[224]
XV.
Конецъ.
Трое счастливцевъ прибыли въ Вильневъ еще до наступленія вечера. Послѣ обѣда мельникъ усѣлся въ кресло, закурилъ
[225]трубку и задремалъ, а молодая парочка вышла рука объ руку изъ города и направилась по проѣзжей дорогѣ, проходившей подъ обросшими кустарникомъ скалами, вдоль голубовато-зеленаго озера. Сѣрыя стѣны и громоздкія башни угрюмаго Шильонскаго замка отражались въ чистой, прозрачной водѣ. Маленькій островокъ съ тремя акаціями лежалъ совсѣмъ близко и смотрѣлъ настоящимъ букетомъ, плавающимъ по озеру.
— Тамъ должно быть чудесно!—сказала Бабетта. Ей опять страшно захотѣлось туда, и желаніе это могло быть удовлетворено сейчасъ же. У берега качалась лодка; ничего не стоило отвязать ее. Позволенія просить было не у кого: вблизи не виднѣлось ни души живой. Руди съ Бабеттой, не долго думая, усѣлись въ лодку; грести Руди умѣлъ.
Весла, точно рыбьи плавники, забирали послушную, легко поддающуюся воду. Послушную!—Да, она послушна, гибка и въ то же время крѣпка; чего только ни носитъ она на своемъ хребтѣ, чего ни поглощаетъ ея пасть! Она любовно улыбается, на видъ—сама мягкость, сама нѣжность и все же внушаетъ людямъ страхъ своею мощною, всесокрушающею силой. Лодка оставляла за собой пѣнящійся слѣдъ; чрезъ нѣсколько минутъ она пристала къ острову, и молодые люди вышли на берегъ. Тутъ можно было даже устроить танцы, но не больше, какъ для одной парочки.
Руди сдѣлалъ съ Бабеттой два, три тура; потомъ оба усѣлись на скамеечку подъ тѣнь развѣсистыхъ акацій, взялись за руки и долго сидѣли молча, любовно глядя другъ на друга. Все кругомъ было залито сіяніемъ заходящаго солнца. Горные сосновые лѣса приняли лиловатые оттѣнки цвѣтущаго вереска, голые же выступы скалъ сіяли словно освѣщенные извнутри. Облака горѣли яркимъ пламенемъ, озеро алѣло, какъ свѣжій розовый лепестокъ. Но вотъ мало-по-малу на снѣжныя вершины Савойскихъ скалъ стали ложиться темно-синія тѣни; только самые верхніе зубцы еще горѣли точно раскаленная лава, воскрешая въ памяти наблюдателя моментъ образованія самыхъ горъ, когда эти раскаленныя массы поднялись изъ нѣдръ земли и еще не успѣли остыть. Руди и Бабеттѣ сдавалось, что они никогда не видали подобнаго „альпійскаго зарева“. Покрытая снѣгами Dent du Midi блестѣла, словно только что выплывшій на небосклонъ полный мѣсяцъ.
„Какое великолѣпіе! Какое счастіе!“ повторяли влюбленные.
[226]
— Земля не въ состояніи дать мнѣ бо́льшаго!—сказалъ Руди.—Такой вечеръ, какъ сегодня, сто́итъ, вѣдь, цѣлой жизни! И какъ часто я ощущалъ такой же приливъ счастья, какъ теперь, и думалъ, что, еслибы даже съ этимъ днемъ кончилась вся моя жизнь, мнѣ нечего было-бы жалѣть о томъ, столько я уже испыталъ счастья! Но дивно хорошъ Божій міръ! День тотъ проходилъ, наступалъ новый и казался мнѣ еще лучше предыдущаго! Господь безконечно благъ, Бабетта!
— Я такъ счастлива!—сказала она.
— Земля не въ состояніи дать мнѣ бо́льшаго!—повторилъ Руди.
Съ горъ Савойи, съ горъ Швейцаріи доносился звонъ вечернихъ колоколовъ; на западѣ стояла въ золотомъ вѣнцѣ темно-синяя Юра.
— Да устроитъ для тебя Господь все къ лучшему!—воскликнула Бабетта.
