Въ одномъ образованномъ семействѣ сидѣли за чаемъ друзья и говорили о литературѣ — о вымыслѣ, о фабулѣ. Сожалѣли, отчего все это у насъ бѣднѣетъ и блѣднѣетъ. Я припомнилъ и разсказалъ одно характерное замѣчаніе покойнаго Писемскаго, который говорилъ, будто усматриваемое литературное оскудѣніе прежде всего связано съ размноженіемъ желѣзныхъ дорогъ, которыя очень полезны торговлѣ, но для художественной литературы вредны.
«— Теперь человѣкъ проѣзжаетъ много, но скоро и безобидно, — говорилъ Писемскій, — и оттого у него никакихъ сильныхъ впечатлѣній не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, — все скользитъ. Оттого и бѣдно. А бывало, какъ ѣдешь изъ Москвы въ Кострому «на долгихъ», въ общемъ тарантасѣ, или «на сдаточныхъ», — да и ямщикъ-то тебѣ попадетъ подлецъ, да и сосѣди нахалы, да и постоялый дворникъ шельма, а «куфарка» у него неопрятище, — такъ вѣдь сколько разнообразія насмотришься. А еще какъ сердце не вытерпитъ, — изловишь какую-нибудь гадость во щахъ, да эту «куфарку» обругаешь, а она тебя на отвѣтъ — вдесятеро изсрамитъ, такъ отъ впечатлѣній-то просто и не отдѣлаешься. И стоятъ они въ тебѣ густо, точно суточная каша прѣетъ, — ну, разумѣется, густо и въ сочиненіи выходило; а нынче все это по желѣзнодорожному — бери тарелку, не спрашивай; ѣшь — пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять ѣдешь, и только всѣхъ у тебя впечатлѣній, что лакей сдачей тебя обсчиталъ, а обругаться съ нимъ въ свое удовольствіе уже и некогда».
Одинъ гость на это замѣтилъ, что Писемскій оригиналенъ, но неправъ, и привелъ въ примѣръ Диккенса, который писалъ въ странѣ, гдѣ очень быстро ѣздятъ, однакоже видѣлъ и наблюдалъ много, и фабулы его разсказовъ не страдаютъ скудостію содержанія.
— Исключеніе составляютъ развѣ только одни его святочные разсказы. И они, конечно, прекрасны, но въ нихъ есть однообразіе; однако, въ этомъ винить автора нельзя, потому что это такой родъ литературы, въ которомъ писатель чувствуетъ себя невольникомъ слишкомъ тѣсной и правильно ограниченной формы. Отъ святочнаго разсказа непремѣнно требуется, чтобы онъ былъ пріуроченъ къ событіямъ святочнаго вечера — отъ Рождества до Крещенья, чтобы онъ былъ сколько-нибудь фантастиченъ, имѣлъ какую-нибудь мораль, хотя въ родѣ опроверженія вреднаго предразсудка, и наконецъ — чтобы онъ оканчивался непремѣнно весело. Въ жизни такихъ событій бываетъ немного, и потому авторъ неволитъ себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую къ программѣ. А черезъ это въ святочныхъ разсказахъ и замѣчается большая дѣланность и однообразіе.
— Ну, я не совсѣмъ съ вами согласенъ, — отвѣчалъ третій гость, почтенный человѣкъ, который часто умѣлъ сказать слово кстати. Потому намъ всѣмъ и захотѣлось его слушать.
— Я думаю, — продолжалъ онъ: — что и святочный разсказъ, находясь въ своихъ его рамкахъ, все-таки можетъ видоизмѣняться и представлять любопытное разнообразіе, отражая въ себѣ и свое время, и нравы.
— Но чѣмъ же вы можете доказать ваше мнѣніе? Чтобы оно было убѣдительно, надо, чтобы вы намъ показали такое событіе изъ современной жизни русскаго общества, гдѣ отразился бы и вѣкъ, и современный человѣкъ, и между тѣмъ все бы это отвѣчало формѣ и программѣ святочнаго разсказа, то-есть было бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предразсудокъ, и имѣло бы не грустное, а веселое окончаніе.
— А что же, я могу вамъ представить такой разсказъ, если хотите.
— Сдѣлайте одолженіе! Но только помните, что онъ долженъ быть истинное происшествіе!
— О, будьте увѣрены, я разскажу вамъ происшествіе самое истиннѣйшее и притомъ о лицахъ мнѣ очень дорогихъ и близкихъ. Дѣло касается моего родного брата, который, какъ вамъ, вѣроятно, извѣстно, хорошо служитъ и пользуется вполнѣ имъ заслуженною доброю репутаціею.
