казалось, хорошо до-этихъ-поръ шло дѣло;
Но только мы за столъ хотѣли сѣсть, въ тотъ часъ
Фонъ-Гогенблатъ къ крыльцу подвёзъ Шарлота тѣло.
«Въ одеждѣ траурной двѣнадцать мрачныхъ слугъ
Парадной лѣстницей тихонько поднимались
И въ залу шли; тогда стихъ говоръ общій вдругъ;
Все двери настежь. Вотъ носилки показались,
Обвитыя кругомъ кровавой пеленой.
Дворъ въ ужасѣ стоялъ, теряя умъ и голосъ.
Карлъ поблѣднѣлъ. У всѣхъ поднялся дыбомъ волосъ —
О разразился громъ какъ-будто надо мной.
«Надъ трупомъ приподнявъ покровъ окровавлённый,
Сталъ Карлу говорить коварный Амори:
«Вотъ здѣсь твой мертвый сынъ, a это вотъ смотри —
Его убійца злой, дрожащій и смущённый!
О, горе, что къ нему я поздно подскакалъ!
Не поединокъ былъ, не бой y нихъ открытый:
Отъ рыцарской руки не рыцарски принцъ палъ,
Но палъ, изъ-за угла предателемъ убитый.»
«Хоть сыномъ рѣдко былъ доволенъ властелинъ,
Всё жь онъ былъ сынъ его, хоть и негодный сынъ:
Въ нёмъ кровь его текла. Карлъ, онѣмѣвъ сначала,
Вдругъ съ воплемъ «милый сынъ!» упалъ на хладный трупъ
И слился съ нимъ въ тоскѣ, не отрывая губъ.
Тотъ страшный вопль отца, какъ бы ударъ кинжала,
Меня пронзилъ. Въ тотъ мигъ — повергнутъ точно въ адъ —
Чтобъ принцу жизнь вернуть, я умереть былъ радъ.
«Я молвилъ: «Государь, за это преступленье
Меня не обвиняй. Себя онъ выдавалъ
За сына герцога Арденскаго: онъ лгалъ!
Клянусь, онъ вывелъ бы святого изъ терпѣнья!
Избивши мальчика напрасно, какъ наглецъ,
И моего отца покойнаго позоря,
Онъ на меня напалъ внезапно наконецъ.
Я ль уступить ему обязанъ былъ, не споря?»
«Злодѣй!» воскликнулъ Карлъ, мою прервавши рѣчь,
Причёмъ глаза его какъ уголья сверкали.
Затѣмъ онъ выхватилъ y щитоносца мечъ
И, если бы руки его не удержали,
Меня бы въ бѣшенствѣ онъ прокололъ насквозь.
Но тутъ всё рыцарство мгновенно поднялось,
Сверкнули вкругъ мечи, какъ молніи въ тьмѣ ночи,
И кровожадностью y всѣхъ зажглися очи.
«Треща, дрожитъ помостъ, оконницы звонятъ
И по палатѣ громъ какъ-будто прокатился.
«Измѣна!» слышенъ крикъ: «насъ убивать хотятъ!»
И голосъ рыцарей въ ревъ общій обратился.
Грозитъ, толкается ихъ шумная орда.
Старикъ-аббатъ, безстрастно-хладнокровный
(Знать Бенедиктъ святой хранилъ его), тогда
Напомнилъ наконецъ толпѣ свой санъ духовный.
[80]
«Во мнѣ служителя почтите алтаря!
Повелѣваю миръ я вамъ во имя Бога!»
Онъ это произнёсъ такъ величаво-строго,
Что даже нехристей, по правдѣ говоря,
Смирилъ бы. Въ мигъ одинъ негодованья волны
Утихли, улеглись. Всѣ сдѣлались безмолвны;
Кинжалы жь и мечи средь мёртвой тишины
Беззвучно, съ робостью попрятались въ ножны.
«И Карлу передать рѣшился безпристрастно
Аббатъ всю истину. Онъ говорилъ красно,
Правдиво, горячо, но было всё напрасно.
Трупъ сына видѣлъ Карлъ и говорилъ одно:
«Взгляни на этотъ прахъ и смерти осужденье
Произнеси: за кровь должна пролиться кровь!
Пускай его казнятъ, я повторяю вновь,
И бросятъ трупъ его воронамъ на съѣденье!»
«Я вышелъ изъ себя. «Нѣтъ, не убійца я!