— Устроитъ!—сказалъ Руди.—И это будетъ завтра! Завтра ты всецѣло будешь моею! Моею собственною милою женкой!
— Лодка!—вскрикнула вдругъ Бабетта.
Лодка, на которой они должны были переправиться обратно, отвязалась и отплыла отъ острова.
— Я поймаю ее!—сказалъ Руди, сбросилъ куртку и сапоги, кинулся въ воду и быстрыми взмахами поплылъ къ лодкѣ.
Прозрачная голубовато-зеленая вода, вытекавшая изъ горнаго глетчера, была холодна какъ ледъ и глубока. Руди бросилъ въ глубину быстрый взглядъ, и передъ глазами его какъ будто замелькало, закружилось, засіяло золотое колечко, то самое, которое онъ потерялъ! Кольцо стало расти, расширилось въ сіяющій кругъ, а въ серединѣ его заблестѣлъ глетчеръ. Вокругъ зіяли бездонныя пропасти, вода журчала, звеня, словно колокольчики и сіяя голубоватымъ пламенемъ. Все, что мы должны описать столькими словами, Руди увидалъ въ одно мгновеніе ока. Молодые охотники, дѣвушки, женщины и мужчины, нѣкогда провалившіеся въ расщелины скалъ, стояли передъ нимъ, какъ живые, широко раскрывъ глаза и улыбаясь, а изъ глубины, изъ погребенныхъ подъ лавинами городовъ, доносился колокольный звонъ; молящіеся преклонили колѣна подъ сводами церкви; льдины образовали органъ, горные потоки загудѣли… На ясномъ, прозрачномъ днѣ сидѣла сама Дѣва Льдовъ; вотъ она поднялась къ Руди, поцѣловала его въ ноги, и по тѣлу его
[227]пробѣжалъ смертельный холодъ, электрическій токъ… Огонь и ледъ!.. При мимолетномъ прикосновеніи къ нимъ ихъ, вѣдь, не различишь!
„Мой! Мой!“ зазвучало вокругъ него и въ немъ самомъ. „Я цѣловала тебя еще маленькаго! Цѣловала тебя въ губы, теперь-же цѣлую твои подошвы и пятки,—ты весь мой!“
И Руди исчезъ въ ясной синеватой глубинѣ.
Въ воздухѣ стояла тишина; послѣдніе звуки колоколовъ замирали въ воздухѣ, а вмѣстѣ съ ними исчезалъ и послѣдній отблескъ вечерней зари на облакахъ.
„Мой!“ звучало въ глубинѣ. „Мой!“ звучало въ безконечной вышинѣ небесъ.
Блаженъ вознесшійся отъ любви къ любви, отъ любви земной—къ любви небесной! Порвалась струна, прозвучалъ печальный аккордъ, смерть запечатлѣла на бренной оболочкѣ свой ледяной поцѣлуй; прологъ жизненной драмы кончился; диссонансъ разрѣшился гармоническимъ аккордомъ.
Что-жъ, развѣ это печальная исторія?
Бѣдняжка Бабетта! Для нея это былъ часъ ужаса и скорби! Лодку относило все дальше и дальше. Никто на берегу не зналъ, что женихъ съ невѣстой отправились на островокъ. Сумерки все сгущались, облака садились ниже, наступила тьма. Одна, покинутая, несчастная стояла Бабетта на островѣ. Надъ Юрой, Швейцаріей и Савойей разразилась гроза; молніи блистали, удары грома слѣдовали одинъ за другимъ, раскаты продолжались по нѣскольку минутъ. Молніи сверкали, какъ солнечные лучи; на мгновеніе становилось свѣтло, какъ днемъ, и можно было явственно различить каждую тычинку, но затѣмъ опять все погружалось въ мракъ. Молніи бороздили небо, извиваясь по нему хвостами, зигзагами, лентами, ударяли прямо въ озеро, и оно вспыхивало то тутъ, то тамъ; раскаты грома раздавались еще громче, благодаря гулкому эху. На противоположномъ берегу торопливо вытаскивали на землю лодки; все живое спѣшило куда-нибудь укрыться!.. И вотъ полилъ дождь.
— Гдѣ же, однако, Руди и Бабетта въ такую непогоду!—сказалъ мельникъ.