Всѣ подтвердили, что это правда, и многіе добавили, что братъ разсказчика, дѣйствительно, достойный и прекрасный человѣкъ.
— Да, — отвѣчалъ тотъ: — вотъ я и поведу рѣчь объ этомъ, какъ вы говорите, прекрасномъ человѣкѣ.
Назадъ тому три года братъ пріѣхалъ ко мнѣ на святки изъ провинціи, гдѣ онъ тогда служилъ, и точно его какая муха укусила — приступилъ ко мнѣ и къ моей женѣ съ неотступною просьбою: «жените меня».
Мы сначала думали, что онъ шутитъ, но онъ серьезно и не съ короткимъ пристаетъ: «жените, сдѣлайте милость! Спасите меня отъ невыносимой скуки одиночества! Опостылѣла холостая жизнь, надоѣли сплетни и вздоры провинціи, — хочу имѣть свой очагъ, хочу сидѣть вечеромъ съ дорогою женою у своей лампы. Жените!»
— Ну, да постой же, говоримъ, — все это прекрасно и пусть будетъ по-твоему, — Господь тебя благослови, — женись, но вѣдь надобно же время, надо имѣть въ виду хорошую дѣвушку, которая бы пришлась тебѣ по сердцу и чтобы ты тоже нашелъ у нея къ себѣ расположеніе. На все это надо время.
А онъ отвѣчаетъ:
— Что же, времени довольно: двѣ недѣли святокъ вѣнчаться нельзя, — вы меня въ это время сосватайте, а на Крещенье, вечеркомъ, мы обвѣнчаемся и уѣдемъ.
— Э, говорю, — да ты, любезный мой, должно-быть, немножко съ ума сошелъ отъ скуки. (Сло̀ва «психопатъ» тогда еще не было у насъ въ употребленіи). Мнѣ, говорю, съ тобой дурачиться некогда, я сейчасъ въ судъ на службу иду, а ты вотъ тутъ оставайся съ моей женою и фантазируй.
Думалъ, что все это, разумѣется, пустяки или, по крайней мѣрѣ, что это затѣя очень далекая отъ исполненія, а между тѣмъ возвращаюсь къ обѣду домой и вижу, что у нихъ уже дѣло созрѣло.
Жена говоритъ мнѣ:
— У насъ была Машенька Васильева, просила меня съѣздить съ нею выбрать ей платье, и пока я одѣвалась, они (т. е. братъ мой и эта дѣвица) посидѣли за чаемъ, и братъ говоритъ: «Вотъ прекрасная дѣвушка! Что тамъ еще много выбирать, — жените меня на ней!»
Я отвѣчаю женѣ:
— Теперь я вижу, что братъ въ самомъ дѣлѣ одурѣлъ.
— Нѣтъ, позволь, — отвѣчаетъ жена: — отчего же это непремѣнно «одурѣлъ»? Зачѣмъ же отрицать то, что ты самъ всегда уважалъ?
— Что̀ это такое я уважалъ?
— Безотчетныя симпатіи, влеченія сердца.
— Ну, говорю, — матушка, меня на это не поддѣнешь. Все это хорошо во-время и кстати, хорошо, когда эти влеченія вытекаютъ изъ чего-нибудь ясно сознаннаго, изъ признанія видимыхъ превосходствъ души и сердца, а это — что такое… въ одну минуту увидѣлъ и готовъ обрѣшетиться на всю жизнь.
— Да, а ты что же имѣешь противъ Машеньки? — она именно такая и есть, какъ ты говоришь, — дѣвушка яснаго ума, благороднаго характера и прекраснаго и вѣрнаго сердца. Притомъ и онъ ей очень понравился.
— Какъ! воскликнулъ я, — такъ это ты ужъ и съ ея стороны успѣла заручиться признаніемъ?
— Признаніе, отвѣчаетъ, — не признаніе, а развѣ это не видно? Любовь вѣдь — это по нашему женскому вѣдомству, — мы ее замѣчаемъ и видимъ въ самомъ зародышѣ.
— Вы, говорю, — всѣ очень противныя свахи: вамъ бы только кого-нибудь женить, а тамъ что̀ изъ этого выйдетъ, — это до васъ не касается. Побойся послѣдствій твоего легкомыслія.
— А я ничего, говоритъ, — не боюсь, потому что я ихъ обоихъ знаю, и знаю, что братъ твой — прекрасный человѣкъ, и Маша — премилая дѣвушка, и они какъ дали слово заботиться о счастьѣ другъ друга, такъ это и исполнятъ.
— Какъ! закричалъ я, себя не помня, — они уже и слово другъ другу дали?
