Я уже упоминал в предыдущей главе, что все мы, недавно живущие в России иностранцы, относились с недоверием к слухам о массовых расстрелах Чекой, то есть о расстрелах без предварительного гласного суда. Об этих расстрелах советская печать теперь не публикует. Говорю «теперь», то есть в период НЭПа, так как в эпоху откровенного террора, эпоху военного коммунизма не только советские газеты, но и Чека в отдельных брошюрах публиковала обширные списки расстрелянных.
Удивительно, как всегда люди склонны к оптимизму, и как немного нужно, чтобы заставить нас поверить в приятное нам и совершенно разубедить нас в том, что нам неприятно.
Мы все, без исключения, прекрасно сознавали, что в природе и в методах советской власти ничто не изменилось и не может измениться, коль скоро вся политика направляется интересами Коминтерна под наблюдением Чеки.
Мы все, без исключения, могли наблюдать, как явно и тайно люди массами бросаются в тюрьмы, и как все обыватели терроризированы. Казалось бы, что не могло существовать причин, мешающих нам поверить в справедливость слухов об ужасах застенков Чеки. Предпосылка для такого умозаключения формулировалась сама собой: «Раз вообще Чека полномочна, бесконтрольна, раз в стране царит только право диктатуры, раз в систему управления страной введены сыск, провокация и административный произвол, то почему не быть и массовым казням без суда?»
Так говорит логика. Но люди, воспитанные в условиях старой культуры права и нормальных человеческих взаимоотношений, всегда руководствуются в своих заключениях не одной лишь логикой, но также голосом своей совести и побуждениями сердца.
Наши совесть и сердце отказывались верить слухам о массовых казнях без суда, и я, лично, считал все эти слухи праздной болтовней перепуганных обывателей. Мои соотечественники и друзья из различных иностранных миссий, успевшие уже ознакомиться с советским бытом и порядками, только приговаривали: «Ничего, поживете — увидите».
В конце января 1924 года я совершенно случайно встретил на улице сестру моего бывшего сослуживца по российскому императорскому флоту. Несмотря на девять лет, протекших с момента нашей последней встречи в семье сенатора Я., я сразу узнал в увядшей и бледно одетой в траур женщине бывшую красавицу и светскую львицу Т.
Ее брат, мой бывший сослуживец, после нескольких арестов был в конце концов оставлен в покое. В период НЭПа, как и многие бывшие офицеры, он кое-как приспособился к режиму и даже устроился на какую-то очень маленькую должность в одном из советских торгово-промышленных предприятий. Эта должность давала полуголодное существование, но зато казалось, что на прошлое «офицерство» теперь может быть поставлен крест, и о старой профессии «царского» офицера уже никто не напомнит ни обысками, ни арестами, ни угрозами. Так казалось бедному Т., и он чувствовал себя почти счастливым, надеясь на дальнейшую эволюцию НЭПа и имея возможность поддерживать мать и сестру.
В октябре его внезапно арестовали по подозрению в контрреволюции и шпионаже, так как кто-то из живущих за границей русских эмигрантов был настолько неосторожен, что в одном из писем к своим друзьям в России, упомянул фамилию Т.
При одном из обычных повальных обысков, производимых периодически Чекой, это письмо была найдено у одного из корреспондентов легкомысленного эмигранта. Это повлекло за собой арест массы всевозможных лиц и в том числе несчастного Т. с сестрой. Девушку выпустили из тюрьмы в декабре, а ее брата и еще нескольких человек, арестованных по тому же «делу», расстреляли по постановлению коллегии московской Чеки, то есть без суда.
Немного спустя после вышеописанной встречи мне опять пришлось соприкоснуться с одним из многих случаев массовой казни, произведенной только на основании провокации и подозрительности Чеки. Но я не хочу вдаваться в утомительный перечень всех этих ужасных фактов, так как обо всем этом я расскажу в главах, посвященных моему пребыванию в советских тюрьмах. Там я имел возможность наблюдать «в натуральную величину» всю закулисную сторону советского быта. Там я видел собственными глазами, сотни людей, которых убивали без всякого суда.
