Не помню, которого числа я оставил Санкт-Петербург, но хорошо помню, что я приехал совсем больной в Москву, где должен был пробыть несколько суток, — и что я не мог отправиться в дальнейший путь ранѣе 25 декабря и выехал из Москвы под звон сорока сороков в то время, когда вся Москва стекалась в церкви для молитвы по случаю Рождества Христова и для того, чтобы благодарить за спасение России в 1812 году и молить бога, да благословит наше оружие в Крыму, да сохранит русскую армию, уже многими тяжкими жертвами запечатлевшую свою преданность отечеству и государю.
Путешествие моё совершалось медленно, во-первых, потому что бесчисленные и огромные ухабы делали скорую езду невозможною, а, во-вторых, потому что вслед за моею коляскою, поставленною на полозья, ехала ещё большая кибитка под надзором моего рейткнехта, отставного младшего вахтмейстера лейб-гвардии конного полка, рекомендованного мне графом Григорьем Александровичем Строгановым, Михаленко. Теперь, то есть в 1871 году, невольно изумляешься, вспоминая те удобства, которыми пользовалась в России путешествующая публика в 1855 году. Не говоря об отвратительных станциях, о беспрестанном недостатке лошадей и, вследствие того, неприличных сценах между проезжающими и смотрителями, — это считалось неизбежным злом, — нельзя не рассказать о приезде моём в Харьков.
Харьков уже в то время считался одним из лучших городов России, и потому я льстил себя надеждою хорошо поужинать (это было ночью) и переночевать в хорошей комнате. Въезжая в город, я приказал ямщику везти меня в лучшую гостиницу, которая, как оказалось, называлась «благородною», то есть устроенною при собрании. Взобравшись по лестнице, освещённой одним чадным ночником, я должен был будить служителя. Son prémier mouvement en dépit—du dicton, s’est trouvé être mauvais, — он мне объявил, что всё занято, но потом вспомнил о каком-то свободном номере, и повёл меня в какой-то коридор, обязательно предупреждая, что он засветит огня, без которого не пройдёшь. Оказалось, что этот коридор, служащий сообщением для всех номеров этой гостиницы, служил дортуаром для прислуги всех господ, наехавших ради праздников в губернский город. Прислуга эта расположилась на полу, поперёк коридора так, что если бы я последовал примеру моего провожатого, мне пришлось бы перескочить чрез несколько десятков спящих, по выражению того времени, холопей. Но я решительно отказался от предложенной мне гимнастики и даже решился уже уехать, как вдруг, к счастью моему, возвратился домой какой-то приказчик и, видя моё затруднение, сделал мне следующее предложение: «Если вы желаете только переночевать и не боитесь спать в большой комнате, то я вас помещу-с».
Это меня заинтересовало, а потому я потребовал объяснения; оказалось, что, за неимением помещений, мне предлагали большую залу благородного харьковского собрания. Само собой разумеется, что я принял предложение с радостью, но на другой день должен был уехать ранее, чем хотел, потому что утром пришли полотёры и, кроме того, растворили все окна для освежения залы пред назначенным в тот день маскарадом, это было накануне нового 1856 года.
Не зная, где мне придётся встречать этот год, я на всякий случай запасся в Харькове двумя бутылками шампанского. В одиннадцать часов вечера я приехал, сколько могу припомнить, на станцию Водологи; тоска сильно овладела мной, но я бодрился… приказал как можно лучше осветить комнату, подать ужинать и вино, позвал смотрителя и спросил его: ««Нет ли проезжающих, которых бы я мог пригласить встретить со мной Новый год; оказалось, что в соседней комнате спал господин Осипов, художник-живописец, но по случаю военного времени — променявший палитру на саблю и ехавший вступить в ряды Калужского ополчения, в дружину князя С. В. Кочубея. Я приказал его разбудить и покорнейше просить ко мне; он оказался очень приятным человеком, впоследствии я его встречал в Крыму, и он даже снимал с меня портрет для Кочубея.