Не справедливъ въ своёмъ рѣшеніи судья,
A обвинитель мой — измѣнникъ! Предъ тобою
Стою я, государь, и, собственной судьбою
Готовый жертвовать, могу я доказать,
Что Амори злодѣй, достойный омерзѣнья,
Способный воздухъ лишь дыханьемъ отравлять.
Онъ, только онъ одинъ виновникъ преступленья!
«Какъ онъ, я рыцарь самъ, какъ онъ, я тоже князь
И права своего рѣшаюсь, не боясь,
Потребовать y васъ. Кто въ этомъ мнѣ откажетъ?
Бросаю я ему перчатку — пусть дерзнётъ
Мой врагъ поднять её! Пусть Божій судъ докажетъ,
Кто правъ, кто виноватъ: пусть кровь возопіётъ
Громовымъ голосомъ, низвергнувъ въ адъ злодѣя.
Невинность докажу безъ страха на судѣ я.»
«Князей и герцоговъ, собравшихся вокругъ,
Позорный приговоръ привёлъ въ негодованье,
И ропотъ поднялся, какъ моря рокотанье
Предъ бурей. За меня всѣ разомъ стали вдругъ
Просить и убѣждать. Напрасно! Карлъ, въ упорствѣ
И съ трупа не сводя недвижныхъ глазъ, молчалъ,
Хотя самъ Гогенблатъ о томъ же умолялъ,
Надѣясь поразить меня на ратоборствѣ.
«Позволь мнѣ, государь, онъ произнёсъ тогда:
Злодѣя наказать. Погибнетъ онъ, конечно!»
— «Ты издѣвашься ещё!» Я отъ стыда
И гнѣва вспыхнулъ весь. «Но трепещи: не вѣчно
Спятъ громы Мстителя!» — «И эти громы я»,
Отвѣтилъ онъ, «сведу на голову твою же.»
Но раздражонный Карлъ, гнѣвъ скрытый обнаружа,
Драбантамъ приказалъ не медля взять меня.
«При этомъ словѣ всё заволновалось снова.
Вновь рыцарей мечи сверкнули изъ ноженъ:
Насиліемъ такимъ весь дворъ былъ возмущёнъ.
«Схватить его!» опять Карлъ закричалъ сурово;
Но тутъ же увидалъ, что острые клинки
Сплотились вкругъ меня. Всѣ лица рдѣли мщеньемъ,
И въ давку мой аббатъ попавшій какъ въ тиски,
Безъ пользы всѣмъ грозилъ церковнымъ отлученьемъ.
«Судьба имперіи тогда на волоскѣ
Висѣла. Пали ницъ совѣтники въ тоскѣ
И Карла убѣдить старалися напрасно,
Что праву рыцарей не уступать опасно,
И только герцогъ Неймсъ (онъ головой ссужалъ
Властителя, когда въ нёмъ разумъ помрачится),
Два слова королю шепнувши, намъ сказалъ,
Что Карлъ на Божій судъ изволилъ согласиться.»
Услышавъ тѣ слова, разсказывалъ Гюонъ,
Умолкли рыцари и отступили вскорѣ.
Карлъ, жгучей злобою подавленъ, раздражонъ
И съ лютымъ бѣшенствомъ въ полуоткрытомъ взорѣ,
Спѣшилъ назначить срокъ для Божьяго суда
И стали обѣ стороны тогда
Готовиться къ нему: весь городъ оживился —
И Амори вперёдъ побѣдою хвалился.
Надменный тотъ гордецъ увѣренъ былъ въ себѣ,
Хоть сердце въ нёмъ, порой, сомнѣньемъ трепетало
И мужество его невольно колебало.
Ужь не одно копьё онъ раздробилъ въ борьбѣ,
Противника въ бою ни разу не пугался
И бой на смерть ему потѣхою казался;
Но храбрость львиная, не знавшая тревогъ,
На этотъ разъ ему не послужила въ прокъ.
«Насталъ и день суда. Какъ-будто по наряду
Всѣ собрались на бой. Я въѣхалъ за ограду
Въ серебряныхъ своихъ доспѣхахъ на конѣ.
[81]
И выразить привѣтъ всѣ торопились мнѣ.
Противникъ мой былъ тамъ уже. На возвышеньи,
Князьями окружонъ, Карлъ мрачно возсѣдалъ;
Съ фонъ-Гогенблатомъ былъ онъ въ явномъ соглашеньи
И гибели моей нетерпѣливо ждалъ.
«Мы стали по мѣстамъ. Усѣлись судьи. Къ бою
Уже мой былъ готовъ нетерпѣливый врагъ.