В начале февраля я столкнулся невдалеке от нашего дома с моим бывшим школьным товарищем и сослуживцем по императорскому флоту, Л.
Он меня весьма радостно приветствовал, и сверх всякого ожидания, без тени опасения, пригласил меня к себе на обед. На мой подчеркнутый намек, что я теперь иностранец, и что мое посещение может навлечь на Л. всякие беды, мой товарищ сангвинически засмеялся и сказал:
— Вы все иностранцы всё ужасно преувеличиваете. Все далеко не так ужасно, как вам это кажется.
На следующий день после этой встречи я поехал к Л. на обед.
Всё, как всюду и всегда в советской России, то есть парадный ход заперт, и входить надо через черный ход. Пройдя кухню, в которой хлопотала повариха в белом колпаке, я попал в отлично обставленную квартиру, не носившую ни малейших следов пронесшегося урагана революции, террора и голодных годов.
В уютной гостиной, освещенной мягким светом затемненной абажуром лампы, я застал довольно большое и элегантное общество. Моя боязнь, что мой смокинг будет шокировать угнетенных «бывших», совершенно рассеялась, при виде мужчин, одетых, не хуже меня, в смокинги и декольтированных дам, одетых в изящные, модные платья. Сам Л. сиял бриллиантовыми кольцами, золотым портсигаром и изумительно суетливым радушием.
Несколько позднее меня в гостиную вошла артистка Х. в сопровождении Левинсона. Среди гостей были два советских видных чиновника из приспособившихся «бывших», представитель Польши по реэвакуционному вопросу (тоже служивший до революции офицером русского флота), технический директор одного из текстильных заводов — все с женами, кроме меня.
Обед был превосходный и вина лились в изобилии.
За чашкой кофе и сигарой Л. и я вспомнили старые школьные годы, и именно эти годы дали мне право задать старому школьному товарищу вопрос: каким чудом, каким образом удалось ему не только сохранить прежнее благосостояние, но продолжать так храбро вести прежний образ жизни, вопреки царящему вокруг террору Чеки?
Ответ моего школьного товарища меня не удовлетворил, и мое недоверие к нему еще больше возросло.
По его словам, он занимал какую-то должность в какой-то комиссии по распродаже технических материалов, оставшихся после войны. Более чем сомнительно предположение, что он мог нелегально зарабатывать на этих распродажах. При его незначительной должности и тщательном контроле со стороны Чеки такой способ заработка долго продолжаться не мог бы. Об этом свидетельствовали часто публикуемые в газетах судебные разбирательства всевозможных дел о взяточничестве и десятки еженедельно расстреливаемых по судебным приговорам.
Л. мне говорил, что ему удалось припрятать от конфискации драгоценности его жены и свои, и теперь — во время НЭПа — он их выгодно продавал. Кроме того, сестра его жены, по словам Л., концертировала за границей с громадным успехом и присылала Л. значительные суммы.
Все эти россказни были сплошной неправдой. Во-первых, Л. давным-давно посадили бы в тюрьму за получение из-за границы больших сумм. Во-вторых, я узнал уже немного позднее, что сестра жены Л. служила в одном из советских заграничных дипломатических представительств. В третьих, несмотря ни на какие деньги, Л. не мог бы так широко жить, как он жил, если бы это не получило санкции свыше, в силу каких-то тайных причин.
В советской России при условиях НЭПа могут относительно безопасно и широко жить иностранцы-концессионеры. Иногда пробуют откровенно широко жить «нэпманы», но… это почти всегда кончается арестом и конфискацией всего имущества. Если нэпман широко живет, то это совершенно убедительно доказывает в условиях советского режима, что доходы нэпмана основаны на целом ряде противозаконных комбинаций.
В условиях советского быта и права совершенно невозможно для советского гражданина заработать легально мало-мальски значительную сумму денег. Поэтому можно безошибочно определить по образу жизни советского гражданина, насколько его деятельность закономерна с точки зрения Чеки. Нет ничего удивительного в том, что Чека проявляет «сверхчеловеческую проницательность». Раз вся жизнь советского обывателя обставлена тысячами всевозможных запрещений, и ему фактически разрешается только дышать, и то не всегда, то не нужно обладать какой-либо особой проницательностью, чтобы понять, как наполняются тюрьмы нарушителями закона.