— Да, — отвѣчаетъ жена: — это было пока иносказательно, но понятно. Ихъ вкусы и стремленія сходятся, и я вечеромъ поѣду съ твоимъ братомъ къ нимъ, — онъ навѣрно понравится старикамъ, и потомъ…
— Что̀ же, что̀ потомъ?
— Потомъ, — пускай какъ знаютъ; ты только не мѣшайся.
— Хорошо, говорю, — хорошо, очень радъ въ подобную глупость не мѣшаться.
— Глупости никакой не будетъ.
— Прекрасно.
— А будетъ все очень хорошо: они будутъ счастливы!
— Очень радъ! Только не мѣшаетъ, говорю, — моему братцу и тебѣ знать и помнить, что отецъ Машеньки всѣмъ извѣстный богатый сквалыжникъ.
— Что же изъ этого? Я этого, къ сожалѣнію, и не могу оспаривать, но это нимало не мѣшаетъ Машенькѣ быть прекрасною дѣвушкой, изъ которой выйдетъ прекрасная жена. Ты вѣрно забылъ то, надъ чѣмъ мы съ тобою не разъ останавливались: вспомни, что у Тургенева — всѣ его лучшія женщины, какъ на подборъ, имѣли очень не почтенныхъ родителей.
— Я совсѣмъ не о томъ говорю. Машенька, дѣйствительно, превосходная дѣвушка, а отецъ ея, выдавая замужъ двухъ старшихъ ея сестеръ, обоихъ зятьевъ обманулъ и ничего не далъ, — и Машѣ ничего не дастъ.
— Почемъ это знать? Онъ ее больше всѣхъ любитъ.
— Ну, матушка, держи карманъ шире: знаемъ мы, что такое ихъ «особенная» любовь къ дѣвушкѣ, которая на выходѣ. Всѣхъ обманетъ! Да ему и не обмануть нельзя, — онъ на томъ стоитъ, и состоянію-то своему, говорятъ, тѣмъ начало положилъ, что деньги въ большой ростъ подъ залоги давалъ. У такого-то человѣка вы захотѣли любви и великодушія доискаться. А я вамъ то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если онъ ихъ надулъ и они теперь всѣ во враждѣ съ нимъ, то ужъ моего братца, который съ дѣтства страдалъ самою утрированною деликатностію, онъ и подавно оставитъ на бобахъ.
— То-есть какъ это, говоритъ, — на бобахъ?
— Ну, матушка, это ты дурачишься.
— Нѣть, не дурачусь.
— Да развѣ ты не знаешь, что̀ такое значитъ «оставить на бобахъ»? Ничего не дастъ Машенькѣ, — вотъ и вся недолга.
— Ахъ, вотъ это-то!
— Ну, конечно.
— Конечно, конечно! Это быть можетъ, но только я, говоритъ, — никогда не думала, что по-твоему — получить путную жену, хотя бы и безъ приданаго, — это называется «остаться на бобахъ».
Знаете милую женскую привычку и логику: сейчасъ — въ чужой огородъ, а вамъ, по сосѣдству, шпильку въ бокъ…
— Я говорю вовсе не о себѣ…
— Нѣтъ, отчего же?..
— Ну, это странно, ma chère!
— Да отчего же странно?
— Оттого странно, что я этого на свой счетъ не говорилъ.
— Ну, думалъ.
— Нѣтъ, совсѣмъ и не думалъ.
— Ну, воображалъ.
— Да, нѣтъ же, чортъ возьми, ничего я не воображалъ!
— Да чего же ты кричишь?!
— Я не кричу!
— И «черти»… «чортъ»… Что̀ это такое?
— Да потому, что ты меня изъ терпѣнія выводишь.
— Ну, вотъ то-то и есть! А если бы я была богата и принесла съ собою тебѣ приданое…
— Э-ге-ге!..
Этого уже я не выдержалъ и, по выраженію покойнаго поэта Толстого, «начавъ — какъ богъ, окончилъ — какъ свинья». Я принялъ обиженный видъ, — потому, что и въ самомъ дѣлѣ чувствовалъ себя несправедливо обиженнымъ, — и, покачавъ головою, повернулся и пошелъ къ себѣ въ кабинетъ. Но, затворяя за собою дверь, почувствовалъ неодолимую жажду отмщенія, — снова отворилъ дверь и сказалъ:
— Это свинство!
А она отвѣчаетъ:
— Merci, мой милый мужъ.
