Генерал Затлер пользовался в то время (1856 г.) репутациею отличного генерал-интенданта, а впоследствии, когда открылись злоупотребления в громадных, ужасающих размерах, совершавшихся и уже давно совершившихся в его управление, я слышал многих его сторонников, говоривших: «Нельзя гоняться за строгою экономиею, когда дело идёт о том, чтобы войска были сыты; а с тех пор, что русские армии существуют, при Затлере впервые войска не голодали…»
Будучи в Крыму, не вдаваясь ни в какие штабные сплетни, я скажу только то, за что могу поручиться, и опишу то, что сам испытал в качестве полкового командира.
В начале 1856 г., в течение трёх недель, у нас не было хлеба, но зато была увеличена дача крупы. Мясная порция отпускалась постоянно, но я сомневаюсь, чтобы она приносила ту пользу, которой от неё ожидали для сил и здоровья солдата, и вот по какой причине: подрядчики, взявшиеся поставлять мясо войскам, гнали свои гурты из отдалённых губерний без подножного, следовательно, совсем без корма; я сам видел, что несчастные волы, совершенно истощённые бескормицею и продолжительным путешествием, падали на дороге и испускали дух в глубокой грязи наших чернозёмных степных дорог. Когда кому-нибудь из подрядчиков удавалось пригнать гурт скота в расположение той дивизии, которую он взялся снабжать мясом, то в ожидании случая попасть во щи волы бродили по степи и, подобравши остатки бурьяна, питались своим собственным помётом. Немудрено при этом, что при всей своей снисходительности, военные врачи бывали вынуждены браковать говядину, объявляя её вредною или даже негодною. В некоторых полках, как, например, в Полоцком, поставку мяса брали на себя полковые командиры; там, конечно, браковка говядины не имела места, но потому ли, что мясо было доброкачественное? Несмотря на высокие цены, по которым обходилась казне мясная и винная порция, подрядчики были недовольны и жаловались. В одно утро ко мне явился еврей Френкель, подрядчик Смоленского и Могилёвского полков, называвший Варшавского банкира своим дядею, и с радостною физиономиею объявил мне, что ходатайства полковых командиров увенчались успехом, и что главнокомандующий приказал увеличить цену ещё на пятьдесят копеек с пуда. Я на это объявил господину Френкелю, что он ошибается, что я об этом не ходатайствовал, что у него с Смоленским полком заключён контракт, и что он не имеет права его нарушать… В это время ко мне вошёл полковой квартирмейстер штабс-капитан Клименко с бумагами, подтвердил слова Френкеля и подал мне печатное приказание по полкам, именем главнокомандующего отданное, но подписанное начальником главного штаба Н. Меня всё это бесило, потому что я инстинктивно чуял какую-нибудь проделку… Пробежав краткое печатное приказание, где действительно было сказано, что главнокомандующий, во внимание к ходатайству полковых командиров, согласился увеличить цену на говядину ещё на двадцать пять копеек, передал это приказание Френкелю, говоря: «А ты всё-таки врёшь, потому что прибавлено не пятьдесят, а только двадцать пять копеек серебром».
…Несмотря на негодование, возбуждаемое во мне, когда я убеждался, что у нас… так бесцеремонно занимались (сделками с подрядчиками), я был настолько осторожен, что из всего этого не поднял шуму, никому не писал, не говорил, но спрятал оба экземпляра приказаний по армии, то есть то, которое было получено в полку официальным путём, а равно и то, которое было выдано подрядчику
До какой степени одолевала меня в то время бессильная злоба, можно судить потому, что теперь (1872 г.), по прошествии шестнадцати лет, у меня при одном воспоминании о том холодеют и дрожат руки, так что я решительно не в состоянии писать…
…Уже три недели после моего водворения в землянке полкового командира Смоленского полка я удалился настолько от общества А. Н. У. и бригадных[1] и полковых командиров, что вскоре составил себе репутацию мизантропа. В это время я научился курить и, выписавши себе сигар, скоро сделался настоящим курильщиком.
Несмотря на совершенное бездействие собственно в военном отношении, нельзя сказать, чтобы наши войска, на Бельбеке расположенные, отдыхали. За неимением дров и лесу на Бельбеке надо было для отопления землянок и для варки пищи посылать целые отряды в так называемый лес, то есть мелкий дубовый кустарник; его вырубали и за восемь вёрст приносили на руках. Я было хотел посылать подводы, но это оказалось совершенно невозможным: во-первых, наши огромные и тяжёлые полуфурки не могли пройти там, где проходили пешеходы, а во-вторых, третья часть против числа по штату положенных подъёмных лошадей, принятых мною с полком, были изнурены до того, что не были к состоянии передвигать ноги. Фураж, доставляемый интендантством, soi-disant, натурою, уже давно получался очень неаккуратно: случалось, что по две недели не получался вовсе. Смоленские подъёмные лошади стояли под навесом и когда я заметил квартирмистру, что следовало бы что-нибудь сделать для предохранения их от стужи, то Клименко показал мне, что конюшня имела прежде стены из плетня, но что этот плетень был не только обгложен, но почти до основания съеден лошадьми, пользующимися интендантским сеном. За этим сеном приходилось посылать, когда получалось извещение, что на таком-то пункте оно заготовлено, но так как оно заготовлялось постоянно в пропорции гораздо меньшей против действительной необходимости, то часто бывало, что голодные лошадки, с трудом двигая тяжёлые и хотя пустые полуфурки по глубокой грязи, возвращались домой с тем, чтобы по-прежнему объедать свою плетнёвую конюшню.
