ломудренными матронами. Въ такія же потемки угодили и придворные хвастуны и толмачи, которые въ своихъ девизахъ «надежду» обозначаютъ «глобусомъ», «огорченіе» — перьями птицъ, «меланхолію» — растеніемъ голубки, «благосостояніе» — «двурогой луной», «банкротство» — «сломанной скамьей», «кровать безъ балдахина» обозначаетъ у нихъ «лиценціата»[1]. Всѣ эти омонимы такъ плоски, такъ грубы и пошлы, что слѣдовало бы пришить къ воротнику лисій хвостъ и надѣть маску изъ коровьяго помёта всякому, кто еще прибѣгаетъ къ нимъ во Франціи, послѣ возрожденія литературы.
По тѣмъ же самымъ причинамъ (если только можно называть ихъ причинами, а не бреднями) долженъ ли я велѣть изобразить корзинку, чтобы обозначить, что я страдаю? Или банку съ горчицей въ знакъ того, что сердце мое уязвлено. И неужели ночной горшокъ обозначаетъ консисторскаго судью. А мои штаны — корабль вѣтровъ. А клапанъ отъ штановъ — регистратуру судебныхъ приговоровъ. А собачій пометъ — кружка для бѣдныхъ, гдѣ притаилась любовь моей милой.
Совсѣмъ иначе поступали во время о́но египетскіе мудрецы, когда они писали знаками, именуемыми гіероглифами: этихъ знаковъ никто не могъ понять, кто не былъ знакомъ съ качествомъ, свойствами и природой вещей, какія они изображали. Объ этомъ Орусъ Аполлонъ написалъ двѣ книги по-гречески, а Полифилъ еще пространнѣе изложилъ въ «Любовномъ сновидѣніи». Во Франціи вы могли видѣть образчикъ этого въ девизѣ адмирала Шабо̀, который раньше принадлежалъ Октавію Августу[2]. Но не хочу вести свой корабликъ между подводныхъ скалъ и опасныхъ омутовъ и, вернувшись обратно въ гавань, откуда я выплылъ, брошу тамъ якорь. Но при этомъ, если Богъ сохранитъ мнѣ башку, которую моя бабушка величала винной кружкой, я не теряю надежды написать со временемъ объ этомъ подробнѣе и доказать, какъ философскими доводами, такъ и на основаніи автори-
_p._23.png)
тетовъ, признанныхъ всею древностью, какіе цвѣта и сколько ихъ существуетъ въ природѣ и что можно выразить каждымъ изъ нихъ.
ломудренными матронами. В такие же потемки угодили и придворные хвастуны и толмачи, которые в своих девизах «надежду» обозначают «глобусом», «огорчение» — перьями птиц, «меланхолию» — растением голубки, «благосостояние» — «двурогой луной», «банкротство» — «сломанной скамьей», «кровать без балдахина» обозначает у них «лиценциата»[1]. Все эти омонимы так плоски, так грубы и пошлы, что следовало бы пришить к воротнику лисий хвост и надеть маску из коровьего помёта всякому, кто еще прибегает к ним во Франции, после возрождения литературы.
По тем же самым причинам (если только можно называть их причинами, а не бреднями) должен ли я велеть изобразить корзинку, чтобы обозначить, что я страдаю? Или банку с горчицей в знак того, что сердце мое уязвлено. И неужели ночной горшок обозначает консисторского судью. А мои штаны — корабль ветров. А клапан от штанов — регистратуру судебных приговоров. А собачий помет — кружка для бедных, где притаилась любовь моей милой.
Совсем иначе поступали во время о́но египетские мудрецы, когда они писали знаками, именуемыми иероглифами: этих знаков никто не мог понять, кто не был знаком с качеством, свойствами и природой вещей, какие они изображали. Об этом Орус Аполлон написал две книги по-гречески, а Полифил еще пространнее изложил в «Любовном сновидении». Во Франции вы могли видеть образчик этого в девизе адмирала Шабо́, который раньше принадлежал Октавию Августу[2]. Но не хочу вести свой кораблик между подводных скал и опасных омутов и, вернувшись обратно в гавань, откуда я выплыл, брошу там якорь. Но при этом, если Бог сохранит мне башку, которую моя бабушка величала винной кружкой, я не теряю надежды написать со временем об этом подробнее и доказать, как философскими доводами, так и на основании автори-
тетов, признанных всею древностью, какие цвета и сколько их существует в природе и что можно выразить каждым из них.
Итакъ бѣлый цвѣтъ обозначаетъ радость, счастіе и веселіе: и обозначаетъ не зря, а по праву и вполнѣ основательно. Въ чемъ можете убѣдиться, если, оставивъ предубѣжденія, выслушаете то, что я вамъ изложу.
Аристотель говоритъ, что если предположить двѣ противоположныхъ по существу вещи, какъ, напримѣръ, добро и зло, добродѣтель и порокъ, холодъ и тепло, бѣлое и черное, радость и печаль и тому подобное, — и если ихъ совокупить такимъ манеромъ, что контрастъ одного рода разумно сходится съ контрастомъ другого, то это значитъ, что и другіе контрасты сойдутся между собой. Напримѣръ: добродѣтель и порокъ суть два контраста одного рода, равно какъ добро и зло. Если одинъ изъ контрастовъ перваго рода подходитъ къ одному изъ контрастовъ второго, какъ добродѣтель и добро (потому что несомнѣнно, что добродѣтель — добра), то также сойдутся и два другихъ контраста: зло и порокъ, потому что порокъ золъ.
Условившись въ этомъ логическомъ правилѣ, возьмемъ два другихъ контраста: радость и печаль; затѣмъ еще
- ↑ Во всех этих словах по-французски существует непередаваемая игра слов.
- ↑ Festina lente.
- ↑ Цвѣта Франціи.
Итак белый цвет обозначает радость, счастье и веселие: и обозначает не зря, а по праву и вполне основательно. В чем можете убедиться, если, оставив предубеждения, выслушаете то, что я вам изложу.
Аристотель говорит, что если предположить две противоположных по существу вещи, как, например, добро и зло, добродетель и порок, холод и тепло, белое и черное, радость и печаль и тому подобное, — и если их совокупить таким манером, что контраст одного рода разумно сходится с контрастом другого, то это значит, что и другие контрасты сойдутся между собой. Например: добродетель и порок суть два контраста одного рода, равно как добро и зло. Если один из контрастов первого рода подходит к одному из контрастов второго, как добродетель и добро (потому что несомненно, что добродетель — добра), то также сойдутся и два других контраста: зло и порок, потому что порок зол.
Условившись в этом логическом правиле, возьмем два других контраста: радость и печаль; затем еще
- ↑ Цвета Франции.