— Чорть знаетъ, что̀ за сцена! И не забудьте — это послѣ четырехъ лѣтъ самой счастливой и ничѣмъ ни на минуту не возмущенной супружеской жнзни!.. Досадно, обидно — и непереносно! Что за вздоръ такой. И изъ-за чего!.. Все это набаламутилъ братъ. И что мнѣ такое, что я такъ кипячусь и волнуюсь! Вѣдь онъ въ самомъ дѣлѣ взрослый и не въ правѣ ли онъ самъ обсудить, какая особа ему нравится и на комъ ему жениться?.. Господи, въ этомъ сыну родному нынче не укажешь, а то чтобы еще братъ брата долженъ былъ слушаться… Да и по какому, наконецъ, праву?.. И могу ли я, въ самомъ дѣлѣ, быть такимъ провидцемъ, чтобы утвердительно предсказывать, какое сватовство чѣмъ кончится?.. Машенька, дѣйствительно, превосходная дѣвушка, а моя жена развѣ не прелестная женщина?.. Да и меня, слава Богу, никто негодяемъ не называлъ, а между тѣмъ вотъ мы съ нею, послѣ четырехъ лѣтъ счастливой, ни на минуту ничѣмъ не смущенной жизни, теперь разбранились какъ портной съ портнихой… И все изъ-за пустяковъ, изъ-за чужой шутовской прихоти…
Мнѣ стало ужасно совѣстно передъ собою и ужасно ее жалко, потому что я ея слова уже считалъ ни во что, а за все винилъ себя, и въ такомъ грустномъ и недовольномъ настроеніи уснулъ у себя въ кабинетѣ на диванѣ, закутавшись въ мягкій ватный халатъ, выстеганный мнѣ собственными руками моей милой жены…
Подкупающая это вещь — носильное удобное платье, сработанное мужу жениными руками! Такъ оно хорошо, такъ мило и такъ во-время и не во-время напоминаетъ и наши вины, и тѣ драгоцѣнныя ручки, которыя вдругъ захочется расцѣловать и просить въ чемъ-то прощенія.
— Прости меня, мой ангелъ, что ты меня, наконецъ, вывела изъ терпѣнія. Я впередъ не буду.
И мнѣ, признаться, до того захотѣлось поскорѣе идти съ этой просьбой, что я проснулся, всталъ и вышелъ изъ кабинета.
Смотрю — въ домѣ вездѣ темно и тихо.
Спрашиваю горничную:
— Гдѣ же барыня?
— А онѣ, отвѣчаетъ, — уѣхали съ вашимъ братцемъ къ Марьи Николаевны отцу. Я вамъ сейчасъ чай приготовлю.
«Какова! думаю, — значитъ, она своего упорства не оставляетъ, — она таки хочетъ женить брата на Машенькѣ… Ну, пусть ихъ дѣлаютъ, какъ знаютъ, и пусть ихъ Машенькинъ отецъ надуетъ, какъ онъ надулъ своихъ старшихъ зятьевъ. Да даже еще и болѣе, потому что тѣ сами жохи, а мой братъ, — воплощенная честность и деликатность. Тѣмъ лучше, — пусть онъ ихъ надуетъ, — и брата, и мою жену. Пусть она обожжется на первомъ урокѣ, какъ людей сватать».
Я получилъ изъ рукъ горничной стаканъ чаю и усѣлся читать дѣло, которое завтра начиналось у насъ въ судѣ и представляло для меня не мало трудностей.
Занятіе это увлекло меня далеко за полночь, а жена моя съ братомъ возвратились въ два часа и оба превеселые.
Жена говоритъ мнѣ:
— Не хочешь ли холоднаго ростбифа и стаканъ воды съ виномъ? А мы у Васильевыхъ ужинали.
— Нѣтъ, говорю, — покорно благодарю.
— Николай Ивановичъ расщедрился и отлично насъ покормилъ.
— Вотъ какъ.
— Да, — мы превесело провели время, и шампанское пили.
— Счастливцы! говорю, — а самъ думаю: значить, эта бестія, Николай Ивановичъ, сразу раскусилъ, что за теленокъ мой братъ, и далъ ему пойла недаромъ. Теперь онъ его будетъ ласкать, пока тамъ жениховскій рученецъ кончится, а потомъ — быть бычку на обрывочку.
А чувства мои противъ жены снова озлобились, и я не сталъ просить у нея прощенья въ своей невинности. И даже, если бы я былъ свободенъ и имѣлъ досугъ вникать во всѣ перипетіи затѣянной ими любовной игры, то не удивительно было бъ, что я снова не вытерпѣлъ бы, — во что-нибудь вмѣшался, и мы дошли бы до какой-нибудь психозы; но, по счастію, мнѣ было некогда. Дѣло, о которомъ я вамъ говорилъ, заняло насъ на судѣ такъ, что мы съ нимъ не чаяли освободиться и къ празднику, а потому я домой являлся только поѣсть да выспаться, а всѣ дни и часть ночей проводилъ предъ алтаремъ Ѳемиды.