Так как это положение меня возмущало и я настоятельно требовал помощи этому горю, то решено было не жалеть денег для добывания сена. Это производилось следующим образом: когда офицер, назначенный для получения сена, приезжал к интендантскому чиновнику, распоряжавшемуся раздачею фуража, и упрашивал его отпустить должное и уже давно просроченное количество сена, он обыкновенно получал следующий ответ: «Вы видите сами: сена мало, выдаётся оно по очереди поступления требования, а уже записанных у меня приёмщиков тридцать шесть, — вы будете тридцать седьмым».
Недостаток фуража был до того ощутителен по непростительному недостатку самой обыкновенной предусмотрительности, что главнокомандующий был вынужден приказать перевести артиллерийских лошадей за Перекоп, так что у нас в передовой линии стояли целые батареи без лошадей, а некоторые с третьею частью необходимых лошадей для передвижения. Это положение нашей армии заставляло призадумываться даже самых неустрашимых оптимистов. В это время стали доходить до нас слухи о предстоявшем близком заключении мира, а какого именно числа — не припомню. А. Е. Тимашев уведомил меня, что ему поручено заключить месячное перемирие и что он для сего на другой день предполагает ехать на Чёрную речку для переговоров с генералом Martinpé, начальником главного штаба французской армии, уполномоченным со стороны враждебных нам союзных войск вести переговоры и заключить перемирие. Известие это пролетело, как электрическая искра, с поразительною скоростью по всем бивуакам и было встречено повсюду с радостью; никто не спрашивал: какие жертвы потребуются от России для заключения мира? чем вознаградятся ужасные потери, понесённые нами во время беспримерной, почти годовой, защиты Севастополя? Все радовались, что будет наконец положен предел лишениям, которым все уже так давно подвергались, а возможность скорого возвращения в Россию делала всех просто малодушными.
Rendez-vous был назначен на Мекензиевой горе, в расположении Селенгинского пехотного полка; оттуда генерал А. Е. Тимашев с многочисленною свитой отправился верхом к трактирному мосту, где была назначена встреча с генералом Martinpré. А. П. Озеров, считавшийся одною из главных причин ещё не кончившейся войны, был командирован главнокомандующим в помощь генералу Тимашеву для заключения условий перемирия. Кроме меня, много любопытных присоединилось к нашему кортежу; тут были представители всевозможных войск в самых разнообразных мундирах. Покойный Андреевский, в мундире лейб-гвардии гусарского полка, князь Сергей Викторович Кочубей в мундире калужского ополчения (сером), Василий Шереметев в белом кафтане орловского ополчения и много других…
Генерал Martinpré встретил нас во главе многочисленной свиты, не доезжая версту трактирного моста, возле которого по левую сторону Чёрной речки были разбиты шатры для нашего приема. Кроме того, на этом же месте собралась многочисленная, весьма разнообразная публика из английского, сардинского и турецкого лагерей. Тут меня очень скоро познакомили с многими французскими и английскими генералами; не многих я теперь могу припомнить, но некоторых не забыл, а именно: Винуа, général de division, и почтенную личность Sir Collin Campbеl’а, также начальника дивизии и, кажется, командира шотландской пехоты, именуемой cold-stream.
После первых приветствий Тимашева и Озерова просили войти в палатку, где был приготовлен письменный стол, а всех прочих лиц пригласили в другие палатки, в которых были приготовлены освежительные запасы. День был сырой и холодный; туман, сырость, вид представителей враждебных нам наций, всё это нисколько не располагало к веселью, а напротив того, повергало в раздумье и делало меня более обыкновенного молчаливым. После продолжительного, довольно нескладного разговора с двумя вышепоименованными генералами я не мог не согласиться войти в одну из палаток и, по самому любезному приглашению старика Collin Campbell’а, выпить рюмку хереса. Каково было моё удивление, когда, войдя в эту палатку, я застал в ней в то время всей армии хорошо известного весельчака, запевалу, кутилу и поэта А. Н. Амосова, в дружеском и интимном разговоре с английским артиллерийским капитаном Моррисом. Несмотря на полное незнание Амосовым английского, а Моррисом французского языка, они не только понимали друг друга, но уже успели угоститься, и когда я вошёл, Амосов уже предлагал Моррису пить Bruderschaft. Tout cela m’a laissé une impression pénible… (Всё это произвело на меня тяжёлое впечатление…)
Примечания
править- ↑ Бригадными командирами были у нас Г. М. Бялый и С., получившие известность командуя Якутским и Селенгинским полками; оба были очень храбрые офицеры, но люди совершенно необразованные, а С. к тому же пьяница. Первый вышел в отставку в 1857 г., а второй умер керченским комендантом, кажется, в 1865 г. В. Д.