— Как добрый христианин, — сказал Евдемон, — я дивлюсь тому, как этот монах прилично себя держит. Да и всех нас он поражает. И почему же в таком случае монахов изгоняют из честной компании, считая их помехой, подобно тому, как пчелы прогоняют трутней от ульев? Ignavum fucos pecos, сказал Маро, а praesepibus arcent[1].
На это Гаргантюа отвечал:
— Совершенно верно, что ряса и клобук навлекают на себя брань,
_p._84.png)
ругательства и проклятия всего мира, подобно тому как ветер, по словам Цеция, привлекает облака. Главная причина этому та, что они питаются грязью мира, то есть его грехами, а потому их и загоняют в их убежища, то есть, монастыри и аббатства, которые отводятся в сторону от людских глаз. Но если вы понимаете, почему над обезьяной в доме всегда смеются и дразнят ее, то поймете, почему от монахов все бегают, как молодые, так и старые. Обезьяна не стережет дома, как собака; она не ходит в ярме, как вол; не дает ни молока, ни шерсти, как овца, и не возит тяжестей, как лошадь. Она только гадит и портит всё, и за это над нею смеются и бьют ее. Точно так и монах (я говорю про тунеядцев-монахов) не пашет, как крестьянин, не охраняет край, как военный человек, не лечит больных, как врач, не проповедует миру и не учит его, как добрый христианский пастырь и педагог; не доставляет стране нужных и полезных товаров, как купец. Вот причина, почему все их поднимают на смех и ненавидят.
— Так; но ведь за то они молят Бога за нас, — заметил Грангузье.
— Ничуть, — отвечал Гаргантюа, — верно то, что они надоедают всем соседям своим колокольным звоном.
— А как же, — сказал монах, — обедня, заутреня и вечерня наполовину отслужены, когда оттрезвонят.
— Они бормочут себе под нос легенды и псалмы, в которых ровно ничего не понимают. Читают без конца Pater noster вперемежку с Ave Maria, тоже без толку и понятия. И это я называю не молиться Богу, а глумиться над Богом. И помогай им Боже, если они молятся за нас, а не из боязни лишиться сладкой и жирной еды. Все истинные христиане, всех состояний, во всех местах и во все времена молятся Богу, и Дух Святой молится и предстательствует за них, и Бог осеняет их своей благодатью. Вот таков и наш добрый брат Жан. И потому каждый рад его обществу. Он не ханжа, он не оборвыш, он вежлив, весел, решителен, добрый товарищ. Он работает, трудится, защищает угнетенных, утешает скорбящих, помогает нуждающимся и охраняет виноградник своего аббатства.
— Я и кроме этого тружусь, — сказал монах, — прислуживая на клиросе за заутреней и панихидой; я изготовляю тетивы для лука, чищу лук и вяжу сети для поимки кроликов Я никогда не бываю праздным. Подавайте-ка мне пить, пить! Принесите плодов. Ах, вот каштаны из Эстонского леса! Вместе с молодым вином они производят ветры. А вы еще не развеселились, друзья. Ей-богу, я пью из всякого броду, точно лошадь фискала.
Гимнаст сказал ему:
— Брат Жан, оботрите каплю, которая висит у вас на носу.
— Ага! — отвечал монах, — ужли же мне грозит опасность утонуть, так как я по самый нос нахожусь в воде? Нет, нет! Quare? Quia:
Elle en sort bien, mais point n’y entre,
Car il est bien antidote de pampre[2],
О, друг мой, если бы у кого-нибудь были сапоги из такой кожи, он смело мог бы ловить устриц, потому что они никогда бы не промокли.
— Почему, — сказал Гаргантюа, — у брата Жана такой прекрасный нос?
— Потому, — отвечал Грангузье, — что так угодно Богу, который создает нас по такой форме и для такой цели, согласно своему божескому произволу, как горшечник свою посуду.
— Потому, — сказал Понократ, — что он из первых попал на ярмарку носов. Он и выбрал из самых красивых и больших.
— Не то, — отвечал монах, — а по нашей истинной монашеской философии, это потому, что у моей кормилицы была мягкая грудь, и когда я ее сосал, нос мой уходил в нее как в масло и — рос и раздавался, как тесто в квашне. Когда же у кормилицы твердая грудь, то дети выходят курносыми. Но живее, живее, ad formant nasi coguoscitur ad te levavi[3]. Я никогда не ем варенья. Паж, подай вина. Item жаркого!