Для ознакомления с качествами стандартного типа нашего товара я предложил Севзапгосторгу поставить им немедленно по фабричной цене около ста тонн дубильного экстракта на сумму около 2 000 фунтов стерлингов, разумеется, за наличный расчет. Мое предложение пришлось как нельзя более вовремя, так как, по обыкновению, один из кожевенных заводов Петербургского треста был в затруднении, не получая от своего синдиката давным-давно затребованного сырья.
Давая товар по фабричной цене, я не преследовал прямых личных выгод, а лишь рассчитывал, что эта небольшая поставка введет меня в более тесное соприкосновение с заводами, и под предлогом сдачи товара и производства опытов, мне удастся ближе ознакомиться с постановкой советского кожевенного производства и его требованиями. Это входило одним из первых пунктов в полученные мною задания от моей фирмы.
Не желая портить отношений ни с «товарищем» Ландой, ни с «товарищем» Эрисманом, я поехал в Москву и там в комиссариате внешней торговли мне удалось обставить все дело так, что право на импорт пробной партии товара было дано кожевенному синдикату, и таким образом это учреждение, благодаря моему вмешательству, получило прецедент для возвращения своих утраченных прав непосредственного импорта из-за границы, что весьма облегчало мою задачу. Наш товар был на складе в Германии, прибыл довольно скоро в Петербург, и я аккуратно получил в синдикате расчет.
«Товарищ» Ланда рвал и метал гром и молнии против синдиката и его директора и продолжал вести переговоры со мной в тысячах всевозможных вариаций. В конце ноября я съездил вторично в Москву и был принят как начальником комиссариата торговли Лежавой, так и самим Красиным. Насколько первый из них оказался ограниченным и тупым бюрократом, настолько второй с полуслова понял все мое дело и обещал мне свою помощь, находя, что предложения моей фирмы вполне отвечают интересам советской промышленности. К сожалению, Красин уезжал на следующий день после нашего свидания в Париж и Лондон и, подтвердив в принципе, что наша фирма будет обслуживать непосредственно синдикат, он отложил окончательное рассмотрение и подписание контракта до своего возвращения из-за границы, то есть через три недели.
Я успел все же добиться от него письма к правлению синдиката, которое должно было облегчить мне защиту моего основного контракта в первоначальной редакции.
Около Рождества внезапно пронеслась по Петербургу весть: весь кожевенный трест и все правление кожевенного синдиката арестованы Чекой, так как раскрыты грандиозные хищения, взяточничества и растраты. Количество арестованных превышало четыреста человек, так как по своему обыкновению Чека арестовала не только прикосновенных к панаме советских чиновников, но также их знакомых, родных и друзей.
Случайно встреченный мной в одном из банков «гениальный» Левинсон был очень взволнован и трагически сказал мне: «Подумайте. Такой скандал в социалистической республике и в то время, когда всем управляют сами рабочие».
Эти слова были неискренни, так как Левинсон знал еще лучше меня, что именно в советской России панамы сделались самым заурядным явлением, и еженедельно арестовываются то в одном, то в другом советском предприятии десятки служащих за совершенные ими или провоцированные Чекой преступления.
Небезынтересно для характеристики советского чиновного быта, что «товарищ» Ланда деятельно способствовал производству обыска и ареста в кожевенном синдикате, надеясь утопить своего врага и конкурента «товарища» Эрисмана. Хотя этот последний не был арестован, но все происшедшее вывело из строя весь синдикат, и, разумеется, теперь не могло быть и речи для меня о каких-либо переговорах.
Когда после Рождества я поехал в Москву в третий раз для свидания с Красиным, то получил от него ответ, что пока все не успокоится и не наладится вновь работа синдиката, никакие конкретные переговоры немыслимы.
Таким образом я, силой обстоятельств, возвращался вновь к моим личным торговым делам. Необходимо было выждать, пока в синдикате все опять войдет в норму.
В конце января 1924 года началась эпидемия арестов по делам, связанным со шпионажем и «контрреволюцией». Коридоры нашего дома на Невском проспекте совершенно опустели, так как даже посредники и комиссионеры были в панике и обходили за версту все иностранные конторы.
Все мы, точно по мановению волшебной палочки, сразу потеряли наших русских знакомых и друзей. Это случалось периодически и раньше, но теперь Чека почему-то неистовствовала без передышки.
Глухо поговаривали, что в застенках Чеки идут массовые расстрелы, и что все московские и петербургские тюрьмы совершенно переполнены.
В массовых арестах мы не сомневались, так как даже советские газеты пестрели описанием таких громадных процессов, как дело кожевенного синдиката, Николаевской железной дороги, Северо-Западной железной дороги, Путиловского завода, Владимирского клуба, союза кооператоров и тому подобное, и так далее — всё на протяжении полутора месяцев. По самым скромным подсчетам одни только эти процессы обогатили советские тюрьмы не менее, чем 2 000 заключенных.