Ни одному слову Л. я не поверил. Впоследствии я убедился, что, если не сам Л., то его супруга и ее сестра были секретными агентами Чеки.
Артистка Х., подруга Левинсона, предполагала на ближайших днях ехать в Париж. Она довольно ловко перевела разговор на мои отношения к моей южно-американской фирме и распространилась о трудностях получения визы для советских граждан, желающих попасть в Америку. Полушутя-полусерьезно очаровательная дива старалась осторожными вопросами вызвать меня на откровенность. Насколько помню, больше всего интересовал ее вопрос, собираются ли шефы моей фирмы отозвать меня обратно, и знаю ли я что-либо о положении переговоров советского правительства по поводу его признания правительством той республики, где были плантации и главная контора нашей фирмы.
Даже при всем моем желании я не мог бы удовлетворить любопытства моей собеседницы. Я был очень мало осведомлен в политике экзотических государств, и та маленькая южно-американская республика, в экономике которой доминировало влияние моей фирмы, вела свою политику в отношении советской России совершенно вне экономических соображений, справедливо считая, что советские хозяйство и финансы не могут иметь никакого влияния на бюджет даже маленькой республики.
Представитель польской реэвакуационной комиссии господин Ч., очень красивый и видный молодой человек, знавший нашего гостеприимного хозяина по совместной службе в императорском флоте, держал себя очень сдержанно. Насколько я понял из разговоров, он бывал неоднократно в доме Л.
Вскоре после этого обеда я еще два раза встречался случайно с господином Ч. в ресторане и на улице. Я был очень удивлен, когда однажды пронесся слух, что Чека обнаружила целую сеть шпионажа в пользу Польши, и организатором этого шпионажа по мнению Чеки был никто другой как Ч., успевший вполне легально выехать за границу.
Вопреки своему обыкновению Чека решила вести весь процесс о польском шпионаже в гласном суде. Как и всегда процесс был «сделан» громадным, с несколькими десятками обвиняемых. Результатом всего этого абсолютно беспочвенного процесса было много расстрелянных и осужденных на десятилетнее тюремное заключение.
Удивительно, что ни мой школьный товарищ Л., ни артистка Х., с которой господин Ч. встречался неоднократно в доме Л., не были привлечены к делу даже в качестве свидетелей. Это тем более удивительно, так как за Ч. было установлено тщательное и долговременное наблюдение. Об этом можно было судить по массе арестованных лиц, вина которых заключалась в шапочном знакомстве с Ч.
За всем процессом по делу польского шпионажа я следил по газетам, находясь уже в тюрьме, и этот процесс причинил мне немало тревожных дней. Ежеминутно, игрой слепого случая, могло открыться и мое знакомство с Ч., — знакомство совершенно невинное, но и этого было бы достаточно, чтобы окончательно погубить меня, обвинявшегося в самых тяжких преступлениях против советской власти.
Мне до сих пор кажется странным и подозрительным, что моя, хотя и мимолетная, встреча с господином Ч. в доме Л. ни разу не вызвала вопросов со стороны следователей Чеки. Они часто ставили меня в тупик на бесконечных допросах, называя мне имена лиц, которых я никогда в своей жизни не встречал или за мимолетностью знакомства даже не помнил. Более чем сомнительно, чтобы встреча двух таких лиц как Ч. и я, бывших под бдительным надзором Чеки, осталась бы ей неизвестной. Невольно напрашивается предположение, что в интересах Чеки было не спрашивать меня о знакомстве с Ч., так как это повлекло бы за собой упоминание мною о месте нашей встречи и, следовательно, потребовалось бы привлечь к допросу самого Л. и артистку Х.
Это знаменовало бы так называемый на языке Чеки «провал» двух видных секретных сотрудников-провокаторов, то есть конец их ответственной деятельности на пользу Чеки.