А дома у меня дѣла не ждали, и когда я подъ самый сочельникъ явился подъ свой кровъ, довольный тѣмъ, что освободился отъ судебныхъ занятій, меня встрѣтили тѣмъ, что пригласили осмотрѣть роскошную корзину съ дорогими подарками, подносимыми Машенькѣ моимъ братомъ.
— Это что же такое?
— А это дары жениха невѣстѣ, — объяснила мнѣ моя жена.
— Ага! такъ вотъ уже какъ! Поздравляю.
— Какъ же! Твой братъ не хотѣлъ дѣлать формальнаго предложенія, не переговоривъ еще разъ съ тобою, но онъ спѣшитъ своей свадьбой, а ты какъ на зло сидѣлъ все въ своемъ противномъ судѣ. Ждать было невозможно, и они помолвлены.
— Да и прекрасно, говорю, — незачѣмъ было меня и ждать.
— Ты, кажется, остришь?
— Нисколько я не острю.
— Или иронизируешь?
— И не иронизирую.
— Да это было бы и напрасно, потому что, несмотря на все твое карканье, они будутъ пресчастливы.
— Конечно, говорю, — ужъ если ты ручаешься, то будутъ… Есть такая пословица: «кто думаетъ три дни, тотъ выберетъ злыдни». Не выбирать — вѣрнѣе.
— А что же, — отвѣчаетъ моя жена, закрывая корзинку съ дарами: — вѣдь это вы думаете, будто вы насъ выбираете, а въ существѣ, вѣдь, все это вздоръ.
— Почему же это вздоръ? Надѣюсь, но дѣвушки выбираютъ жениховъ, а женихи къ дѣвушкамъ сватаются.
— Да, сватаются — это правда, но выбора, какъ осмотрительнаго или разсудительнаго дѣла, никогда не бываетъ.
Я покачалъ головою и говорю:
— Ты бы подумала о томъ, что ты такое говоришь. Я вотъ тебя, напримѣръ, выбралъ — именно изъ уваженія къ тебѣ и сознавая твои достоинства.
— И врешь.
— Какъ вру?!
— Врешь, — потому что ты выбралъ меня совсѣмъ не за достоинства.
— А за что же?
— За то, что я тебѣ понравилась.
— Какъ, ты даже отрицаешь въ себѣ достоинства!
— Нимало, — достоинства во мнѣ есть, а ты все-таки на мнѣ не женился бы, если бы я тебѣ не понравилась.
Я чувствовалъ, что она говоритъ правду.
— Однакоже, говорю, — я цѣлый годъ ждалъ и ходилъ къ вамъ въ домъ. Для чего же я это дѣлалъ?
— Чтобы смотрѣть на меня.
— Неправда, — я изучалъ твой характеръ.
Жена расхохоталась.
— Что̀ за пустой смѣхъ!
— Нисколько не пустой. Ты ничего, мой другъ, во мнѣ не изучалъ и изучать не могь.
— Это почему?
— Сказать?
— Сдѣлай милость, скажи!
— Потому, что ты былъ въ меня влюбленъ.
— Пусть такъ, но это мнѣ не мѣшало видѣть твои душевныя свойства.
— Мѣшало.
— Нѣтъ, не мѣшало.
— Мѣшало, и всегда всякому будетъ мѣшать, а потому это долгое изученіе и безполезно. Вы думаете, что, влюбивишсь въ женщину, вы на нее смотрите съ разсужденіемъ, а на самомъ дѣлѣ вы только глазѣете съ воображеніемъ.
— Ну… однако, говорю, — ты ужъ это какъ-то… очень реально.
А самъ думаю: вѣдь это правда!
А жена говоритъ:
— Полно думать, — худа не вышло, а теперь переодѣвайся скорѣе и поѣдемъ къ Машенькѣ: мы сегодня у нихъ встрѣчаемъ Рождество, и ты долженъ принести ей и брату свое поздравленіе.
— Очень радъ, говорю. И поѣхали.
Тамъ было подношеніе даровъ и принесеніе поздравленій, и всѣ мы порядочно упились веселымъ нектаромъ Шампани.
Думать и разговаривать или отговаривать было уже некогда. Оставалось только поддерживать во всѣхъ вѣру въ счастье, ожидающее обрученныхъ, и пить шампанское. Въ этомъ и проходили дни и ночи то у насъ, то у родителей невѣсты.
Въ этакомъ настроеніи долго ли время тянется?