Раздался звукъ трубы. Мы понеслись и такъ,
Сверкая копьями, столкнулись межь собою,
Что наши лошади упали и въ сѣдлѣ
При натискѣ едва могли мы удержаться.
Тутъ, бросивши коней и копья, на землѣ,
Съ мечами на-голо, мы начали сражаться.
«Не требуй, чтобъ тебѣ описывать я сталъ
Нашъ бой. Противникъ мой, въ томъ долженъ я сознаться,
Сильнѣе былъ меня и злѣе. Можетъ-статься,
Духъ правоты одной мнѣ только силу далъ.
Сраженія успѣхъ подъ звонъ и блескъ булата
Сомнителенъ былъ. Бой отчаянный кипѣлъ:
Ужь кровь изъ многихъ ранъ лилась y Гогенблата,
И только я одинъ былъ невредимъ и цѣлъ.»
Ужасный Амори, увидя, что дымится
Кровь тёплая его изъ многихъ свѣжихъ ранъ,
Пришелъ въ неистовство и, словно ураганъ,
Что̀, предъ собой ломая всё, стремится,
Ударить на врага и сталъ рубить съ плеча,
Такъ-что Гюонъ едва-едва могъ защищаться:
Рука, достойная Роландова меча,
Заставила его назадъ не разъ податься.
Уже увѣренный въ побѣдѣ Гогенблатъ,
Схвативши тяжкій мечъ обѣими руками,
Ударомъ роковымъ былъ битву кончить радъ,
Но промахъ далъ; тогда Гюонъ, сверкнувъ очами,
Такъ ловко поразилъ противника между
Наплечникомъ его и шлемовъ, что со стономъ
Тотъ выронилъ изъ рукъ оружье на ходу
И, ошеломленный, упалъ передъ Гюономъ.
Поднявъ свой грозный мечъ надъ сверженнымъ врагомъ,
Гюонъ вскричалъ ему: «Когда въ живыхъ остаться
Желаешь, Гогенблатъ — по совѣсти во всёмъ
Публично здѣсь обязанъ ты признаться:
Иначе пощадить тебя я не могу.»
«Убійца!» захрипѣлъ онъ только и поспѣшный
Ударъ нанёсъ мечёмъ счастливому врагу:
«Вотъ мой отвѣтъ! Со мной иди ты въ адъ кромѣшный.»
Но отразить клинокъ уже успѣлъ Гюонъ:
Мечъ, слабою рукой направленный, по латамъ
Едва скользнулъ и выпалъ. Возмущёнъ
Противникомъ своимъ, коварнымъ Гогенблатомъ,
И позабывъ о томъ, что жизнь его нужна
Для разъясненья лжи, Гюонъ, всё забывая,
Пронзилъ его мечёмъ. Кровавая волна
Изъ горла хлынула, арену обагряя.
Сіяетъ паладинъ, побѣдой просвѣтлёнъ
И, падшаго врага омытый кровью чорной,
Вздохнулъ вольнѣй. Раздался трубный звонъ;
Оконченъ Божій судъ, мёртвъ клеветникъ позорный.
Героя радостно привѣтствуетъ народъ,
A рыцарей толпа тѣснится вкругъ Гюона,
Съ его доспѣховъ кровь стираетъ и ведётъ
Туда, гдѣ государь на бой смотрѣлъ съ балкона.
«Но Карлъ», такъ продолжалъ нашъ рыцарь свой разсказъ,
«Волнуясь, произнёсъ: «убійствомъ этимъ новымъ
Онъ сына мнѣ вернулъ иль нѣтъ спрошу я васъ?
Чѣмъ доказалъ Гюонъ, что не былъ онъ суровымъ
Убійцею? Ни чѣмъ. Отрёкся ль Гогенблатъ
Предъ гибелью своей отъ тяжкихъ обвиненій?
Да будетъ изгнанъ онъ изъ нашихъ всѣхъ владѣній
И пусть его наслѣдствъ и титуловъ лишатъ.»
«Былъ грозенъ приговоръ. Что дѣлать было намъ?
Лишь Карла умолять смягчиться оставалось.
Князья и рыцари, припавъ къ его ногамъ,
Протёрли до крови колѣнки, но, казалось,
Ничто ужь не могло жестокаго смягчить,
Затѣмъ-что не любилъ онъ просьбъ и прекословья,
Когда вдругъ Карлъ взглянулъ и началъ говорить:
«Я уступаю вамъ; но слушайте условье,
«Котораго всегда держаться буду я.»
