Сегодняшний сон опять возобновил мне в памяти то, что я хотела бы забыть. Хотела бы? Конечно, а между тем вот уже три года, как я только об этом и думаю. Это составляет почти цель моей жизни. Как странно… цель моей жизни составляет то, что я хотела бы забыть навеки. Да, потому что я хочу знать, это необходимо для моего спокойствия, для моей совести. Это странное и неприятное ощущение я каждый день восстановляю в своей памяти, будто для того, чтобы избавиться от него раз навсегда. Есть-какая то жестокость в этом к самой себе, но иначе я не могу.
У нас ещё не было малютки, мы только год, кал были обвенчаны с Артуром. Он ездил ликвидировать свои дела в Новый Свет. Я не желала расстаться с ним хотя бы на несколько недель и охотно решилась на трудный и скучный путь через океан. Всем известна ужасная катастрофа, случившаяся с „Королевой Мод“, в числе пассажиров которой была я и мой муж. Это случилось на рассвете, когда все спали. Конечно, сонное состояние увеличивало опасность, но вместе с тем и притупляло сознание её, так что многие считали действительность за продолжение тревожного сна. Оставшиеся в живых провели около восьми часов на боковой поверхности корабля, так как судно как бы повалилось набок и так погружалось в воду. Эти восемь часов, пока часть пассажиров не слизнуло море, другую же не приняло небольшое угольное судно, подоспевшее на помощь, конечно, ужаснее многих лет каторги, на которую впоследствии был осуждён капитан. Был бы великолепной случай наблюдать эгоистическую, трусливую, героическую сущность людей в эти разнузданные, лишённые всякой условности, моральной или религиозной, минуты, если бы нашёлся человек, не утративший последних признаков наблюдательности. Смятение и ужас увеличивались необыкновенным туманом, лишавшим нас возможности даже видеть, идёт ли к нам помощь. Мы были похожи на слепых котят, унесённых разливом в перевёрнутой корзине. Я не помню Артура после того, как, проснувшись от толчка, он выбил окно и помог мне вылезть на уже накренившийся живот корабля. Воспоминания прерываются большими паузами, как испорченный и перепутанный кинематограф. Впечатления теплоты снизу… вероятно „Королева Мод“ горит внутри… Я держусь за трубу; может быть это не труба, но что-то металлическое. Конечно, это — не труба… Солнце вдруг пронизывает туман… общий незабываемый крик: вероятно, с солнцем возвращается сознание. Голая женщина около меня молится но французски. Её уже нет… Протягиваю кому то руку. Всё теплее… Крики о помощи. Артур, Артур! Мужская рука держится за мою шею. Совсем у моих глаз странное родимое пятно в форме полумесяца на верхней части руки. Очевидно, мы горим… Какое странное чувство. Я никогда не испытывала ни до, ни после такого сладострастия. Всё, равно, мы погибли. Я целую и прижимаюсь всё крепче… Смотрю только на коричневый полумесяц. Вокруг ползают мокрые люди… мне кажется, я сплю. Сладость и ужас проникают до самой глубины. Артура я нашла уже спасённым, когда очнулась на угольном судне. Почувствовав себя вне опасности, я внезапно ослабела и, залившись слезами, обвила шею мужа, в то же время ища глазами тёмный полумесяц через плотное сукно Артурова рукава. Значит, ото не был сон.
Казалось, наша жизнь потекла нормальным и счастливым течением даже ещё более счастливым, если бы это было, возможно, после пережитой опасности. Рождение ребёнка сделало ещё крепче нашу любовь но и увеличило моё беспокойство. Почему-то сегодня после трёх лет я всё вспоминаю с такой ясностью, будто это было только вчера. Вчерашний сон навёл на меня эти воспоминания, не отгоняя именно того, избавиться от которого стремлюсь я всего сильнее.