Не успѣли мы оглянуться, какъ уже налетѣлъ и канунъ новаго года. Ожиданія радостей усиливаются. Свѣтъ цѣлый желаетъ радостей, — и мы отъ людей не отстали. Встрѣтили мы новый годъ опять у Машенькиныхъ родныхъ съ такимъ, какъ дѣды наши говорили, «мочимордіемъ», что оправдали дѣдовское реченіе: «Руси есть веселіе пити». Одно было не въ порядкѣ. Машенькинъ отецъ о приданомъ молчалъ, но зато сдѣлалъ дочери престранный и, какъ потомъ я понялъ, совершенно непозволительный и зловѣщій подарокъ. Онъ самъ надѣлъ на нее при всѣхъ за ужиномъ богатое жемчужное ожерелье… Мы, мужчины, взглянувъ на эту вещь, даже подумали «очень хорошо».
— Ого-го, молъ, — сколько это должно стоить? Вѣроятно, такая штучка припасена съ оныхъ давнихъ, благихъ дней, когда богатые люди изъ знати еще въ ломбарды вещей не посылали, а при большой нуждѣ въ деньгахъ охотнѣе ввѣряли свои цѣнности тайнымъ ростовщикамъ въ родѣ Машенькинаго отца.
Жемчугъ крупный, окатистый и чрезвычайно живой. Притомъ ожерелье сдѣлано въ старомъ вкусѣ, что называлось рефидью, ряснами, — назади начато небольшимъ, но самымъ скатнымъ кафимскимъ зерномъ, а потомъ все крупнѣй и крупнѣе бурмицкое и наконецъ, что̀ далѣе книзу, то пошли какъ бобы, и въ самой серединѣ три черные перла поражающей величины и самаго лучшаго блеска. Прекрасный цѣнный даръ совсѣмъ затмевалъ сконфуженные передъ нимъ дары моего брата. Словомъ сказать, — мы, грубые мужчины, всѣ находили отцовскій подарокъ Машенькѣ прекраснымъ, и намъ понравилось также и слово, произнесенное старикомъ при подачѣ ожерелья. Отецъ Машеньки, подавъ ей эту драгоцѣнность, сказалъ: — «Вотъ тебѣ, доченька, штучка съ наговоромъ: ее никогда ни тля не истлитъ, ни воръ не украдетъ, а если и украдетъ, то не обрадуется. Это — вѣчное».
Но у женщинъ вѣдь на все свои точки зрѣнія, и Машенька, получивъ ожерелье, заплакала, а жена моя не выдержала и, улучивъ удобную минуту, даже сдѣлала Николаю Ивановичу у окна выговоръ, который онъ по праву родства выслушалъ. Выговоръ ему за подарокъ жемчуга слѣдовалъ потому, что жемчугъ знаменуетъ и предвѣщаетъ слезы. А потому жемчугъ никогда для новогоднихъ подарковъ не употребляется.
Николай Ивановичъ, впрочемъ, ловко отшутился.
— Это, говоритъ, — во-первыхъ, пустые предразсудки и если кто-нибудь можетъ подарить мнѣ жемчужину, которую княгиня Юсупова купила у Горгубуса, то я ее сейчасъ возьму. Я, сударыня, тоже въ свое время эти тонкости проходилъ и знаю, чего нельзя дарить. Дѣвушкѣ нельзя дарить бирюзы, потому что бирюза, по понятіямъ персовъ, есть кости людей, умершихъ отъ любви, а замужнимъ дамамъ нельзя дарить аметиста avec flèches d’Amour, но тѣмъ не менѣе я пробовалъ дарить такіе аметисты, и дамы брали…
Моя жена улыбнулась. А онъ говоритъ:
— Я и вамъ попробую подарить. А что касается жемчуга, то надо знать, что жемчугъ жемчугу рознь. Не всякій жемчугъ добывается со слезами. Есть жемчугъ персидскій, есть изъ Краснаго моря, а есть перлы изъ тихихъ водъ — d’eau douce, тотъ безъ слезы берутъ. Сентиментальная Марія Стюартъ только такой и носила perle d’eau douce изъ шотландскихъ рѣкъ, но онъ ей не принесъ счастья. Я знаю, что̀ надо дарить, — то я и дарю моей дочери, а вы ее пугаете. За это я вамъ не подарю ничего avec flèches d’Amour, а подарю вамъ хладнокровный «лунный камень». Но ты, мое дитя, не плачь, и выбрось изъ головы, что мой жемчугъ приноситъ слезы. Это не такой. Я тебѣ на другой день твоей свадьбы открою тайну этого жемчуга, и ты увидишь, что тебѣ никакихъ предразсудковъ бояться нечего…
Такъ это и успокоилось, и брата съ Машенькой послѣ Крещенья перевѣнчали, а на слѣдующій день мы съ женою поѣхали навѣстить молодыхъ.