Но все это были аресты, связанные так или иначе с экономическими правонарушениями. В стране, где правительство во имя партийных интересов регламентирует мельчайшие детали общественной и частной хозяйственной жизни, — естественны эти массовые правонарушения. Эпидемия арестов за весь трехлетний период моего пребывания в советской России (включительно до 1926 года) никогда не прекращалась и ныне продолжается.
В газетных судебных отчетах часто упоминалось о смертных приговорах, но десятки ежемесячно расстреливаемых по приговорам судов далеко не соответствовали тем глухим слухам, доходившим до нас, о еженедельных сотнях, казненных в застенках Чеки.
Сведения о массовых арестах, производимых Чекой по делам о шпионаже, контрреволюции, политических заговорах, и тому подобном, хотя и не проникали в печать, но сомнения в их достоверности в нас не возникали.
То один, то другой из моих соотечественников, или кто-либо из членов иностранных миссий рассказывали за вечерним чаем о неудачном посещении ими кого-либо из русских знакомых. Посетителей всюду встречали с испуганными лицами и произносилась стереотипная фраза: «У нас неблагополучно. Коля (или Маня) арестованы. Уже столько недель, как не имеем о нем (или о ней) никаких вестей».
Я сам в январе отправился навестить одну семью, жившую далеко вне центра города. Эта семья старого профессора-юриста состояла из восьми человек, ютившихся в трех комнатах с самой примитивной мебелью. Дом был отвратительный, полуразрушенный, и члены профессорской семьи никогда не снимали теплого платья, так как бюджет семьи не позволял приобретать дрова для отопления квартиры. Один из сыновей профессора скрылся нелегально за границу и проживал там уже третий год. Перед моим отъездом в Советскую Россию, он просил меня навещать его родных и передавать им деньги и письма, которые он мне пересылал по дипломатической почте одного из иностранных консульств.
Как раз в это мое последнее посещение из семьи профессора[1] исчезла дочь, только что получившая диплом врача, и сын-юноша шестнадцати лет, удаленный из технологического института за «буржуазное» происхождение.
Брата и сестру арестовали за неделю до моего визита по подозрению в принадлежности к социал-демократической партии. Там же я узнал, что у некоторых наших общих знакомых произведены обыски и ряд арестов.
В этот раз я уходил от профессора не без тревоги за себя и вздохнул спокойно, лишь переступив через порог подъезда нашего финляндского дома.
Навещая кого-либо из моих знакомых, я всегда брал с собой как авангард одного моего русского приятеля, Сидорова, которого я знал бесконечно давно, и он был многим обязан моим родителям и мне. Благодаря своему пролетарскому происхождению и ловкости Сидоров занимал очень скромную, но «верную» должность в одном из бюро профессиональных союзов и даже состоял членом партии. Мои свидания с Сидоровым происходили обычно в какой-нибудь пивной или второклассном кафе. Немного поболтав о разных делах, мы отправлялись к кому-либо из моих знакомых. Соскочив с трамвая и подходя к нужному мне дому, я посылал Сидорова вперед, на разведку, а сам проходил мимо, поджидая приятеля у какой-нибудь витрины. Если Сидоров сообщал мне, что «засады» и ничего подозрительного нет, то, простившись с ним, я шел к знакомым. Я всегда поступал так не столько из боязни за себя, сколько из опасения подвести под неприятность моих друзей, для которых знакомство с иностранцем могло превратиться в «дело о шпионаже и контрреволюции за №».
Несколько раз я нарывался на засады, вернее будет сказать, что Сидоров нарывался, так как я, по обыкновению, поджидал его на улице. Сидоров, благодаря своим многочисленным мандатам и партийному билету, не вызывал подозрений и его всегда отпускали. Но однажды и его продержали четыре дня в тюрьме, и после этого случая благоразумие требовало подыскать нового провожатого для авангарда.
Мой новый разведчик был мальчуган двенадцати лет, сын старой прислуги моих давних знакомых, ныне державшей кустарную белошвейную мастерскую. Мы соорудили две картонки и положили в одну из них три мужских рубашки, а в другую женское белье.
В зависимости от обстоятельств, мальчишка пользовался то одной, то другой дежурной картонкой, заходя в нужные мне квартиры под видом сдачи заказа, будто бы перепутав адрес заказчика.
Этот же мой маленький провожатый, первый, раньше меня самого, заметил, когда за мной началась слежка.
Но, видимо, мой час пробил, и несмотря на все принятые мною меры, я уже не в силах был изменить начертанного в книге моей жизни. Но об этом потом…
Примечания править
- ↑ Специальность профессора и его дочери мною намеренно изменены, по вполне понятным причинам.