Подъезжая к Екатеринославлю, мой старый Михаленко захворал и потому я должен был два дня прожить в этом, soi-disant, городе. Само собой разумеется, я никого не видал, то есть не делал никаких визитов, и когда доктор объявил, что Михаленко в состоянии отправиться в дальнейший путь, поспешил оставить Екатеринославль. Без особенных приключений, не помню которого числа, кажется, 7 или 8 января 1856 г., я прибыл в грязный Бахчисарай, где просил приюта у старого товарища по Петергофскому лагерю, Николая Фёдоровича Козлянинова. На сего последнего я рассчитывал, чтобы ознакомиться не с личным составом главного штаба, — он был мне хорошо знаком, — но со всем, что в армии происходит, одним словом: с новостями, с разными толками и тому подобным. Я более десяти дней никого не видел, газет не читал и потому считал любопытство в этом случае извинительным. Николай Фёдорович Козлянинов был именно тот человек, который мне был нужен в этих обстоятельствах. Я с ним был знаком лет пятнадцать и помнил его в мундире инженеров путей сообщения, но с аксельбантом военной академии, потом офицером гвардейского генерального штаба и наконец капитаном гвардейского конно-пионерного дивизиона. Потом он был произведён в полковники Ольвиопольского уланского полка, командиром которого был брат его П. Ф. Козлянинов…
В Севастополе Н. Ф. Козлянинов, будучи помощником князя В. Н. Васильчикова, получил некоторую известность и был произведён в генералы, но честолюбие его не было удовлетворено и потому я ожидал услышать от него сильные порицания всего, что делалось в главной квартире и в армии вообще. Но я ошибся в расчёте; вообще, пробыв два дня в Бахчисарае, я не мог надивиться (полному) равнодушию, царствовавшему в обществе к главным деятелям нашей армии, находившейся в положении далеко не завидном, не говоря уже о том, что существовавшие порядки по интендантской и госпитальной частям, хотя и встречали порицания, но как-то слегка, в виде юмористических приветствований, милых анекдотов; серьёзно к этим глупостям никто не относился. С личностями, настоящее место которых было бы, по моему мнению, у позорного столба, не только знались, но и кутили. Не краснея рассказывали о хозяйственных оборотах находчивых полковых командиров, бравших на себя доставку овса и мяса из новороссийских губерний, посылавших в Полтавскую губернию соль, и тому пободное. Одним словом, я был поражён общею деморализациею, и мне казалось, что я попал в среду, где не делается различия между злом и добром; к тому же, только что совершившаяся перемена главного начальства пошатнула положение многих лиц, считавших себя влиятельными, что ещё усиливало ту неурядицу, которую я не мог не заметить и которая должна была меня сильно опечалить. Новый главнокомандующий уже приехал, старый начальник главного штаба был ещё налицо, новый ещё не прибыл из Николаева.
Я поспешил явиться к генералу Лидерсу, потом к генералу Коцебу; к сему последнему, как старому знакомому, я обратился с просьбой дать мне добрый совет, как приступить к делу, говоря, что я никогда не служил в армии и, вероятно, не раз буду находиться в затруднении; на это сей генерал отвечал мне с невозмутимым спокойствием:
— Постарайтесь, чтобы всё у вас в полку было исправно.