Мы застали ихъ вставшими и въ необыкновенно веселомъ расположеніи духа. Братъ самъ открылъ намъ двери помѣщенія, взятаго имъ для себя, ко дню свадьбы, въ гостиницѣ, встрѣтилъ насъ весь сіяя и покатываясь со смѣху.
Мнѣ это напомнило одинъ старый романъ, гдѣ новобрачный сошелъ съ ума отъ счастья, и я это брату замѣтилъ, а онъ отвѣчаетъ:
— А что̀ ты думаешь, вѣдь со мною въ самомъ дѣлѣ произошелъ такой случай, что возможно своему уму не вѣрить. Семейная жизнь моя, начавшаяся сегодняшнимъ днемъ, принесла мнѣ не только ожиданныя радости отъ моей милой жены, но также неожиданное благополучіе отъ тестя.
— Что̀ же такое еще съ тобою случилось?
— А вотъ входите, я вамъ разскажу.
Жена мнѣ шепчетъ:
— Вѣрно старый негодяй ихъ надулъ.
Я отвѣчаю:
— Это не мое дѣло.
Входимъ, а братъ подаетъ намъ открытое письмо, полученное на ихъ имя рано по городской почтѣ, и въ письмѣ читаемъ слѣдующее:
«Предразсудокъ насчетъ жемчуга ничѣмъ вамъ угрожать не можетъ: этотъ жемчугъ фальшивый».
Жена моя такъ и сѣла.
— Вотъ, говоритъ, — негодяй!
Но братъ ей показалъ головою въ ту сторону, гдѣ Машенька дѣлала въ спальнѣ свой туалетъ, и говоритъ:
— Ты неправа: старикъ поступилъ очень честно. Я получилъ это письмо, прочелъ его и разсмѣялся… Что же мнѣ тутъ печальнаго? Я вѣдь приданаго не искалъ и не просилъ, я искалъ одну жену, стало-быть мнѣ никакого огорченія въ томъ нѣтъ, что жемчугъ въ ожерельѣ не настоящій, а фальшивый. Пусть это ожерелье сто̀итъ не тридцать тысячъ, а просто триста рублей, — не все ли равно для меня, лишь бы жена моя была счастлива… Одно только меня озабочивало, какъ это сообщить Машѣ? Надъ этимъ я задумался и сѣлъ, оборотясь лицомъ къ окну, а того не замѣтилъ, что дверь забылъ запереть. Черезъ нѣсколько минутъ оборачиваюсь и вдругъ вижу, что у меня за спиною стоитъ тесть и держитъ что-то въ рукѣ въ платочкѣ.
— Здравствуй, говоритъ, — зятюшка!
Я вскочилъ, обнялъ его и говорю:
— Вотъ это мило! мы должны были къ вамъ черезъ часъ ѣхать, а вы сами… Это противъ всѣхъ обычаевъ… мило и дорого.
— Ну, что, отвѣчаетъ, — за счеты! Мы свои. Я былъ у обѣдни, — помолился за васъ и вотъ просвиру вамъ привезъ.
Я его опять обнялъ и поцѣловалъ.
— А ты письмо мое получилъ? — спрашиваетъ.
— Какъ же, говорю, — получилъ.
И я самъ разсмѣялся.
Онъ смотритъ.
— Чего же, говорить, — ты смѣешься?
— А что же мнѣ дѣлать? Это очень забавно.
— Забавно?
— Да какъ же.
— А ты подай-ка мнѣ жемчугъ.
Ожерелье лежало тутъ же на столѣ въ футлярѣ, — я его и подалъ.
— Есть у тебя увеличительное стекло?
Я говорю: — нѣтъ.
— Если такъ, то у меня есть. Я по старой привычкѣ всегда его при себѣ имѣю. Изволь смотрѣть на замокъ подъ собачку.
— Для чего мнѣ смотрѣть?
— Нѣтъ, ты посмотри. Ты, можетъ-быть, думаешь, что я тебя обманулъ.
— Вовсе не думаю.
— Нѣтъ, — смотри, смотри!
Я взялъ стекло и вижу: на замкѣ, на самомъ скрытномъ мѣстѣ, микроскопическая надпись французскими буквами: «Бургильонъ».
— Убѣдился, говоритъ, — что это дѣйствительно жемчугъ фальшивый?
— Вижу.
— И что же ты мнѣ теперь скажешь?
— То же самое, что и прежде. То-есть: это до меня не касается, и васъ только буду объ одномъ просить…
— Проси, проси!
— Позвольте не говорить объ этомъ Машѣ.
— Это для чего?
