Цвета Гаргантюа были белый с голубым, как выше сказано. И этим отец его хотел дать знать, что рождение сына было для него небесной
_p._22.png)
радостью. Потому что белое означало радость, веселие, утехи и забавы, а голубое — небесные вещи. Я хорошо понимаю, что, читая эти слова, вы смеетесь над старым пьяницей и отвергаете его толкование цветов, как неверное и нелепое, утверждая, что белый цвет обозначает веру, а голубой — твердость. Но, не волнуясь, не гневаясь, не раздражаясь, не досадуя (потому что времена теперь опасные), отвечайте мне, прошу вас. Никакого принуждения относительно вас или кого другого я не замышляю. Просто только, скажу вам одно словечко.
Что вас задевает? что вас оскорбляет? кто сказал вам, что белый цвет обозначает веру, а голубой — твердость? Мало читаемая книга, продаваемая разносчиками и книгоношами и озаглавленная «Геральдика цветов». Кто ее написал? Кто бы он ни был, он доказал свою осторожность тем, что не подписался. Но, впрочем, я не знаю, чему больше в нем удивляться: его нахальству или его глупости. Нахальству, с которым он, без всякой разумной причины и помимо всякого вероятия, осмеливается предписывать по личному усмотрению, что должны обозначать собою цвета. Такой обычай у тиранов, которые ставят свой произвол на место разума, а не у мудрецов и ученых людей, которые удовлетворяют читателей убедительными доводами.
Глупости, благодаря которой он вообразил, что, помимо всяких других доказательств и убедительных аргументов, мир станет руководствоваться для своих девизов его вздорными измышлениями. И, действительно (по пословице: дурак дураку и потакает), он нашел нескольких глупцов, которые поверили его писаниям. И, сообразуясь с ними, сложили свои прибаутки и поговорки, оседлали своих мулов, нарядили своих пажей, скроили свои штаны, вышили свои перчатки, обшили бахромой свои постели, расписали свои вывески, сложили песенки и (что хуже всего) обманули и неблагородно и исподтишка надругались над целомудренными матронами. В такие же потемки угодили и придворные хвастуны и толмачи, которые в своих девизах «надежду» обозначают «глобусом», «огорчение» — перьями птиц, «меланхолию» — растением голубки, «благосостояние» — «двурогой луной», «банкротство» — «сломанной скамьей», «кровать без балдахина» обозначает у них «лиценциата»[1]. Все эти омонимы так плоски, так грубы и пошлы, что следовало бы пришить к воротнику лисий хвост и надеть маску из коровьего помёта всякому, кто еще прибегает к ним во Франции, после возрождения литературы.
По тем же самым причинам (если только можно называть их причинами, а не бреднями) должен ли я велеть изобразить корзинку, чтобы обозначить, что я страдаю? Или банку с горчицей в знак того, что сердце мое уязвлено. И неужели ночной горшок обозначает консисторского судью. А мои штаны — корабль ветров. А клапан от штанов — регистратуру судебных приговоров. А собачий помет — кружка для бедных, где притаилась любовь моей милой.
Совсем иначе поступали во время о́но египетские мудрецы, когда они писали знаками, именуемыми иероглифами: этих знаков никто не мог понять, кто не был знаком с качеством, свойствами и природой вещей, какие они изображали. Об этом Орус Аполлон написал две книги по-гречески, а Полифил еще пространнее изложил в «Любовном сновидении». Во Франции вы могли видеть образчик этого в девизе адмирала Шабо́, который раньше принадлежал Октавию Августу[2]. Но не хочу вести свой кораблик между подводных скал и опасных омутов и, вернувшись обратно в гавань, откуда я выплыл, брошу там якорь. Но при этом, если Бог сохранит мне башку, которую моя бабушка величала винной кружкой, я не теряю надежды написать со временем об этом подробнее и доказать, как философскими доводами, так и на основании
_p._23.png)
авторитетов, признанных всею древностью, какие цвета и сколько их существует в природе и что можно выразить каждым из них.