Я уговорила Артура с утра отправиться на гребные гонки. Конечно, в этом нет ничего удивительного, он сам, как англичанин, понимает любовь к спорту, но его тревожит моё волнение. Я могу часами просиживать на морском берегу во время купанья. Будь я старше, многим я показалась бы женщиной, лишённой стыда и обуреваемой распутным воображением. Я сержусь, когда мужские фуфайки не оставляют рук обнажёнными. Я везде ищу тёмного полумесяца. Может быть, это мания, но мне кажется, что когда я найду того человека, я успокоюсь, я всё и навсегда позабуду. Я нарочно завела очень сильные бинокли, сославшись на увеличившуюся будто бы близорукость. И я не всегда умею скрыть от Артура моё волнение, которое с каждой неудачной попыткой не уменьшается, а даже словно увеличивается. Ни весёлые берега Темзы, разбиваемой лёгким ветром, ни нарядная публика, ни пёстрые флаги участвующих в гонках, — не достигали моего зрения. Только ряд рук, блестящих от испарины, смуглых, белых, розоватых, гладких и покрытых волосами, напряжённых и спокойных — вот всё, что передавал мне мой бинокль и что я запомнила, будто мозг мой обратился в фотографическую пластинку. Я даже не видела лиц гребцов, боясь поднять глаза выше верхней части руки. При виде полумесяца я бы пристально взглянула, я бы запомнила того, на кого я должна направить всю свою тревогу и ненавистную тягость. А так мне казалось, что все эти руки меня обнимали там, на корабле.
— Едем домой, Артур, — сказала я тоскливо.
— Всё равно. Я устала.
— Ты стала нервна… может быть, ты что-нибудь чувствуешь. —
Бедный Артур, кажется, думает, что я готовлюсь снова стать матерью. Если б он знал настоящую причину моего беспокойства! Я позабыла сказать, что мы никогда не говорим с Артуром о гибели „Королевы Мод“, будто условившись не будить трагических воспоминаний. Когда однажды, года два тому назад, я начала было говорить об этом, на глазах у Артура показались слёзы и он промолвил: „маленькая Кэт, я знаю, что ты мне спасла жизнь, недовольно об этом“. Боясь сама расспросов, я не стала допытываться объяснений мужниных слов.
Артур только что вернулся из города, когда я с малюткой гуляла в саду. По обыкновению мы осматривали кусты роз, наблюдая новые распустившиеся цветы. Девочка была в белом платье с голыми коленками и всплёскивала руками, когда замечала только что раскрытый бутон. Лениво по небу ползло облако, похожее на большой лохматый полумесяц. Вдруг крошка не запрыгала, не закричала, а, остановившись, тихо позвала меня:
— Мама Кэт! —
— Что, милая? — спросила я, отрываясь от облака. Протягивая вперёд тоненький пальчик, девочка указала мне на огромную чёрную розу.
— Нужно сказать папе, он всё время ждал этого цветка!
— Да, крошка, идём к папе, — сказала я, беспокойно озираясь на небо.
Девочка, семеня ножками, болтала:
— Мы ему не расскажем, да? а прямо проведём в сад, пусть сам увидит. —
— Да, да, мы так и сделаем.
Артур, очевидно, только что обтирался и собирался менять рубашку. Увидев его в зеркале, я остановилась, потом вдруг бросилась и прильнула к его руке, где темнел коричневый полумесяц.
— Кэт, Кэт, что с тобою? — шептал он, показывая глазами на крошку.
— Если б ты знал, как я сегодня счастлива Артур!
— У папы на руке тоже чёрная роза, только она ещё не распустилась. Правда, мама Кэт? —
— Правда, моя девочка, правда. И ещё правда, что твоя мама Кэт — очень глупая. Глупее тебя, пожалуй.
Я не объяснила Артуру своего порыва, но действительно: как глупо, что я не видела никогда своего мужа при свете раздетым. Я бы избавилась от многих мучений и тревог, я бы знала, что я ему не изменила, ни разу, ни разу. Конечно, и в тот час, когда я была готова погибнуть, я бессознательно узнала объятья, такие родные, моего Артура. Странно только, что потом, в объятиях мужа я не узнавала тех чьих-то рук с темным полумесяцем на бледной коже…