— Такъ…
— Нѣтъ, въ какихъ именно цѣляхъ? Ты не хочешь ее огорчить?
— Да, — это между прочимъ.
— А еще что?
— А еще то, что я не хочу, чтобы въ ея сердцѣ хоть что-нибудь шевельнулось противъ отца.
— Противъ отца?
— Да.
— Ну, для отца она теперь уже отрѣзанный ломоть, который къ короваю не пристанетъ, а ей главное — мужъ…
— Никогда, говорю, — сердце не заѣзжій дворъ: въ немъ тѣсно не бываетъ. Къ отцу одна любовь, а къ мужу — другая, и кромѣ того… мужъ, который желаетъ быть счастливъ, обязанъ заботиться, чтобы онъ могъ уважать свою жену, а для этого онъ долженъ беречь ея любовь и почтеніе къ родителямъ.
— Ага! Вотъ ты какой практикъ!
И сталъ молча пальцами по табуреткѣ барабанить, а потомъ всталъ и говоритъ:
— Я, любезный зять, наживалъ состояніе своими трудами, но очень разными средствами. Съ высокой точки зрѣнія они, можетъ-быть, не всѣ очень похвальны, но такое мое время было, да я и не умѣлъ наживать иначе. Въ людей я не очень вѣрю, и про любовь только въ романахъ слыхалъ, какъ читаютъ, а на дѣлѣ я все видѣлъ, что всѣ денегъ хотятъ. Двумъ зятьямъ я денегъ не далъ, и вышло вѣрно: они на меня злы и женъ своихъ ко мнѣ не пускаютъ. Не знаю, кто изъ насъ благороднѣе, — они или я? Я денегъ имъ не даю, а они живыя сердца портятъ. А я имъ денегъ не дамъ, а вотъ тебѣ возьму да и дамъ! Да! И вотъ, даже сейчасъ дамъ! — И вотъ извольте смотрѣть!
Братъ показалъ намъ три билета по пятидесяти тысячъ рублей.
— Неужели, говорю, — все это твоей женѣ?
— Нѣтъ, отвѣчаетъ, — онъ Машѣ далъ пятьдесятъ тысячъ, а я ему говорю:
— Знаете, Николай Ивановичъ, это будетъ щекотливо… Машѣ будетъ неловко, что она получитъ отъ васъ приданое, а сестры ея — нѣтъ… Это непремѣнно вызоветъ у сестеръ къ ней зависть и непріязнь… Нѣтъ, Богъ съ ними, — оставьте у себя эти деньги и… когда-нибудь, когда благопріятный случай примиритъ васъ съ другими дочерьми, тогда вы дадите всѣмъ поровну. И вотъ тогда это принесетъ всѣмъ намъ радость… А однимъ намъ… не надо!
Онъ опять всталъ, опять прошелся по комнатѣ и, остановясь противъ двери спальни, крикнулъ:
— Марья!
Маша уже была въ пеньюарѣ и вышла.
— Поздравляю, говоритъ, — тебя.
Она поцѣловала его руку.
— А счастлива быть хочешь?
— Конечно, хочу, папа, и… надѣюсь.
— Хорошо… Ты себѣ, братъ, хорошаго мужа выбрала!
— Я, папа, не выбирала. Мнѣ его Богъ далъ.
— Хорошо, хорошо. Богъ далъ, а я придамъ: я тебѣ хочу прибавить счастья. Вотъ три билета, всѣ равные. Одинъ тебѣ, а два твоимъ сестрамъ. Раздай имъ сама — скажи, что ты даришь…
— Папа!
Маша бросилась ему сначала на шею, а потомъ вдругъ опустилась на землю и обняла, радостно плача, его колѣна. Смотрю — и онъ заплакалъ.
— Встань, встань! говоритъ. — Ты нынче по народному слову «княгиня», — тебѣ неприлично въ землю мнѣ кланяться.
— Но я такъ счастлива… за сестеръ!..
— То-то и есть… И я счастливъ!.. Теперь можешь видѣть, что нечего тебѣ было бояться жемчужнаго ожерелья. Я пришелъ тебѣ тайну открыть: подаренный мною тебѣ жемчугъ фальшивый, меня имъ давно сердечный пріятель надулъ, — да вѣдь какой, — не простой, а слитый изъ Рюриковичей и Гедиминовичей. А вотъ у тебя мужъ простой души, да истинной: такого надуть невозможно, — душа не стерпитъ!
— Вотъ вамъ весь мой разсказъ, — заключилъ собесѣдникъ: — и я, право, думаю, что, несмотря на его современное происхожденіе и на его невымышленность, онъ отвѣчаетъ и программѣ, и формѣ традиціоннаго святочнаго разсказа.