Впоследствии я часто вспоминал эти слова, когда я знал полки, в которых начальством всё признавалось исправным, но в которых дисциплина не существовала, полковые командиры имели право на полнейшее презрение, а офицерам нельзя было поручить продовольствование взвода солдат…
Кажется, 12 января 1856 г. в самом мрачном настроении я выехал из Бахчисарая и поехал прямо в Орто-Коралес к своему начальнику дивизии, временно, после отбытия генерала Сухозанета, командовавшему 3-м пехотным корпусом, Александру Клеониковичу Ушакову. С этим господином я познакомился при самих оригинальных обстоятельствах, после гулянья в Павловске, в Санкт-Петербурге, лет десять перед этим; мы целый вечер провели вместе и после этого встретились в первый раз в Коралесе. О службе у нас с ним как при первом свидании, так и впоследствии, разговора не было, если не считать служебным разговором то, что он мне говорил о князе Эристове, командовавшем Смоленским полком, о том, что он прекрасный человек, что он принял полк при исключительных и неблагоприятных обстоятельствах и тому подобное, что, как я узнал впоследствии, обыкновенно говорят дивизионные начальники вновь назначенным полковым командирам, чтобы склонить их к снисходительной приёмке. Строгий приём полка составляет самый серьёзный контроль взгляда на службу и требовательности начальника дивизии, и потому такие… начальники, как А. К. Ушаков, всегда сильно заинтересованы в снисходительности новых полковых командиров. Вскоре оказалось, что Смоленский полк, которым мне приходилось командовать, был во всех отношениях в бедственном положении. Но что всего хуже, расстройство его не ограничивалось хозяйственною частью; неуважение к начальству пошатнуло дисциплину и я, к отчаянию своему, должен был убедиться что, при всей моей неопытности, мне приходилось работать без помощников; знакомясь с офицерами, я приходил в уныние, потому что застал совершенно безграмотного казначея, вместо адъютанта — писаря, которого ни за что не согласился бы держать в своей канцелярии, будучи батальонным адъютантом лейб-гвардии Сапёрного батальона. Некоторые штаб-офицеры напивались допьяна, а прапорщики, что называется, до чёртиков, и всё это никого не поражало, это считалось в порядке вещей. На мне лежала тяжкая обязанность восстановить порядок, не изменяя состава, потому что не кем было заменить не только неспособных, но даже тех, которые своим поведением ежедневно доказывали, что они недостойны офицерского звания.
В надежде в скором времени исправить бо́льшую часть главных недостатков полка, я отпустил… кн. Э—ва с чистою квитанциею и взялся за новое и трудное для меня дело с отвращением, потому, во-первых, что хозяйские дрязги всегда мне были противны, а, во-вторых, потому что при каждом моём приказании квартирмейстер и казначей смотрели на меня с каким-то недоумением, выражающим, по моему мнению, два вопроса: «Что он: просто глуп или сумасшедший?» Если прибавить, что я не мог не только получить разумного совета от начальника дивизии или бригадного командира, но даже не мог ни с кем откровенно поговорить, то каждый поймёт трудность моего положения и извинит уныние, в которое я приходил иногда по вечерам, в одиночестве, в своей, впрочем довольно уютной, землянке.
Могилёвским полком командовал полковник Вознесенский, Витебским — Оленич и Полоцким — О. Оленин считался в дивизии честнее прочих; О. же, умный человек и храбрый офицер, поляк и воспитанник варшавских пиаров положительно считал вверенный ему полк фольварком, данным ему в аренду… Чтобы дать хотя маленькое понятие о том, что происходило в Полоцком полку, я должен рассказать о происшествии, которое меня изумило и привело в негодование, но только меня; вся дивизия, которой сделался известным случай, о котором я сейчас расскажу, осталась совершенно равнодушною…
В один вечер у меня играли в карты, и как теперь помню, я играл с О. и дружинным начальником Калужской губернии, полковником Альбединским, который для выражения удивления всегда говорил: «скворец небесный», — как вдруг близ моей землянки послышался совсем необыкновенный шум и в то же время ворвался ко мне без доклада офицер Полоцкого полка. Оказалось, что это был дежурный по полку, видимо, весьма расстроенный, пришедший в сопровождении целой толпы полоцких солдат к моей землянке, чтобы доложить полковому командиру, что ужина солдаты не разбирают, говоря, что его невозможно есть. О. вскочил с своего места и выбежал на двор. В непродолжительном времени он возвратился, но приятное расположение духа, которым он отличался в начале нашей партии, его оставило — он был красен как рак и вполголоса неоднократно повторял: «Негодяи!»
