Книга «В русских и французских тюрьмах» составилась большею частью из статей, которые я написал для английского журнала Nineteenth Century в начале восьмидесятых годов. В Англии тогда начал пробуждаться интерес к русскому освободительному движению; в печать, долго находившуюся под влиянием агентов русского правительства, стали проникать, наконец, правдивые сведения об ужасах, которым подвергали в тюрьмах заарестованных и приговоренных революционеров. Меня попросили написать об русских тюрьмах, и я воспользовался этим предложением, чтобы рассказать про ужасное состояние наших тюрем вообще.
Революционеры, думал я, ведут войну с правительством, и как бы с ними ни обращались их враги, им противно плакаться на свою судьбу. Они знают, что они — воюющая сторона, и пощады не просят. Правда на их стороне, и они верят в успех своей борьбы.
Но есть сотни тысяч людей из народа, которых хватают каждый год ни за что ни про что, морят по острогам, гонят в Сибирь, и над которыми издевается всякий, кто только натянет на себя мундир. Об них надо писать, думал я, и попытался рассказать англичанам и американцам, что такое эта ужасная система русских острогов, центральных тюрем, пересыльных тюрем, этапов и каторги, в Сибири и на Сахалине.
Сделать это пришлось, конечно, вкратце, так как интерес к русским тюрьмам, у иностранных читателей, может быть только косвенный. В материалах тогда недостатка не было. Русская печать, пользуясь временною свободою при Лорис-Меликове, давала много поразительных данных.
Весьма вероятно, что я ничего не сказал бы в моих очерках о том, как обращаются в России с политическими заключенными, если бы агенты русского правительства не вынудили меня к этому. Встревоженные известиями, начинавшими проникать в английскую печать, они принялись отрицать самые твердо установленные факты зверств, совершенных в центральных тюрьмах, а Петропавловскую Крепость они начали выставлять, как образец самого кроткого, человечного обращения со злодеями — революционерами. Это — как раз в то время, когда в Алексеевском равелине происходили ужасы, недавно рассказанные в печати Поливановым!
В особенности вынудил меня к этому некий английский священник, Лансделль (Л. Н. Толстой превосходно охарактеризовал его в «Воскресении»), промчавшийся на курьерских по Сибири, ничего, конечно, не видевший и написавший преподленькую книжку об русских тюрьмах. Наши тюрьмы были тогда под управлением некоего Галкина-Врасского, — чиновника с претензиями, который собирался созвать международный тюремный конгресс в Петербурге, чтобы усилить свое влияние в Аничковом Дворце, и нашедший в Лансделле нужного ему хвалителя его «тюремных реформ».
Министр Внутренних Дел Толстой тоже покровительствовал этому хвалителю и даже велел показать ему Петропавловскую Крепость — то есть, конечно, не равелины, а Трубецкой бастион. Когда же я разобрал в английской печати книжку этого Лансделля, то ответ на мои замечания был написан, как я узнал впоследствии, в Петербурге. Тот же г. Галкин-Врасский прислал ответную статью, которую английский священник должен был напечатать за своею подписью — и напечатал в Contemporary Review. Мой ответ на эту статью составляет главу VII этой книги.
Кстати, — два слова по поводу этого ответа. Писал я его в Лионской тюрьме. Ответить Лансделлю — то есть русским чиновникам — было необходимо; Сергея Кравчинского тогда еще не было в Англии; и я торопился написать мою ответную статью, как раз перед тем, как идти на суд, и тотчас после суда, покуда нас еще не отправили отбывать наказание в какую-нибудь «Централку». Статья была готова. Но первою заботою французского правительства было — строжайше запретить, чтобы что бы то ни было писанное мною против русского правительства выходило из французской тюрьмы. Мне сказали поэтому, когда я захотел послать мою статью в Лондон, что это — невозможно. Надо отослать её на просмотр в Париж, в министерство, где её задержат, если она против русского правительства.
К счастью, доктором Лионской тюрьмы был г‑н Лакассань, писатель по антропологии, который заходил раза два ко мне в камеру поговорить об антропологических вопросах. Жена его знала хорошо по-английски, и он предложил, чтобы она процензуровала мою статью. Директор тюрьмы согласился, лишь бы его ответственность была покрыта. А госпожа Лакассань, конечно, сразу увидала, что статья — именно из тех, которые не должны выйти из тюрьмы; а потому — взяла грех на свою душу и поторопилась на другой же день отослать мою статью в Лондон. — Хоть теперь, заочно, позволю себе поблагодарить её. Добрые люди везде есть.
Известно, что русские министры думали таким же образом воспользоваться американцами Кеннаном и Фростом, которых послал один американский журнал проверить на месте состояние русских тюрем. Но они осеклись. Кеннан выучился по-русски, перезнакомился со всеми ссыльными в Сибири и правдиво рассказал то, что узнал.
Теперь ссылка в Сибирь — по крайней мере, по суду — отменена, и кое-где внутри России понастроили «реформированных» тюрем. По отношению к русским тюрьмам моя книга имеет, таким образом, интерес преимущественно исторический. Но пусть же она будет хоть историческим свидетельством того, с какой невообразимой жестокостью обращалась с русским народом наша бюрократия целые тридцать или сорок лет после уничтожения крепостного права. Пусть же знают все, что́ они поддерживали, как они противились тридцать лет самым скромным преобразованиям, — как попирали они все самые основные права человека.
А впрочем, — точно ли теперешние русские тюрьмы изменились к лучшему? Белил, да тертого кирпича тратят теперь побольше, — спора нет — в разных «Предварительных» и образцовых «Крестах». Но суть ведь осталась таже. А сколько сотен самых ужасных старых острогов, пересыльных тюрем и этапов остается по сию пору в руках всяких мундирных злодеев! Сколько тысяч народа ссылается по-прежнему в Сибирь — только подальше — административным порядком! Сколько злодейств совершается сейчас, в настоящую минуту, по набитым до невозможности тюрьмам! Полы, может быть, моются чище; но та же система аракчеевщины осталась, или еще стало хуже, сделавшись хитрее, ехиднее, чем прежде. Кто же заведует этими тюрьмами, как не те же ненавистники русского народа?
Одна из глав этой книги посвящена описанию того, что я видел во французских тюрьмах: — в Лионской, губернской и в «Централке», в Клерво́. Тем, которые не преминут сказать, что тут, может быть, есть преувеличение, замечу только, что этот очерк, переведенный в Temps, был признан во Франции настолько объективным, что им пользовались как документом в Палате, в прениях о тюремной реформе. Во Франции, как и везде, вся система тюрем стоит на ложном основании и требует полнейшего пересмотра, — честного, серьезного, вдумчивого пересмотра со стороны общества.
Две последние главы моей книги посвящены, поэтому, разбору глубоко вредного влияния, которое тюрьмы повсеместно оказывают на общественную нравственность, и вопросу о том, — нужно ли современному человечеству поддерживать эти несомненно зловредные учреждения?
Если бы мне предстояло теперь написать сызнова об этом последнем вопросе, я мог бы доказать свои положения с гораздо большею полнотою, на основании целой массы накопленных с тех пор наблюдений и материалов, а также некоторых новых исследований, которыми обогатилась литература. Но именно обилие наличных материалов заставляет меня отказаться от мысли разработать сызнова этот в высшей степени важный вопрос. Впрочем, он настолько настоятелен, что несомненно найдутся молодые силы, которые возьмутся за эту работу в указанном здесь направлении. В Америке такая работа уже начата.
Бромлей. Англия.
Февраль, 1906 г.