Склонивши надо мной имперскій скиптръ, въ гордынѣ
Онъ строго продолжалъ: «Я милую тебя,
Но изгоняешься изъ царства ты отнынѣ.
[82]
Хоть будетъ для тебя задача не легка,
Я всё жь прощу тебя съ однимъ лишь уговороиъ:
Приказа моего не выполнишь пока,
Здѣсь встрѣченъ будешь ты смертельнымъ приговоромъ.
«Ты вавилонскихъ ордъ вождю предстань въ тотъ часъ,
Когда съ эмирами пируетъ онъ надменно,
И слѣва отъ него сидящему мгновенно
Сруби съ плечь голову, да такъ, чтобы, струясь,
Кровь хлынула на столъ. Исполнивъ это, скромно,
Забывши всякій страхъ и не боясь помѣхъ,
Къ Калифа дочери приблизься и любовно
Три раза поцалуй въ чело её при всѣхъ.
«Когда же самъ Калифъ, той сценой изумлённый,
Остолбенѣетъ вдругъ, къ ногамъ его склонись,
Какъ требуетъ того Востокъ непросвѣщённый,
И упросить его съ мольбами умудрись,
При соблюденіи восточныхъ всякихъ правилъ,
Чтобы Калифъ прислать мнѣ ради дружбы могъ
Три зуба собственныхъ и къ нимъ ещё прибавилъ
Изъ бороды своей хотя единый клокъ.
«Ступай же, паладинъ; но если слово-въ-слово
Не въ состояньи ты исполнить мой приказъ
И за предѣлъ моихъ владѣній вступишь снова,
Тебя ждётъ злая смерть. Иди!» На этотъ разъ
Не нужно говорить, что чувствовали всѣ мы,
Надежду потерявъ, поражены и нѣмы.
Всѣ ясно поняли, что милость та была
На смертный приговоръ похожа и могла
«Насмѣшкой только быть. Раздался ропотъ. Кто-то
Изъ смѣлыхъ рыцарей, прославившій себя
На трудномъ поприщѣ Тристана, Ланцелота,
Воскликнулъ, искренность въ рѣчахъ своихъ любя:
«Клянусь Георгіемъ, не знаю страха я,
Но въ этомъ случаѣ обязанъ я признаться:
Задача такова, что за неё, друзья,
И Га̀винъ удалой самъ не посмѣлъ бы взяться.»
«Напрасныя слова. Всѣ поняли тогда,
Что Карлъ меня сгубить рѣшился безъ суда;
Но, какъ случилось тутъ, съ отчаянія что ли,
Съ досады, можетъ-быть, и смѣлый по неволѣ
Я Карлу отвѣчалъ, не опуская глазъ:
«Не страшенъ, государь, мнѣ грозный твой приказъ:
Я франкъ! Исполнить всё, что можно, постарюсь
Въ чёмъ на свидѣтельство всѣхъ рыцарей ссылаюсь.»
«Такимъ-то образомъ, почтенный Шерезминъ
Пошолъ я въ Вавилонъ», закончилъ паладинъ
«Когда изъ этихъ горъ дорогу мнѣ укажешь
То тѣмъ услугу мнѣ большую ты окажешь,
Не то — я самъ найду себѣ ближайшій путь.»
«Мой добрый господинъ, благословенъ ты будь!
Отшельникъ зарыдалъ: ты самъ того не знаешь:
Изъ гроба ты меня вновь къ жизни призываешь.
«Со мной ты встрѣтился не даромъ, можетъ быть.
Клянусь тебѣ моимъ покойнымъ господиномъ
Съ тобою, дорогимъ наслѣдникомъ и сыномъ
Сигвина, я готовъ и умереть, и жить.
Хоть труденъ подвигъ твой и тяжела дорога
Не скрою я того, за-то въ нихъ чести много,
И я съ тобой пойду дѣлить и жизнь и честь,
Пока во мнѣ одна хоть капля крови есть.»
Князь, старикомъ растроганный глубоко,
Обнялъ его и вслѣдъ пошолъ на сѣно спать
Гдѣ, словно на пуху, въ одно мгновенье ока
Уснулъ. Когда жь съ зарёй день началъ разсвѣтать,
Тогда и рыцарь всталъ съ привѣтомъ доброй рѣчи,
Надѣлъ свой шлемъ и въ латы спряталъ груди
Отшельникъ же сѣдой взвалилъ мѣшокъ на плечи
Дубину въ руки взялъ и двинулся съ нимъ въ путь.
Д. Минаевъ.
|
|