Как он успокоил голодных солдат и вообще в чём заключалось его распоряжение, так как мне было неловко и щекотливо наводить справки, я и по сие время не знаю.
Хотя не такого скандального свойства, но и у меня в Смоленском полку были происшествия; например, прапорщик А. вследствие какого-то неудовольствия подъехал верхом в пьяном виде к землянке прапорщика Вановича и выстрелил два раза в окно из револьвера; к счастью, пули никого не задели, и Ванович сам на другой же день умолял меня не предавать суду Адамова. Я согласился, но с А. начал составлять список, по которому впоследствии заставил выйти из полка двадцать восемь офицеров, в том числе майора И., произведённого в майоры генералом Ушаковым, по той уважительной причине, что долее оставить его ротным командиром было бы опасно и невозможно. Крутые меры, принятые мной для ограждения солдатских интересов, и перемены, произведённые в полковом хозяйстве, возбудили сильное неудовольствие между полковыми командирами 7-й дивизии; однако никто из них не решился объясниться со мной по этому щекотливому вопросу, один раз только барон М.[1], адъютант генерала Ушакова, коснулся этого вопроса, но был немедленно вынужден замолчать следующими словами: «Я командую полком по своей совести, как умею; во всяком случае я ваших советов не прошу и удивляюсь, что вы вздумали мне давать таковые».
Генерал Ушаков… устраивал у бригадных и полковых командиров по очереди одуряющие вечеринки; я должен был покориться установленному порядку и по субботам принимать всех искателей партии в преферанс, сомнительного достоинства ужина и отвратительного крымского вина.[2]
Несмотря на близость неприятеля, от моего полка аванпостов не высылалось, и вообще царствовало какое-то затишье, окончательно наводившее тоску на жителя землянки, приехавшего в Крым уж, конечно, не для того, чтобы контролировать раненых артельщиков, ездить к Т. в Орто-Коралес и играть в ненавистный ералаш в невыносимом для меня обществе полковых командиров…
Тут кстати сказать несколько слов об этом генерале, фамилия которого сделалась известною по случаю жадно читавшихся по всей России первых известий о военных действиях на Дунае в 1853 г. Генерал Ушаков, которого я помню ещё командиром Галицкого егерского полка, был впоследствии начальником штаба 2-го пехотного корпуса у генерала Куприянова[3] и наконец, командуя 7-ю пехотною дивизиею, в 1853-м году очутился начальником отряда на низовьях Дуная. Этому отряду было предписано переправиться чрез Дунай одновременно с нашими главными силами и взять слабо укреплённую крепостцу Тульчу. Подробности распоряжений генерала Ушакова для достижения предписанной цели по своей несообразности, поспешности и необдуманности ещё теперь, когда я лишь вспоминаю рассказы десятков очевидцев этого блистательного soi-disant дела, меня приводят в негодование. Тульча была атакована Могилёвским полком и 2-м и 3-м батальонами Смоленского полка без предварительных рекогносцировок именно с той стороны, с которой турки ожидали нападения и которая поэтому представляла сильное вооружение; с других же сторон, как и показали последствия, защита её была ничтожна и, несмотря на камыши, вероятно, считавшиеся турками непроходимыми, легко могла быть взята без значительных потерь, понесённых в этом деле 1-ю бригадою 7-й пехотной дивизии убитыми и ранеными до семисот человек. Весь отряд генерала Ушакова находился в этот день на правом берегу Дуная, на левом оставался лишь 1-й батальон Смоленского полка, все знамёна 7-й дивизии и о ужас! кто бы поверил? сам храбрый и распорядительный командир её — Александр Клеонокович.