Бабетта сидѣла, скрестивъ руки, опустивъ голову на грудь, онѣмѣвъ отъ скорби, обезсилѣвъ отъ криковъ и жалобъ.
„Тамъ, на днѣ!“ сказала она самой себѣ. „Глубоко, глубоко подъ водою, словно погребенъ въ пропасти глетчера!“
[228]
И ей вспомнились разсказы Руди о смерти его матери, о томъ, какъ его вытащили изъ ледяного ущелья безжизненнымъ. „Дѣва Льдовъ таки поймала его!“
Блеснула ослѣпительная молнія. Бабетта вскочила; озеро на мгновеніе приподнялось, точно сверкающій глетчеръ; на немъ стояла Дѣва Льдовъ, величественная, вся озаренная голубымъ сіяніемъ, и у ногъ ея лежало тѣло Руди!.. „Мой!“ сказала она, и все опять потонуло во мракѣ. Дождь все лилъ.
— Ужасно!—стонала Бабетта.—Зачѣмъ, зачѣмъ было ему умирать какъ разъ на зарѣ нашего счастливѣйшаго дня! Господи, просвѣти мой умъ! Просвѣти мое сердце! Пути Твои темны для меня! Я не могу уразумѣть Твоего всемогущества и мудрости!
И Господь просвѣтилъ ее: какъ лучъ божественнаго милосердія мелькнуло въ ея мозгу воспоминаніе—ея послѣдній сонъ! Онъ возсталъ передъ нею, какъ на яву; она вспомнила каждое свое слово, вспомнила, чего просила у Бога: „лучшаго для себя и для Руди“.
— Горе мнѣ! Неужели зародышъ грѣха таился въ моемъ сердцѣ? Неужели мой сонъ предвѣщалъ наше будущее, и нить его жизни должна была порваться ради моего спасенія! О, я несчастная!
Такъ просидѣла она въ слезахъ всю ночь. Среди глубокой тишины, казалось, звучали еще послѣднія слова Руди: „Бо́льшаго, высшаго счастья земля не можетъ дать мнѣ!“ Они были сказаны въ минуту блаженства, и теперь она повторяла ихъ въ часъ безысходной скорби.
Прошло два года. Озеро улыбается, берега тоже; въ виноградникахъ висятъ пышныя гроздья; разукрашенные флагами пароходы проплываютъ мимо; лодочки съ распущенными парусами проносятся по зеркальной поверхности, словно бабочки. Желѣзная дорога къ Шильонскому замку открыта; она ведетъ далеко вглубь долины Роны. На каждой станціи выходятъ туристы-иностранцы и сейчасъ же справляются о мѣстныхъ достопримѣчательностяхъ въ книжкѣ съ краснымъ переплетомъ. Они посѣщаютъ Шильонъ, смотрятъ изъ его оконъ на островокъ съ тремя акаціями и читаютъ въ „Путеводителѣ“ о женихѣ и невѣстѣ, отправившихся туда на лодкѣ однажды вечеромъ, 1856 г.,
[229]о смерти жениха и о томъ, что „лишь на слѣдующее утро услышали съ берега отчаянные вопли невѣсты“.
Но „Путеводитель“ ничего не говоритъ о замкнутой, тихой жизни Бабетты у своего отца—не на мельницѣ,—тамъ живутъ теперь чужіе, но въ хорошенькомъ домикѣ близъ вокзала. Часто стоитъ она вечерами у окошка и смотритъ черезъ верхушки каштановыхъ деревьевъ на снѣжныя горы, по которымъ карабкался когда-то Руди, смотритъ на альпійское зарево—сіяніе распростертыхъ крылъ дѣтей солнца, поющихъ о путникѣ, съ котораго вѣтеръ сорвалъ плащъ; оболочку унесъ онъ, а не самого человѣка.
На снѣгахъ горитъ розовый отблескъ зари; ясная заря горитъ и въ каждомъ человѣческомъ сердцѣ, которое вѣритъ, что „Богъ все устраиваетъ къ лучшему для насъ!“ Но не всегда это бываетъ намъ открыто, какъ было открыто во снѣ Бабеттѣ.