4 августа 1855 г., в постыдный для главного начальства и хотя несчастный, но славный день для нашего войска, в особенности для 12-й дивизии, которая своею атакою Федюхиных гор удивила французов[4], 7-я дивизия почти не была в делеВся дивизия, если не видела, то знала об этом — это, к несчастью, не послужило Ушакову препятствием к дальнейшему командованию 7-ю дивизиею, а впоследствии, во время польского восстания 1863 и 1864 гг., заведованию военным отделом в городе Радоме, где его распоряжения и деятельность были настолько неудовлетворительны, что поспешили произвести его в генералы от инфантерии и дать его дивизию генералу Бельгарду. К сожалению, я ещё не могу сказать теперь: довольно о генерале Ушакове, мир праху его…
Однако я далеко забежал вперёд, надо возвратиться к незавидной эпохе зимы 1855 и 1856 годов.
Примечания
править- ↑ Ныне (1871 г.) командует Новочеркасским пехотным тиком и, говорят, пользуется милостью начальства…В. Д.
- ↑ Мне говорили, впрочем, что в начале военных действий в Крыму можно было иметь вино очень порядочное, но что запасы его истощились. Я этому не верю, потому что мне не случаюсь пить хорошего крымского вина даже в сентябре 1854 года.Д.
- ↑ Генерала Куприянова я помню с 1832 года, то есть он тогда уже командовал дивизиею и был известен как несправедливый начальник: в 1835 году он отличился выходкою, которую я часто вспоминаю, ежедневно приходя в негодование, по случаю отсутствия достоинства, которым пользуется (1871 г.) в Царстве Польском граф N. N. по своей скупости, лживости, пустословию и мелким хитростям, которыми он, слава богу, уже давно ничего не достигает… На международном калишском высочайшем смотру 1835 года, генерал Ф. Б., бывший тогда генерал-квартирмейстером действующей армии, по свойственной ему суете и страсти вмешиваться не в своё дело, подъехал к линейным унтер-офицерам 7-й пехотной дивизии, когда батальоны уже вводились в линию, и занялся равнением их… Генерал Куприянов, бывший при этом и притом будучи не в духе после проигрыша и ночи, проведённой без сна, обратился к Ф. Ф. Б. с следующей речью, которую и в то время даже 7-я дивизия сумела назвать «peu parlementaire», а именно: «Ваше превосходительство, я вам советую убираться…»; удивлённый, но не смущённый Ф. Ф. Б., в ответ на это милое приветствие обратился к бывшим при нём офицерам и сказал: «Messieurs, je crois que nous ferions bien fie nous en aller d’ici—n’est ce pas? un peu de galop, messieurs». (Мне кажется, господа, что нам лучше бы уехать отсюда, не правда ли? Двинемтесь галопом, господа). Затем пришпорил лошадь, и приятные отношения между начальником 7-й дивизии и генерал-квартирмейстером как будто не нарушались. Куприянова, несмотря на старость и увечья (он лишился ноги под Дебречином во время венгерской кампании) не уважают, а государь даже на праздниках лейб-гвардии Финляндского полка, в котором Куприянов числится, не показывает ему никакого внимания. На это последнее обстоятельство обратил моё внимание генерал Безак года четыре или пять тому назад, после обеда, данного государем лейб-гвардии Финляндскому полку в Зимнем дворце, а я в ответ на это замечание сказал Безаку, что есть достоинства и в Куприянове, и рассказал ему вышеприведённый анекдот, за достоверность которого я ручаюсь, потому что слышал его от своего дяди К. Н. Дена, бывшего в 1835 г. штабс-капитаном генерального штаба и находившегося при Ф. Ф. Б., когда его обласкал генерал Куприянов.В. Д.
- ↑ По заключении мира многие французские офицеры говорили мне, что они с восторгом и удивлением (stupeur) смотрели на 12-ю дивизию, когда она под предводительством неустрашимого генерала Мартинау атаковала Федюхины горы, и прибавили: «Nous n’avons pas pu nous empêcher d’applaudir ces héros (мы не могли не аплодировать этим героям).В. Д.